Автопортрет

— Ты стал часто здесь прятаться. Чужой голос разливается вязкой смолой, что ползёт по стенам. Присутствие Александа обтёсывает острыми клыками Казу лопатки. Дело ли в его способностях или в чём ещё — Казу невдомёк, но аура опасности столь осязаема, что следовало бы его на цепь посадить с самого начала. Не лучшее решение для человека, которому не так давно спасли жизнь. Разумное — для монстра, коим его считают, и большого босса Бочки. Каз поднимает голову от бумаг, вскидывая взгляд росчерком лезвия. Так Инеж вспарывала артерии своими клинками, и сравнение проходится мурашками по коже. Где бы ни была Призрак, он почти готов признать, что тоскует по своевольной тени. Но никак не вслух. Александр стоит на пороге его каморки под самой крышей Клуба, нелепо ссутулившись, неспособный выпрямиться во весь рост со своей этой аристократической осанкой. Казу порой кажется, что его плечи способны разрезать камень. — Я не прячусь, — отзывается он отрывисто, резче, чем хотел бы. Или недостаточно резко, потому что Александр усмехается. — Я жду тебя. Александр. Так много букв для имени и пустота в графе фамилии. Пустота во всём и лишь обтекаемые края. Обрывистые фразы и скривившиеся губы — всё, что даёт ему этот сгусток высокомерия. Каз смотрит на Александра и словно видит своё кривое отражение. Более порочное, наделённое уникальной силой. Он никогда не встречал её подобие, и что-то царапает ему изнутри позвонки беспокойством — то не предел, и пусть магия гришей ныне разменная монета, что-то Каза тревожит. Словно нечто огромное скрыто под колпаком пустоты чужого выражения лица; нечто — в запавших глазах и острых углах резко выступающих скул. Александр выглядит измождённо-сломленным, но несёт собственную уязвлённость так гордо, будто его вот-вот коронуют. Будто пройдёт ещё немного времени, и он щелчком пальцев поставит мир на колени. Каз верит догме, что врагов, даже гипотетических, нужно держать близко, буквально в сердце своё впаяв. Если бы оно, конечно, у Каза было. И неясная тревога жрёт его с каждым приходом этого странного гриша. С того самого момента, как Александр вмешался в очередное покушение на жизнь самого хитроумного ублюдка всея Кеттердама. Каз не любит размениваться на мелочи, а потому очередной титул липнет к его грязным рукам. — Зачем? — Александр скрещивает руки на груди, сминая ткань чёрной рубашки. Простота его одежды не скрывает от цепких глаз Каза пятна голубой крови. Такое высокомерие вытачивают годами. Десятилетиями. Столетиями? Каз прищуривает глаза. Внутри закручивается пружина, стоит им столкнуться. Так ощущается любопытство. — Я подумал, что пора поговорить откровенно. Александр дёргает углом рта, ухмыляясь. — Тебе недостаточно наших разговоров под луной? Минули годы, когда Каз резко реагировал на подобные выпады и попытки его спровоцировать. Тем более, бессмысленно отрицать их не такие уж редкие встречи под ночным небом Кеттердама. Город словно сам их сталкивает раз за разом. А может, и не город вовсе. Каз не верит в совпадения, да и предчувствие его подводит редко. — А если так? — он отвечает выпадом на выпад. Александр приподнимает брови. — Я тебя слушаю. Каз аккуратно закрывает папку и откладывает на край стола. Подтягивает перчатки, словно перед схваткой. Пальцы ломит от желания проверить трость. Но Каз не двигается ни единой мышцей, вгрызаясь взглядом в чужое лицо. — Я долго ломал голову над тобой и не мог даже в толк взять, что такое возможно. И, знаешь, мне стоило бы шепнуть пару слов своих догадок совершенно иным людям в совершенно других местах, — начинает он, не особо размениваясь на шаги вокруг да около. Не с его хромотой приседать в многочисленных реверансах. — Но что-то мне подсказывает, что их постигнет та же участь, как тех, кого ты великодушно убил, спасая меня. И тех, других, что измываются над гришами. Не подумал бы, что тебе свойственно сострадание. — С каких пор ты стал экспертом моей души, Бреккер? — Александр наконец проходит вглубь, усаживаясь на пошатывающийся табурет по другую сторону стола. Каз любит свой новый кабинет и новоявленный статус. Но думается ему лучше всего в этой каморке, укрытой от чужих глаз. Именно в этих стенах его посетила абсурдная, но не лишённая смысла догадка. Александр приподнимает брови. Кварц в его глазах стёсывает кожу с щёк Каза напряжением — ленным и едва поднявшим голову зверем, зевнувшим во всю свою зубастую пасть. В этой глотке такая тьма, что Казу бы присвистнуть своей (не)удаче. — Да вот покопался в истории, и что-то мне показалось смутно знакомым, — он отвечает играючи, ощущая, как сгущается воздух и тьма лезет загребущими пальцами в его лёгкие. — Ты можешь прикрыть некоторые детали своей жизни, — продолжает Каз, откидываясь на спинку кресла. Пальцы сцепляет на животе в мнимой расслабленности хозяина положения. Да только в движении — осознанность, что верная трость и свинец ему не помогут, если существо перед ним вздумает его убить. А оно могло. Каз не мог не заметить, как Александр смотрел на закованных в цепи долгов гришей. И в его глазах — и растерянность, и непонимание, и злость такой величины, которую Каз может понять как никто другой. Так смотрят, потеряв всё. Что было потеряно Александром, парнем без прошлого, очередным случайным человеком в Кеттердаме? Да только Каз знает, что случайных людей в этом городе порока, городе алчности — таких здесь не бывает. Как и тех, кто спасает ему жизнь. Их и по пальцам одной руки пересчитать можно. В данный миг Каз может назвать четверых. — Но создавая личность, отдельную от тебя, ты забыл об одной важной детали, — он в окно косится, за которым раздаётся трёп да громкий лающий смех рубящихся в карты громил. Тех, что ему служат за отсчитанные крюге. И они вполне могли бы этого хлыща в чёрном скрутить. Могли бы. — Какой же? — Александр не понижает голоса и никак не выказывает угрозы. Не размениваясь на дешёвый фарс. — Ты мог бы назваться Алексом. Мог взять другое имя, но оно не подошло бы тебе, и я догадался бы ещё раньше. Потому ты оставил его, решив, что отсутствие некоторых деталей собьёт с толку тех, кто видит, но не наблюдает. Александр шумно вздыхает. Не в расстройстве и не в ужасе — осознании предопределённости происходящего. — Подумай хорошо, Каз. — Уже подумал. Я не так хорошо был знаком с историей Равки, но теперь заполнил этот пробел и могу сказать тебе, что всякий создаваемый образ — это всегда автопортрет, — Каз усмехается и расслабленно прикрывает глаза, ощущая колкий восторг. Всякий разговор для него — хождение по тросу, одни лишь переговоры не за жизнь, а за смерть. Флегматично признаться самому себе, он не уверен, что переживёт эти. Но если игра стоит свеч, как он может отступиться от пожирающего его кусками азарта? Каз оскаливается, краем глаза замечая, как в комнатушке на чердаке стало совсем темно. — Ну здравствуй, Дарклинг. Или тебя вернее звать Чёрным Еретиком?