Я знаю, Брумм

Брумм входит в шатер. Обычно он стоял в коридоре, кратко информируя тех, кто призвал труппу, но всегда бывают исключения. Хотя это исключением навряд ли назовешь, ведь Брумм понимал, что Гримм знал о своей труппе все. А вот о нем — едва ли несколько предложений соберут, таков был он. Загадочным мастером своего дела. — Вы звали меня, Маэстро. — музыкант проходит чуть дальше входа, замечая, что он не резко появляется из красного дыма, как обычно, а просто стоит впереди. Он оборачивается, бросает взор своих алых глаз, и произносит: — Подойди ближе, мой друг. Его голос хриплый и тихий, чуть рычащий, но четкий и внятный, от которого почти всегда идут мурашки по спине. Такой голос сразу говорит о хищнике, хотя Гримм давал себя видеть как вежливого джентльмена. Таким он и был, собственно. Готовым убить за неподобающее поведение. Вся эта сцена — его территория. И даже, если бы он стоял в самом дальнем углу шатра, то Гримм бы за какой-то короткий миг сумел бы сразу его поймать, но он смиренно подходит ближе, сжимая свой инструмент. Музыка больше не льется из него, но ровно до этих моментов не прекращала своей песни. Гримм это никак не комментирует. — Я был нужен вам, и я пришел. И теперь вы нужны Огню. Ритуал — вот именно цель наших новых жизней. Так позволь же спросить, почему ты способствовал его прерыванию, Брумм? Брумм молчит. Глупо было обманывать себя, внушать, что Маэстро ничего не понимает, причем бесполезно: музыкант все равно знал, что жук в курсе абсолютно всего, что касается ритуала или его труппы. Он чувствовал двойственность. Честно говоря, в последнее время он разрывался от противоречий, чудом лишь ничего не натворив до этого. Худые руки с тонкими и длинными пальцами, однако совсем не хрупкими, аккуратно ложатся на плечи низкого Брумма. Они скользят выше, скидывая меховую накидку и поднимают опущенную голову, поднимая на себя чужой взгляд. — Я — твой Кошмар, Брумм, но я не могу знать все твои мысли. Будь со мной честен, и я обещаю, что сдержу себя. Именно. Гримм — самый страшный его кошмар, любого из них. Тем не менее, они все восхищались им. Всегда великолепно выполняли свои обязанности, все, только бы не направить на себя его гнев. Того, кто буквально спас их и дал новую жизнь, новую цель, новый смысл. И тут Брумм ломает все. Маэстро пропадает. Он занят, остальные просто не хотят вникать в обстоятельства дел. Сам факт. Брумм был единственным, кто был заинтересован в местности. Кто с интересом изучал живность, растения, но наличие оранжевой жидкости едва ли не у каждого внизу сразу его смутило. Брумм так и не раскрыл главной тайны и загадки Халлоунеста, но не стремился к этому, ведь знал, что какому-то бродячему музыканту вникать в это лучше не стоит. Несколько долгих прогулок точно давали знать о том, что место явно было не простым. Как и тот, кто призвал их. Лучшим решением было ничего не трогать. Лучшим решением было ничего не менять. Брумм чувствовал постоянный взгляд на себе, но, оборачиваясь, никого не замечал. И не речь о том же Маэстро. Все очень запутанно, и Брумм навряд ли бы смог выразить свои мысли, даже теряется от того, что долго не может дать ответа, но слышит тихий хмык. Дрожь. Инструмент падает, благо, он не такой хрупкий, чтобы ломаться и Брумм не смело берется за худые запястья, замечая заинтересованный взгляд. — Ты очень любопытен и внимателен. — на некоторое время настает тишина. Маэстро о чем-то рассуждает, проходясь пальцами по чертам маски, а Брумм же молится своим богам, лишь бы все прошло хорошо. Никакой боли, никаких мучений — они все натерпелись. — Кажется, тебя не особо устраивает наше дело. А внутри все стынет. В последнюю очередь Брумм хотел говорить, что откровенно не доволен всем происходящим, хотя Гримм был прав: даже в прошлой жизни бродячего музыканта.. ему было легче. Он смотрит на танец вместе с другими и видит, как оборона неспособных дать достойного отпора жуков ломалась вдребезги. Они оставались живы лишь по той причине, что оставлись нужными для ритуала, и каждому Брумм невольно сочувствовал. Хотя в большинстве случаев все оставались полностью здоровыми, пускай и побитыми. Эта труппа столько всего прошла вместе... И что бы Брумм не спрашивал у других о прошлой жизни, все смеялись и отвечали, что не было никакой прошлой жизни. Что делало его еще более заметным для Маэстро, пускай музыкант быстро смекнул, что к чему и почему, но Гримм был опытнее и быстрее, но услужливо сделал вид, что ничего не заметил. Или насмешливо? В любом случае, Брумм тогда этим воспользовался и старался больше не повторять таких глупых ошибок, однако его съедали все новые и новые вопросы. Он был вынужден играть одну и ту же песню и казалось, что другие просто-напросто выжжег этот же огонь: сколько он бы не пытался сыграть что-либо еще, из рук выходило вон как плохо. — Н.. нет. Будьте уверены в том, что для меня участие в ритуале — сча.. — Не лги мне, Брумм, я не могу терпеть ложь. — и обычно в таких ситуациях Маэстро шипит или вовсе неприкрыто намекает о не самых приятных вещах, что ждет тупицу, который осмелился вызвать раздражение, но тот был точно спокоен. — Я хочу, чтобы каждый участник моей труппы был доволен тем, что он имеет. И я акцентирую свое внимание отдельно на тебе, мой друг. Он убирает ладони и отходит, разворачивается, однако перед тем, как уйти, Маэстро встает ровно, чуть повернув у нему голову. — И прежде, чем я вернусь, тебе наконец следует научиться правильно выражать свои чувства, ведь, в следующий раз, я могу не правильно их понять. В следующую секунду он пропадает, словно ничего и не было, но Брумм еще ощущает касания, оставленные совсем не давно. Ноги еле держат, только сейчас он заметил, как сердце сильно бьется внутри.