***
Эд ожидает, что очнётся в больнице, где хлорка будет разъедать ноздри, где менты уже маячат под его дверьми — таких, как он, на планете Земля не любят. Он уже ждёт, что тишина палаты и душность комнаты, несмотря на огромные окна, задавят его своей величиной, но когда сбитым нюхом он прислушивается к воздуху, а кожей — к температуре комнаты, он чувствует родной запах квартиры Булаткина, в которой он давно уже прописался, и тепло одеяла на своих плечах. Голова пульсирует неприятной болью и, кажется, бинты её стягивают немного; Эд старается не обращать внимания на рвотные позывы и адовую боль в спине, а ещё не шевелиться лишний раз — находит только руку Егора на кровати — абсолютно случайно, но с безумным желанием её найти — стискивает его пальцы будто в поиске поддержки перед первым сознательным вздохом — он понимает, что до этого просто не дышал совсем. Рёбра, удивительно, сильно не тревожатся, а спине не дают разболеться мягкая кровать и приятные коже простыни — Эд поочерёдно сгибает пальцы одной ноги, потом другой, и те послушно двигаются; второй вздох даётся сложнее, но приносит немалое облегчение — позвоночник целый, значит, жить будет. Он не решается открыть глаза, но вполне — рот, когда он чувствует, что Булаткин гладит его руку большим пальцем. — Скрепыш, ты как? — ласково спрашивает он — совсем тихо, за что Эд ему благодарен — голова не пиздит его ссаными тряпками. Он хрипло смеётся с этого глупого обзывательства из интернета в честь каких-то непонятных хуёвин из продуктового, которое Егор сделал чем-то милым — его природное обаяние не позволяет обижаться на него совсем, никогда и ни на что. — Твои песни классные, — хрипит Выграновский из всех своих сил. Эд обещал себе разобраться в своём к ним отношении — и разобрался. Егора смешит, что первое, что произносит Эд, когда просыпается, это что его песни всё-таки Выграновскому нравятся. Булаткин хотя бы перестаёт переживать так сильно, явно уставший — синяки под глазами смотрятся на нём совсем противоестественно. Эд заметно выдыхает, потому что боялся проснуться в больнице и без Егора рядом — он морально бы не вывез всякие протоколы, презрительные взгляды ментов, обвинения — он не виноват, что он такой, что у него голова работает иначе; никто из его окружения особо не обращает на это внимания — Антон ему вправляет мозги, Арсений делает вид, что Эд ничем не отличается от остальных, а Булавка просто любит — неясно за что. Они никогда не устраивали этих томных и искренних разговоров о чувствах — теперь Эд очень хочет, тоже непонятно зачем. Может, травма превратила Эда в соплю, и он резко стал из дерзкого гангста-рэпера, который пишет песни о наркоте и бедном детстве в дешёвой студии, в желающую романтики девочку, но он, в принципе, не очень против — Егор заслуживает того, чтобы знать, как его любят и как ему благодарны. Поэтому Эд выдыхает и открывает всё же глаза — всё плывёт, как говно по речке, но Эд хотя бы осознаёт, что живой, более или менее, хоть перед глазами и расплываются медузами цветные пятна. — Эд? — так же тревожно спрашивает Егор. — Нормально, — выдыхает он, — жить буду. Расскажешь, что было? — Давай потом, — просит Егор, и Эд согласно кивает — ему трудно обрабатывать информацию больше, чем пару минут. Он отрубается почти сразу опять, порадовавшись, что увидел свою Булавку чуть более спокойным, а не плачущим или сломленным, нагнувшимся над его головой в попытках не дать потерять сознание. Выграновский просит его лечь с ним — Эду холодно; организм температурит из-за попыток всё залечить и поставить на места. Егор, конечно, не отказывает, и Эд, обычно ведущий в их отношениях, прибивается к нему, не имея сил перевернуться на бок — спина всё ещё болит. Спит спокойно почти — и чувствует, как сквозь сон Егор целует «Edy» над бровью по привычке — всё будет в порядке. Выграновский после аварии этой спит трое суток без перерыва, подключённый к капельнице, подвешенной на перевёрнутой вешалке к ручке комода — кружок «Умелые ручки» в интерпретации Егора; это всё ему, конечно, Булаткин рассказывает, который неудивительно обнаруживается у кровати каждый раз, когда Эд просыпается и засыпает снова. Эд вытряхивает весь свой запас шуток за три этих полностью проёбанных дня жизни на следующий, даже когда Арсений с очень скорбным и сломленным