Про него

Шкафчики, скамейки – всё как в школьной раздевалке. Я сильно растерян и напуган. Правая сторона челюсти сильно ноет, мама вчера залепила слишком уж сильную пощёчину. Всё из-за того, что я передумал в последний момент, спасовал, хотя не имел на это никакого права. Я опора семьи, единственный, кто может заработать столь необходимые деньги. И хоть так сильно похож на отца внешне, должен стараться не быть трусом, как он. Холодное железо шкафчика обжигает руку. Миллион мурашек по спине, по животу – везде. Я совершенно не готов, не представляю, как вынесу подобное. Словно статуя я замер, не в состоянии пошевелиться. Ледяной ужас словно глыба льда в груди. Мой отец совершенно был не готов к ответственности, он был шокирован появлением меня на свет, не знал, что делать с ребёнком, как воспитывать. Когда же через пару лет родилась моя сестра, неизлечимо и очень сильно больной ребёнок, он сбежал. Сбежал навсегда, не оставив ни малейшего следа. Моя мать была в ужасе, я помню, как она порывалась отдать сестру в детский дом, помню её неудачные попытки суицида, помню осунувшееся лицо и впалые глаза. К великому сожалению, я, словно маленькая копия отца, – такой же белобрысый, худой, с ямочками на щеках. Как моль, — часто говорит мама. А мои впадины на щеках она ненавидит с особой силой, так что, думаю, очевидно, как сильно она любила отцовские. Мне страшно вообразить, через что пришлось пройти моей матери, но ситуация со временем более или менее стабилизировалась. Мы всегда были очень бедной семьёй, но у нас было жильё, необходимые медикаменты для сестры, минимум еды. Как только я окончил школу, сразу же устроился на две работы, об учёбе в вузе и речи идти не могло. Мать, сколько я помню, всегда пахала на трёх работах одновременно. Всё изменилось месяц назад. Наша хрупкая стабильность рухнула в один миг, когда моей сестре резко стало хуже. Ни с того, ни с сего она перестала самостоятельно дышать, глаза закатились, изо рта стала постоянно течь слюна. Мы продали всё, что у нас было, переехали из нашей крохотной квартирки в дешёвую комнату самого бедного района города, но денег всё равно не хватало. Так совпало, что именно тогда мама нашла у меня гей-порно, очень сильно меня за это избила. Я уверен, что она просто сорвалась на мне, выпустила гнев. Она била меня шкатулкой с железным дном прямо по лицу. Сплёвывая кровь, тогда я решил, что терять уже нечего: — Мама, нам надо её отключить. У нас нет денег на аппарат для дыхания и уж тем более на лечение. Мне кажется, она страдает. Надо её отключить. В тот миг, я уверен, все отголоски теплых материнских чувств в ней погасли. И мать нашла для меня достаточно высокооплачиваемую работу. В подпольном гей-порно агентстве. Оно было достаточно низкосортным, брало на съёмки практически всех подряд. Я был оценён достаточно высоко, к тому же мама выслала им очень милые фото трёхлетней давности. Высокая оплата моих первых съёмок была обусловлена моей невинностью, неопытностью, которые моя мать с уверенностью гарантировала. И вот я здесь. На пять минут завис у шкафчика в раздевалке «агентства». Нервно усмехаясь своей мученической роли, благородности мотивов, я очень стараюсь растопить лёд ужаса внутри. Глаза слепит от яркого света. Я крепко зажмуриваюсь, открываю их снова, затем тру руками. Лампы повсюду – большие, средние и маленькие. И практически все направлены на омерзительный, грязный, серый матрас, на котором, правда, белоснежная и совершенно свежая простыня. Понемногу привыкаю к такому яркому освещению и начинаю замечать остальные детали замечательного