Тусклый свет

      Погоняю нерасторопного извозчика, несусь к нему лишь за тем, чтобы поскорее утопиться в чувствах. Тусклый свет алексеевого лица, в особенности глаз — утреннее прикосновение солнца, озаряющее ясной мыслью тело, свинцом налитое после похмелья. Всякая эмоция, связанная с ним, не поддаётся чёткому анализу, ведь случись с кем другим испытать её, покажется, будто смотришь на незаконченный набросок. А с ним, с этим родным человечищем, всё тотчас наполняется здоровым оживлением, стонущие тени сомнения распадаются на пятна, и я радуюсь, как умалишённый, — и берусь за вино. Надо бить себя по рукам! Каждый раз, когда они тянутся к трясине бутылочного стекла, и ему накажу отвадить меня от края пропасти, к которой я, свинья, в пьяном забытье ползу.       Не исключаю частых обид, зависти, гнева — столь очевидный результат наших обширных разногласий, однако странно, как бессознательно легко мы вновь и вновь сходимся, позабывшие само определение ссоры, и продолжаем гонять мысль туда-сюда. С Алексеем она трудится, работает, выходит из долгого застоя с той же стремительностью, с какой пробка вылетает из шампанского, и пускай его ценза не выдерживает большинство моих идей, ведь этот демократичный чёрт из милосердия любого выслушает, но ругнуть и дать совет по приятельской доброте — особая привилегия.       Во мне живёт противник всего постоянного и стабильного, зверь, олицетворяющий беспорядок грязной постели или закоптившегося угла. Куда нам до космического хаоса! Водка усмиряет на мгновение, а затем хватается за хлыст и стегает по спине докрасна, до жгучей крови. Всегда знал, что мне уготована судьба моего отца: сначала дёргался, изворачивался, схватывался в драке с самим собой и из неё выходил вусмерть пьяным. Шура терпела и помогала, Алексеюшка — тоже. Задавался вопросом, чего это он таскается со мной? Оказалось, мой талант, мой гений вытаскивает из бездны. Эка честь! Но пропащему юродивому, трусу без сапог, коими я себя видел, становилось сладко-сладко…       Его менторство и душевность в спокойные часы прожигали дыру в сердце, и я чуть не рыдал в его широченную грудь; иногда Алексей почти подхватывал моё настроение, он был, как сам говорил, склонен плакать над всякой дрянью, хотя терпел, делал усилие — и сохранял серьёзное выражение своей расчудесной, доброй, как у кота, физиономии. И я понимал, что каким бы суровым его ни рисовали, в нашем любовной и во многом односторонней беседе он представал другим человеком.       Я обожал работы Алексея, ощущал на моей деятельности влияние его авторитета, или, точнее выражаясь, беспрецедентной уверенности, с которой он показывал свои знания. Прямое несогласие с его честным и открытым мировоззрением, привязанностью к быту и глупому человеку не мешало мне восторгаться огромной силой, бывшей в этом гармоничном теле и духе. Наполнявшая меня робость, когда он в обществе подмасливал мою биографию умилительными рекомендациями, никуда не делась, а упряталась глубоко внутрь — тлеть и загораться сельскими пожарами.       Однажды мне хватило смелости — или безрассудства? — поговорить с Алексеем по душам. Не могу и не хочу вспоминать, что именно я ему наплёл в тот, по всем заветам, отвратительный вечер, потому что вслед за словесной перепалкой шли постыдные детали моей пьяной искренности. На смену дикому зверю встала грустная Жучка, скулящая, нуждающаяся в ласке верного друга, которому прислуживала бессчётное количество дней, видя счастье единственно в жертвенной самоотдаче. Я не таков, но тогда ненависть к себе и алкоголизм превратили меня в плачущее чудовище, состоявшее сплошь из похороненных переживаний, во главе коих стояла главная ошибка разума — моя любовь.       Отрицание ни к чему не привело: с того момента в Алексее произошла перемена. Его отношение вдруг наполнилось то ли жалостью, то ли нежностью. Поразительная идентичность форм у столь разных чувств! И вот она меня потихоньку съедала взамен безделию. Почему нам никак не удавалось оставаться наедине, выхватить у этого беспокойного люда одно мгновение, чтоб бросить друг в друга нужные фразы в ожидании исполнительного фатализма? Воцарилось запустение, недобровольная тишина, плавно перетекавшая в холодное молчание. Уже молил Господа и ставил руку на отсечение, лишь бы поскорее получить ключик от страшной тайны, которую Алексей прятал за тяжёлым взглядом.       Во мне пробудился совершенно новый страх, превосходящий по остроте ужас смерти и жизни. Неприкаянность, отрешённость, одиночество, осуждение и недопустимое снисхождение, уничтожавшее достоинство всех самолюбивцев — да, и мне, среди прочих, суждено попасть под страшный суд. Невозможно обмануться собственной волей, однако ж теперь и водка сделалась бесполезной. Прозвучавшие за звоном столового сервиза в моём воспалённом сознании слова на коже вырезаны.       Замечаю знакомую фигуру на другой стороне мостовой, меня глушит, а копившаяся неделями чернильная пакость жмётся в комочек и ищет приюта под рёбрами. Нет, увольте! я здоровый мужичина, нельзя вечно избегать и надеяться на случай удачного сводничества. Кличу; голос ломается в трёх местах и окончательно подводит, потонув в стыде насильственно оголённой публичности. Я вечно готов метаться, поддаваясь любому вдруг возникшему сомнению, и скачки настроения есть подтверждение неотвратимости случившегося.       Мы обнялись… на моей щеке запылал поцелуй. Я обмяк, но уже не выпускал Алексея. Тусклый свет засиял.