видом приходит просить прощения — Выграновский шутит про то, что Антон бы не простил ему смерть Попова и не дал бы ходить на сеансы в пол цены. Тот винит себя в этом всём, и отчасти это правда — но всё на Эде, на самом деле; пока он в полуотключке, то запрещает себе думать об этом, потому что он знает — ещё не вечер. Он знает — Егор догадывается по его потерянным глазам, что он не жертва, а виновник. Егор любит его и откладывает этот разговор на потом. Тот постоянно трётся рядом — наверное, пытается осознать, что картинка разъёбанного на мокрой дороге Эда уже в прошлом — Выграновский не уверен, что Егор настолько сильно тащится от него, но тот очень волнуется — это заметно. Эд представляет, как он выглядел тогда, в луже крови, с бледными губами и закатывающимися потихоньку глазами — у них скоро вторая годовщина отношений, и Егор не совсем осознаёт до сих пор, что почти потерял его. А Эд — что реально мог и хотел умереть. Пока вина не грызёт его пираньими зубами, в нём желания жизни больше — Булаткин сказал, что никто не умер, кстати, хотя одному мужику нехило досталось. Эд бы не решился на смерть только из-за Егора — он слишком эгоистично любит его, чтобы отпустить так просто. Чтобы не дать самому себе прожить с ним столько лет, сколько будет возможным. И плевать, что он редко говорит об этом и больше шутит тупые шутки про его зубы, внешность, тик-токи и песни, говорит, что лучше покажет, что такое «love is», раз в его забитых руках очень красивая Егоровская задница. Егор знает, что Эд считает его красивым до безумия, всего целиком, и говорит это с момента, когда они познакомились — на тусовке у общих знакомых. Эд сказал тогда, что Егор «пиздатый, как пиво со смородиной» — а Эд очень любил это «бабское», по его словам, пиво со смородиной. Тогда Булаткин этого, правда, не знал и выглядел очень охуевшим, но потом засмеялся и сказал, как его зовут. Эд выпрашивал у Арсения номер «этого блондинчика с глазами кошачьими, Егора Блядункина, или Хуяткина, я не помню фамилию». Хотя, конечно, помнил он всё; особенно то, как в тачке они потом разговаривали приблизительно час, когда Эд вызвался подвести его домой — до поцелуев они так и не дошли, потому что Эд очень неиронично рыгнул в самый неподходяший момент, когда Егор уже сидел у него на коленях — на основе этого он и написал ту глупую песню про жвачку. Эд таскался за ним три месяца прежде, чем они всё же засосались на той кухне, и у них не то чтобы слишком необычная история; разве что с тех пор Эд на каждый праздник дарит ему жвачки «love is», а Егор с этого бесится. Идеальные отношения, потому что в них ничего не совпадает с вкладышами под обёрткой, но они оба не сильно придают этому значение. В те дни, когда он лежит пластом и разлагается от боли в ушибленной спине и разбитой голове, он просит Егора дать ему те тряпки, в которых он был в день аварии. Клёвые штаны превратились действительно в тряпки после того, как одна машина, которая, благо, отлетела дальше всех и не задела другие, со спасшимся единственным водителем, который сразу же вылетел на разборки и маты в их сторону — это на серьёзных щах спасло ему жизнь, — просто взорвалась из-за какой-то там неисправности. Это уже не дело рук Эда, а последствие — но ему зацепило ногу и руку, которые Егор мажет всякой аптечной хуйнёй каждые несколько часов. Выграновский залезает в карман штанов и вытаскивает оттуда жвачку — конечно, «ЛавИзку», с каким-то новым вкусом, которую нашёл в магазине на Невском. Он говорит, как в той известной картине протянув Егорке руку с этой ебливой жвачкой: — Прости меня, — и старается заткнуть свою способность к убеждению, чтобы было искренне. Выграновский редко извиняется, даже когда они ругаются, как собаки дворовые, которые же потом спят под косой крышей подвала в дождь, привалившись друг к другу. Эд, который совсем не романтик, шутит, что их отношения выглядят именно так. Егор усмехается и кивает, впервые не закатывая глаза с этой жвачки — хотя Эд уверен, что это трогало его, на самом деле, всегда — и берёт его за руку. Он садится на постель рядом и очень долго пялит в матрас, а потом вываливает на него все переживания этих нескольких дней. Решает, что сейчас лучшее для этого время, и считает это эквивалентным обменом за то количество вещей, которые ему — в первую