интерьера студии. Разного рода страпоны, наручники, сосуды и плётки висят на стенах, валяются на полу, стоят на двух тумбочках, находящихся прямо у «кровати». Всё во мне переворачивается. Я понимаю, что не хочу и не готов. Ни ради сестры, ни ради матери, ни ради всего человечества. Я бы совершенно точно предпочёл подобному смерть, что угодно…. Холод внутри сменяется пламенем. Тяжело дышать, сердце стучит в горле, руки и ноги начинают неконтролируемо трястись. В этот момент оператор и так называемый режиссёр что-то мне выкрикивают, посмеиваются, говорят в основном на итальянском, так что я мало понимаю. Кажется, просят раздеться. Я снимаю футболку, джинсы, трусов на мне нет – заранее попросили не надевать. Затем толстый и чрезвычайно волосатый режиссёр подходит ко мне вплотную и начинает говорить на ломаном английском, я опять не понимаю. С трудом мне удаётся разобрать, что он высмеивает размеры моего члена, мою внешность и когда он грубо оттягивает мою кожу там, меня пронзает такой ужас, такой страх, что я резко сгибаюсь пополам и издаю полуписк-полухрип, вызвав тем самым волну хохота по всей комнате. Тогда я замечаю, что помимо оператора, режиссёра и меня в комнате находятся ещё несколько человек – две женщины и мужчина. Мужчина в наушниках, вокруг его шеи какие-то провода, скорее всего он решает что-то по звуку, а женщины, вероятно, по гриму, макияжу или для оказания чрезвычайной медицинской помощи... Далее всё происходит, как в тумане. Меня толкают на матрас, бьют по лицу, прямо по той стороне, по которой вчера ударила мать, так что мне очень больно. Дёргают мой член, сильно щипают моё тело, их забавляет чувствительность моей кожи, как сильно она краснеет, багровеет и даже синеет от их грубых прикосновений. Они плюют мне на лицо, заставляют меня открыть рот, харкают и туда. Я еле сдерживаю рвотный позыв, после чего они снова бьют меня по лицу, уже сильнее. Моя слюна тут же приобретает металлический вкус. Оператор очень сильно оттягивает мои волосы, так что я издаю звук похожий на шипение, а пальцы режиссера в этой время грубо выкручивают мои соски, они оба действительно наслаждаются моей болью. Весело смеются. Сквозь гул в ушах я слышу женский голос. Кто-то говорит: — Не заводитесь особо. Съёмки через десять минут, помогите лучше звук настроить. Как ни в чём не бывало, они отходят от меня, оператор начинает настраивать камеру, а режиссер, широко улыбаясь, подходит к женщине, очевидно его помощнице, и они начинают активно что-то обсуждать. Я в страхе осознаю, что мой кишечник предательски сводит судорогой, хоть я и очистился по всем правилам, как полагается. До боли сжимаю челюсти, чтобы не зареветь, стараюсь вытереть мокрое от слюней лицо простыней. Все ходят вокруг меня, что-то настраивая, устанавливая. Меня будто нет, меня никто не замечает. Так хочется, больше всего хочется, чтобы меня спросили, не хочу ли я воды, не слишком ли было больно, нужно ли мне что-то. Но нет. Даже милые и добродушные на вид женщины проходят мимо, недовольно одёргивая оттянутую и заляпанную мной простыню. Я не чувствую себя человеком, я осознаю себя недостойным сострадания. Ведь я сам пришёл сюда. Ради денег. Сейчас я получу то, что заслужил – своё унижение, своё наказание. Ощущаю невообразимое давление в висках, и мне очень хочется, чтобы всё поскорее началось и уже, наконец, закончилось. Поднимаю глаза и вижу тебя. Стоишь прямо напротив, удивленно смотришь. — Дорогой! — рыжеволосая помощница режиссера крепко обнимает тебя. — Готов зажечь с новеньким? — Боже, а что с ним? Ты самый красивый