очередь ему, а потом уже вечно спящему с черепно-мозговой Эду — пришлось пережить. И это ни разом не эквивалентный обмен выходит по итогу — Эд будет должен ему всю оставшуюся жизнь за то, что Егор ему говорит. И про то, что Егор когда его увидел на дороге, думал, что у него сердце остановится, что боялся, что Эд умрёт раньше, чем он его донесёт до клиники — потому что Эда откинуло далеко, и он не сразу его нашел даже — если бы силы не кинули Выграновского и не рассеяли ранее мимикрирующую под пространство иллюзию. Что Эд был весь в крови, с прожжённой рукой и обугленными носками кроссовок, лежал, говорит, совсем безжизненно, и как он потом радовался, что Эд голову ему на плечо положил — значит, хоть немного целый, хотя бы чуточку живой, и как он рад, что браслет этот ебучий ему подарил на день рождения, что он пульс отмерял, и Егор хоть за что-то не волновался — Эд отрубился, и риск смерти уменьшился в разы. Егор говорит, что успел поверить в этого не любящего человечество Бога, потому что Эд выглядел умирающим, сжавшись в комок у него на руках — а он бы не смог пережить его смерть и простить за неё себя, поэтому читал молитвы, которым мама в детстве научила, пока шёл до частной клиники своего друга, чтобы его никто не нашёл в государственной больнице. Эд шутит, что он затем носит серёжку с крестом, и Егор даже находит в себе силы улыбнуться. Булавка не плачет, но голос у него надламывается почти на каждом слове. Эд пялит дурацкие цветочки на одеяле и думает, что Егор не заслужил такого — а потом тянет того на себя, заставляя навалиться на себя сверху под возмущённое «эй, эй, Эд, ты чё творишь?», и обнимает его за шею, прижимает к себе так крепко, чтобы чувствовать, что живой хотя бы немного, пускай боль бьёт обухом по голове пустой и безмозглой тут же, и руку сразу неприятно жжёт — Эд, стиснув зубы, молчит. Он целует Егора в висок и повторяет: — Прости меня. Я люблю тебя. Ему в ответ что-то про знойного мальчика, про то, что Егор решил — раз он сам Булавка, то Выграновский — Скрепка, потому что Скря, и что из них потрясающая пара канцелярских принадлежностей выходит — и плевать, что булавки для шитья больше. Остальное Эд не слышит почти — голова болит ужасно, и он не может сфокусироваться, но улыбается, улыбается, улыбается очень много — ради Егора, да и потому что просто не умер; клёво же, что не подох. А то как его душа без картины у Дали, у Дали и тупых тик-токов на любые тренды будет существовать? — Эй, Эд, нормально? — спрашивает Егор встревоженно, пальцами повернув его голову за подбородок к себе. Чуть лучше, чем нормально. — Хорошо, — говорит Эд хрипло из-за комка в горле, а потом чуть поднимает голову и целует мочку уха с серёжкой так ласково. Пытается вину искупить за это всё, будто прикосновение губ к куску металла может вернуть Егору все те нервы, что тот потерял. Он точно не может, но он будет стараться. — Я поваляюсь ещё пару недель, и точно в себя приду, — проговаривает он. — Всё будет нормально, харе переживать уже, — не огрызается, а просит. — Я уже жив, так что всё будет заебись. Обещаю сняться в твоём тупом тик-токе за всю эту хуйню потом. Егор смеётся наконец — не болезненно и не так, будто ему усмешка его прекрасные губы рвёт, а чисто и искренне. — Принимается, — говорит. Эд улыбается и, приобняв его за плечи, прикрывает глаза.***
Вдох. Выдох. Эд ни в кого не играет, им с Егором не нужно в любовь, а ему самому приходится только если в подобную человеческой биомассу. Эд просыпается ночью от жуткого желания блевать вчерашними попытками поесть — Егор заставил, сказав, что вода и чай не выход, если он хочет перестать в коматозе пялить стены каждый день, и он ему поверил, конечно. Булавке всё ещё хочется верить. Он встаёт ночью и точно понимает, что такое «хуёво», потому что он едва не падает назад на кровать; мог бы собрать углы тумбочки и комода башкой, но Егор всё ещё оказался умнее и поставил уголки на острые края мебели, поэтому это даже неинтересно. Выграновский встаёт с постели впервые за неделю, и ноги из двух железных несгибающихся палок превращаются в вату, а сердце начинает колотиться тревожно так, словно Эд бухал напропалую — бьётся о грудную клетку и совсем не боится напороться на набитого у него на груди быка; Эд стоит у косяка и старается вдохнуть пыльный и душный воздух, но от него живот скручивает спазмами ещё сильнее — Эду лучше добраться до туалета. Сердце грохочет эхом словно на всю квартиру — Эду тяжело дышать; он давно не стоял на ногах, и будто вообще забыл, как оно: сгибать колени, переставлять ноги и гнуть пальцы под каким-то кажущимся странным углом. Он бы мог разбудить Егора, но он очень хочет доказать себе, что не немощный — поблевать и сам может сходить, боже. Перед ним правда мир то ли глобусом, то ли калейдоскопом — Эд ненавидит тупые сравнения, но иначе не скажешь; голова кружится так, что он ударяется о шкаф в узком коридоре квартиры. Тошнота комком под рёбрами жжёт желудок, и он едва добирается, до противного долго подавляя рвотные позывы. Падать на колени на кафельный пол очень больно, особенно когда у тебя колени обтянуты только тонким слоем кожи и худые настолько, что прорежут вот-вот её; но Эд валится на холодный пол с грохотом, который слышен во всей Вселенной, кажется — Егор спит очень чутко, и сейчас проснётся, но Эду похуй; у него стягивает горло, и он выворачивает все те жалкие попытки в ужин вчера. Кислота горло прожигает моментально — Эд кашляет, облокотившись на стульчак, потому что если отпустит его, то точно сложится ещё сильнее, как гармошка, на полу и больше не встанет. Такое повторяется ещё раза два, прежде чем ком в желудке рассасывается — Эду легче. Он смывает и прислоняется торчащими лопатками к стиральной машине позади, горбится, пытается отдышаться и не сосредотачиваться на кислом привкусе рвоты во рту. Не задаётся вопросами, почему это случилось — он, конечно, не сильно далёкий, но не тупой; у него черепно-мозговая, и это нормально — вот только от осознания этого факта не становится сильно легче — читать: «совсем». Понимает, что нужно встать, почистить зубы хоть, вернуться к Егору — удивительно, что за дверью тихо, и тот не шлёпает вечно босыми ногами по так же вечно грязному полу. Часы в коридоре ходят с перебоями — заедают, выдыхаясь на полпути к новой минуте, но интересно, какое у них в квартире время; всегда своё и какое-то особое. Вот, что такое «love is», а не жопы и жвачки. Эд отвратителен в размышлениях о любви — часы с ним беспрекословно соглашаются. Тик. Тик. Тик. Так. Эд встаёт решительно, буквально дёрнув себя вверх за шкирку, но понимает, что зря он так — ноги подкашиваются сразу же. Он думает — вот и пришла моя кончина второй раз; но было бы странно умереть от удара о стенку — думает тоже, — когда тебя белозубый ангел, вообще без крыльев, вытащил с грязной дороги, где шансов умереть от любой заразы было больше, чем в квартире. И снова его ожидания не оправдываются — Эд начинает сомневаться в нелюбви Бога к нему. — Тих, тих, — шепчет Егор ему на ухо, перехватив его за талию. — держимся. — Хоть и денег нет, — выдаёт Эд какую-то уже древнюю шутку — и очень глупую, но ему простительно пока. Эд чувствует за спиной горячее тело Булаткина и выдыхает; что мы говорим смерти? Сегодня, но попозже! Выграновский, конечно, шутит, и планирует не вставать с кровати ближайший год теперь, потому что его бесплатные проходки на везение уже закончились за несколько дней. Эд расслабляется, понимая, что Егор держит его крепко, а потом ставит на ноги мягко, но не отпускает — Эда просто опасно на метр то без присмотра оставить. — Ты чего вскочил? — Блевать. — Нормально для черепно-мозговой, — пожимает плечами Егор. — А чё со мной вообще? — выдыхает Эд вопрос, на который ему никто так и не дал ответа — до всего надо самому доходить, вот же сложности. — Трещина в черепе, сотрясение, ожоги, ушиб спины, — перечисляет Булаткин. — Жить будешь. — Буду, — кивает Эд. — Пошли в кроватку? — сюсюкает с ним Егор, но Эд закатывает глаза и головой мотает, опираясь на косяк ладонью. — Зубы почистить надо, а то меня ещё раз вывернет, во рту кислятина пиздец. Егор не отпускает его, конечно, но стоит рядом, обнимает за талию, пока Эд лениво возит щёткой по зубам, скорее чтобы привкус рвоты убрать, чем реально почистить там что-то; Егор выглядит переживающим, но спокойнее, чем был днём — такой сонный котёнок; хуёнок, добавляет Эд, понимая, насколько по-гейски это звучит в его голове. — Я тебя не заслуживаю, — говорит он, сплёвывая пасту в раковину и глядя на Егора через зеркало в ванне. Старается не смотреть на себя, потому что ничего хорошего не увидит, кроме впалых щёк и синяков под глазами, кажущихся чёрными на фоне белых бинтов, вокруг головы обмотанных в несколько слоёв; он сейчас — ночной кошмар из фильма ужасов с полопавшимися в глазах сосудами и царапинах по всему лицу — герой мультика Тима Бёртона. Булаткин выглядит удивлённым искренне; смотрит на него, брови вздёрнув, и глазами хлопает так, будто Эд реально что-то шокирующее сказал. — Ты с хера так решил? — Блять, ну, типа, сам подумай, ты такой заботливый, талантливый, классный, а я чувак с какими-то сверхъестественными наклонностями, который всем делает только хуже. А ты чё-то трёшься около меня, чтобы я не подох, а я же, ну, должен был, типа. И на той дороге должен был. А ты меня вытягиваешь всё время, постоянно из передряг, просто потому что я такой, — говорит Выграновский и, повернувшись к Егору лицом, копчиком прислоняется к раковине. — Какой? — переспрашивает, нахмурившись, Егор. — Ненормальный. Эд не может подобрать никакого другого слова, честно, хотя он не считает себя настолько поехавшим. — Ты нормальный, — фыркает Булаткин. — И что, что ты умеешь людей убеждать и иллюзии делать мелкие? Ты не опасен, утёнок, и голова у тебя на месте, — добавляет он, но Эд не верит ему. Впервые, кажется, за всё время их отношений. — Да ладно? — чуть зло произносит Эд. — В трусах накладно, — передразнивает его Булаткин. — Мы просто как Бэтмен и Робин, — улыбается ещё так зубами своими белыми, обезоруживающе, что Эд почти не может протестовать. — Хуёбин, отвратительно, — выплёвывает Эд. — Клишированное клише. Мы как жопа и руки в твоей глупой песне. — Сам ты глупый, — отвечает Егор, но не обижается — он знает, что Эд, на самом деле, не считает его песни тупыми и самый первый верит в успех образа Егора Крида. Только образа, потому что реальность — лишь для него одного. Они заваливаются на кровать, открыв окна, и Егор натягивает на себя эту огромную толстовку «верь мне» на себя. Та уже чистая, пахнет не кровью и бензином, а порошком, и Выграновский укладывается у него на груди, хотя обычно всё наоборот — сегодня ему можно, у него голова по швам трещит так, что невозможно спать. — Стирал лаской? — Эд такой старый, что помнит все эти тупые рекламы. — Ага, для чёрного, — усмехается Егор. Эд постоянно, на самом деле, теперь видит Булаткина в ней, когда не спит, — тот, видимо, пытается мерзкие воспоминания забить другими, чтобы Эд перестал ассоциировать — а он ещё как флэшбэки ловит с одного её вида. Егор даже ходил исключительно в ней один раз за эти несколько дней — запрещённые приёмы, потому что Эд лишний раз шевелиться не может, не то что трахаться. Он морщится от головной боли постоянно, и Булаткин целует его в макушку, бритую, чтобы обрабатывать раны на затылке было проще. Эду кажется, что он сейчас страшный, как чучело, но на это забивает тоже — Егору нормально, и хуй с этим со всем тогда. — Хочешь, спою тебе? — вдруг предлагает Егор. Произносит осторожно так, будто Эд высыпет на него ещё энное количество шуток на тему его музыки, привыкший к этому уже, но Выграновский слишком устал, да и шутить особо уже не над чем. — Хочу. Эд оглядывается на Егора, который смотрит на него слишком радостно для такого простого ответа, и улыбается. — Какую тебе? — Только не последнюю, умоляю, я наслушался, пока ты её писал, — хмыкает Эд и улыбается тоже. — Окей, — пожимает плечами Егор и включает почти сразу Крида, грозу девичьих сердец и мальчика-обаяшку, сверкая зубами; прокашливается и, привычно прикрыв глаза — Эд так любит этот жест, — начинает петь одну из давно написанных песен: — Боль кричит внутри меня, сто причин забыть тебя, свет в ночи и пустота… помолчи. — Ты меня бросить собрался? — прерывает его Эд. — Нет, я, типа, переживаю, что недостаточно хорош для тебя, но я не настолько готов тебя отпустить куда-то. Егор смеётся и головой качает. — Нет, дурак, конечно, нет. Если бы хотел бросить, проще было бы не вытаскивать, — фыркает он. — Хотя я бы не смог не, наверное, — он очень сосредоточенно пялит на простынь с такой тоской, вмиг потеряв всякий свет, что Эд тянется к нему. Они ужасно давно не целовались — Эд соскучился по ним вместе. Выграновский приникает к его губам на долю секунды, потому что тяжеловато опираться на локоть, но чувствует себя довольным хотя бы этим — у них ещё вся жизнь впереди; точно. Ну или пару лет, если Егор станет популярным и свалит к какой-нибудь модели — хотя Эд, конечно, сомневается; после татуированного парня с голосом, будто он курил с рождения, и способностью заставить Егора сделать яичницу с утра, чтобы поспать лишние полчаса, идеальности покажутся слишком скучными. Но яичница по утрам и уборка клетки их хомяка — это правда единственные вещи, ради которых Эд готов расчехлить свою голову с Егором. — Давай ещё что-нибудь. — Ладно, — Егор усмехается лукаво, мол, я так и знал, что ты фанючка. — Давай ещё из старого, что ли, — и снова прикрывает глаза, вспоминая слова. — И все эти мелочи далеко ведь не мелочи, и всем обо всём закричи, только не нервничай. И в семь, когда солнце разбудит, чуть приобняв тебя светом, — он смотрит Эду в глаза и пальцем тычет в его татуированную грудь, — я снова напомню, что круче тебя нету. И как бы банально всё это ни звучало, я бы каждый день с тобой повторял сначала… Эд, видимо, достаточно красноречиво на него смотрит, и Егор цокает: — Хорошо, кроме этой недели, — выдыхает. — Жуткая херня. И вообще, перестань меня перебивать! — навряд ли серьёзно бесится Булавка. — Ты наденешь серебро, и тебя мне мало, — Эд улыбается гриллзами во весь рот. — Ты мой самый лучший бро, и так до финала. — Только бро? — Если будешь продолжать меня перебивать, станешь только бро. — Люблю тебя. У Эда потребность теперь, после того, что он чуть не умер, говорить это чаще, хотя это совсем не вписывается в его образ — похуй. — Я так и подумал, — усмехается Егор. Эд засыпает на тёплой груди Егора даже слишком быстро для человека с больной головой. Больной во всяких смыслах — прямых и переносных, но в одном Эд может быть уверен; трещины срастутся, потому что его всегда есть, кому ловить.***
Время мерно стекает Эду под ноги, совсем не имея ценности. Выграновский стоит и курит на балконе, и стоять всё ещё непривычно, две недели полутрупом провалявшись на кровати и поднимаясь только ради туалета и душа — и то с опорой на Егора. Тот, наконец, уходит — не то чтобы далеко и надолго, конечно, — с Арсением встретиться, какие-то дела свои тик-токовские сделать. Но Эд остаётся один. Тишина в квартире так давит на голову, что ему просто нечем заняться больше, кроме как начать копаться в собственных закромах. Так, конечно, едва поднявшись с кровати, нельзя делать, курить ходить там, стоять подолгу, но Выграновский не хочет об этом думать — Егор придёт и выдаст пиздюлей сам, а пока похуй — очень сильно. Голова начала работать наконец, и теперь он осознаёт весь масштаб того, что он сделал одной силой мысли — он по глотку ёбнутый. Эд узнавал через знакомых ментов — он сделал человека инвалидом. В искреннем желании — и в безумной панике, — спасти Арсения, он навредил другим. Эд, конечно, раньше и дрался, и на стрелках был, ещё будучи подростком, но это всё было сознательно — он понимал, что за гаражами придётся кого-то бить. А тут нет. Не то чтобы Эд смог сделать как-то иначе, дай ему кто время на подумать, но только теперь собственная ненормальность осознаётся в полной мере. Он же едва контролирует это — на эмоциях силам почти невозможно сопротивляться. А если потом он ещё кому-нибудь, так, якобы нечаянно, навредит? А Егору если? Он не простит же себе — даже во имя доброты. Вспоминается не вовремя совсем глупая песня из не менее глупого телешоу — про бычки об руки, про сломанные ноги в сорока шести местах, про гвозди в штанах — тоже во имя доброты; ужасно, что Эд это всё помнит. Он понимает, что ничего не сможет сделать со своими способностями, не ляжет под нож хирурга, чтобы избавиться от них — таких как он не считают рядовыми гражданами, и Эд элементарно боится. Да и не знает никто, что можно сделать, наверное. Он ничего не изменит, и не изменил бы, и это ясно, как небо раз в году, но Эд всё равно загоняет себя куда-то — саблезубые страхи грызут ему череп, выклёвывают чумными клювами остатки разума; он, ей-Богу, так устал. За спиной тревожно звучит его имя; Егор влетает на балкон, весь растрёпанный, с мило розовеющими щеками, только с холодной улицы, и Эду хочется прогнать его — по-всякому. Сказать: «иди, грейся, простудишься», — хотя самому холодно до замёрзшей жопы в одной только футболке и трениках босым. Сказать: «мне очень плохо, ты только не бей, я сейчас подумаю и приду». Сказать: «Тебе лучше уйти», — насовсем. Эд останавливает лихорадочно бьющийся в спонтанных, тупых решениях разум и молчит, продолжая пялить куда-то на верхушки лысых корявых берёз. — Эд, ты пизданулся головой, что ли? Тебе нельзя курить! У тебя черепно-мозговая только-только на улучшение пошла, а ты, блять, дурак, — злится Булаткин, а потом снимает с плеча их хомяка, чёрного с белым пузиком, и начинает гладить его активно, чтобы, вероятно, чуть меньше нервничать Егор всегда его сравнивал с Эдом: такой же неуёмный, чуть кусачий, но обожает зарываться в складки капюшонов и воротников их толстовок. Эд поворачивает к Булавке голову и поджимает губы чуть скорбно; ему стыдно, конечно, потому что Егор заслужил хотя бы один спокойный день, когда не надо волноваться или тратить нервы попусту, а ещё он слишком много сделал, чтобы Выграновский на ноги встал, но после пары сигарет мозгу чуть более безразлично то, что другие ощущают. Внутри у Эда вина громадным комком сворачивается. «Ты не опасный, утёнок», — всё звучит в голове чужеродно. Егор в той же толстовке, потому что она ему понравилась, и Эд её отдал, ведь верить Егору можно и нужно больше — у того нет личных мотивов и сверхспособностей к убеждению. — Эд, ты слышишь меня вообще? — А если пизданулся? — отвечает наконец Эд, голову дёрнув к Булаткину. Тот смотрит на него вдруг так печально, почти что жалобно, но молчит. Эд выкидывает окурок в окно и лоб роняет на ладони, сцепленные замком, локти устроив на оконной раме. — Ты о чём? — спрашивает Егор уже значительно тише, будто ответ боится слышать. — Да я просто, бля, как задумался об этом всём, что было, просто кукуха нахуй улетела, — хрипит Эд, проходясь ладонями по чуть отросшему ёжику волос. — Я же, блять, себе в угоду десять тачек заставил по тормозам дать, просто, потому что мне надо было, и мне страшно, чё я могу ещё натворить. — Утёнок… — зовёт его Булаткин, но Эд до головокружения головой мотает. — Я просто не знаю, что на меня нашло, вот я смеюсь иду, торможу зачем-то, хуй знает, не помню, а потом вижу, как он бежит через дорогу на красный, бухой долбаёб, и меня как отключило сразу, и у меня просто выбора не было не останавливать эти машины тупые, — говорит Эд так надломленно. — Я видел тот жуткий испуг в глазах у Арса, когда я к нему шёл, и я, блять, понимаю, что я могу сделать, если вдруг я буду злым до пизды, если я от страха человека в коляску посадил и кучу других бессознательно задел, и я же тебе, блять, могу сделать хуёво, просто потому что твои слова про то, что я не опасен, пиздёж! — рявкает Эд, ладонями ударив по окну. В его голове слишком много — он запутался и не знает, куда себя деть, потому что в собственной черепушке неожиданно стало слишком тесно. — Ты не опасен, — продолжает упрямо говорить Егор. — Да охуепиздошенно вообще не опасен! — продолжает Эд кричать, развернувшись к Булаткину, и его голове это не нравится. Он жмурится, чтобы она перестала болеть, но это не помогает. — Как я могу быть не опасным хотя бы самому себе, когда я не уверен, что даже твоя любовь не ебучее убеждение?! Скажи мне, Егор! Давай, ты же у нас знаешь всё! — злится Эд. Он прибивается к этому несчастному окну и пытается отдышаться, потому что повышение давления резкое вызывает пульсацию в висках, отбивающую уже не ритмичное «тик-так», а чуть менее равномерное «долба-ёб». Эд ждёт, что сейчас Егор его бросит, правда; скажет, что заебался от его приколов, что он охуевший и что ему действительно пора уходить — самому Выграновскому, потому что Эд почти переехал к Егору с год назад ещё. Он не хотел обижать его, эта тирада вырвалась сама — потому что Эд правда давно уже не уверен, что он Егора не приручил к себе насильно когда-то; в его голове бесконечная путаница, где лисички взяли спички и подожгли не море, но его мозг, а несчастному киту оттуда некуда деться. Но Егор ничего не говорит — Эд смотрит на него исподтишка. Булаткин хомячка назад на своё плечо запускает — тот юркает под краешки капюшона и устраивается там; Егор же делает к нему пару шагов, а потом усмехается краешком губ: — Ну, я всячески лучше знаю то, что любовь, это не в голове в первую очередь, а на уровне биохимии, Эд, — говорит он, виском прислоняясь к стеклу. — Уж меня точно можно не спрашивать, что такое «love is». Эд смотрит на него истуканом всего пару секунд, а потом тихо смеётся. — Ты заебал меня с этой песней. От злости почти ничего не остаётся — вероятно, потому что организм пока не готов много эмоционировать. — Тебе же нравится, ну, — улыбается светло Егор. — Что такое, что такое «love is» — расскажешь об этом мне в тачке, — заводит пластинку Булаткин, — что такое, что такое «love is»… И смотрит ещё так выжидающе, мол, давай, продолжай. — Ладно, — сдаётся Эд и хрипит в ответ: — Я клею тебя как жвачку. Его голосом получается, конечно, далеко не так обаятельно, как у Егора, но Булаткин выглядит счастливым. — Ты знаешь, что Арсений согласился на свидание с Антоном пойти? Посчитал, что его не-смерть была знаком свыше в твоём лице, — говорит Егор. — А Антон же ему все штрафы оплатил ещё по доброте душевной. — Хуевной, — передразнивает Эд и на хмурый взгляд Булаткина отвечает: — Ну я серьёзно! Антон давно за ним таскается же. Эд же говорил, что так и будет. Может, если Егор умный, то он будет их местной Вангой-предсказательницей, чтобы баланс сил уравновешивать? Выграновский продолжает чуть грустно разглядывать вечно хмурое питерское небо, которое совсем некрасиво гаснет — после всей этой херни с эмоциями в нём ничего не остаётся. Булаткин смотрит на него как-то странно, чуть очарованно, и гладит по руке указательным пальцем, задевая виднеющиеся из-под футболки перья чернильных крыльев. — Эд, я знаю, что ты-ка догадайся, это не просто, — Выграновский закатывает глаза на очередной приевшийся тренд из этой тупой социальной сети, но молчит. — Но просто подумай, что, может, ты кого-то спас. Возможно, тот чувак, который в коляску сел, умер бы на следующий день, или кто-то из пострадавших. В конце концов, Арсений бы точно умер, и Антон бы перестал тебе давать ходить на сеансы в пол цены. Эд улыбается — он всегда знал, что выбрал правильного человека, у которого ход мыслей двигается в те же непонятные тёмные дали; кроме, разве что, отсутствия у Выграновского тиктокозависимости. Ему Булавкозависимости и способности влиять на мир сверх положенного — выше домов уже; полная комплектация. — Мы же не знаем, — тихо сипит Егор, и Эд не может не быть согласным, — Скрепыш. Он коротко кивает и говорит, совсем, по правде говоря, не раздражаясь: — Сам ты скрепыш. Егор смеётся коротко, а потом произносит уже почти шёпотом, будто их кто-то слышит; с ними же Бог, точно, хоть Эд и не русский, но Всевышний всё же любит его. А это только для них двоих. — Я люблю тебя и тут, — говорит, пальцем стуча по черепушке, — и здесь, — и опускает его на грудь, удачно попадая на надпись. — Верь мне. И Эд, правда, верит. Булаткин в ладонь берёт хомяка, чтобы тот не улетел из открытого окна, как ссанина по ветру, нечаянно соскользнув с его плеча, и подаётся чуть вперёд, прихватывая губы Эда своими ласково. И они целуются ещё приблизительно столько же, сколько Эду в ноги времени утекло — он не особо за ним следит; в крайнем случае, это один из самых приятных способов его терять. Выграновский, совсем околевший, прикрывает окно, но не хочет пока уходить; он устраивает локти на плечах Егора и притягивает его к себе, чувствуя, как тот пускает Пыжика бродить по его плечам; тот пытается зарыться в отсутствующий капюшон и жалобно скребёт лапками по татуировкам, будто решив, что это ткань. Эд выдыхает и расслабляется окончательно — буря миновала пока; хотя он не уверен в том, что она на него не найдёт ещё много-много раз, он будет знать, что Егор разбирается в химии больше — и ручается за свою любовь на все сто процентов.***
Спустя пару лет толстовка уже порвана найденным во дворах и прижившимся у них котом и заменена на новую, Егор — «популярная попсовая певичка», как говорит Эд, с миллионами подписчиков в «Тик-токе». Но Булавка, конечно, никуда не девается от своей Скрепки, хотя сложно представить ситуацию, когда эти два предмета могли бы быть вместе. Эд же только делает первые шаги на рэп-сцену, на что Егор неизменно говорит, что у него всё выйдет, и тычет в дурацкую надпись на худи, когда она есть под рукой; и Выграновский всегда верит. А способности Эда наконец используются ради чего-то стоящего, поэтому Егор всегда выходит на сцену уверенный, что он всех порвёт. И это совсем не ложь, а всего лишь маленькая шалость.