человек из всех, кого я когда-либо видел. В тёмной водолазке, в простых джинсах ты невообразимо прекрасен, как никто, как никогда. Садишься рядом. Я весь в плевках, дрожащий и жалкий, мечтаю о том, чтобы провалиться под землю прямо здесь, прямо сейчас. Не могу посмотреть тебе в глаза. Но ты только этого и ждешь. Смотрю как бы поверх твоей головы, что там делает оператор с камерой, ведь так интересно. Глаза у тебя светло-серые, но цвет насыщенный, я таких еще никогда не видел, даже вообразить не мог. И такое участие в твоём взгляде, что я, не в силах больше сдерживаться, издаю сдавленный сопливый всхлип, за который мне себя придушить хочется, такой он жалкий, этот звук. Пододвигаешься поближе ко мне, приближаешь своё лицо совсем близко. Как тебе не противно?! И говоришь тихо, почти шёпотом: — Сказали, сегодня надо жёстко. Надеюсь, ты нормально подготовился. Я крови не хочу. Встаёшь и уходишь в раздевалку. Я очень стараюсь перестать икать и дрожать. Возвращаешься очень быстро, только сменил водолазку на серую футболку. И всё, началось. Я, конечно же, растерян, но всех это более чем устраивает. Нервничаю, взволнован, чертовски стесняюсь, но страх ушёл. Как-то резко ты наваливаешься сверху. Тяжелее, чем кажешься. Но мне нравится. Твой торс максимально прижат к моему, становится тяжело дышать, я раскинул руки в стороны и действительно наслаждаюсь происходящим. Ох, как от тебя пахнет. Аромат обычного мужского геля для душа смешался с запахом твоей кожи, тела, и это правда самый лучший аромат на свете. Приподнимаешься на локтях и смотришь прямо мне в глаза, не думал, что мне посчастливится увидеть их так близко, тону в них, в горле пересохло, мой член встал. Куда дальше? Неужели будет ещё лучше? Ещё приятнее? Ты целуешь меня, и это совсем неожиданно. Для всех. Рыжеволосая дама явно имела на тебя виды, что забавно при обстоятельствах вашего знакомства, так что сквозь мощный гул в ушах я слышу её раздражённый смешок. Но мне абсолютно плевать, я больше не я, забыл, где нахожусь и почему, ты можешь делать со мной всё, что угодно, даже убить. Если поцелуешь ещё. Такое чувство, что губы твои пропитаны морфием, поскольку всё, что я чувствую после поцелуя, удовольствие. Безграничное. Снимаешь футболку, и я вижу невообразимо прекрасное, стройное тело, совершенно не верится, что сейчас ты, именно ты, войдёшь в меня. Внутри всё горит, пылает, просит, кажется, я могу кончить лишь от одного твоего прикосновения, от одного взгляда, если просто снова придавишь меня к матрасу. Я, как рыба, выкинутая на берег. Весь горю, красный, дышать тяжело. Не заметил, не понял, как ты меня раздел, как разделся сам. Вижу твой твёрдый член и резко смелею, тянусь к тебе, к твоей шее. Так робко, так неуместно нежно касаюсь твоего плеча, что ты широко улыбаешься. Со многими ты так? Многим так от тебя срывает крышу? Многие, как я, ненавидят всю суть жизни, все своё существование, но как только ты придавливаешь к матрасу, готовы кричать от счастья и возможности просто быть здесь и сейчас, под тобой, предвкушать тебя в себе? Рой мыслей в моей голове, все о тебе, и я усердно заглатывал твой вкусный член, да так стараюсь, что из носа пошла кровь. Что-то уникальное, все засмеялись, даже я сквозь кровь. Наконец, ты входишь в меня. Боль очень сильная, но не важно – это то, чего я ждал, то, чего я так сильно хотел. Встреть я тебя в школе, в колледже, ловил бы лишь изредка твой случайный взгляд, а ночами бы только плакал и дрочил. Потом, мне бы совсем снесло крышу, я подкрался бы в душе после физ-ры, и ты бы меня ударил. Не сильно, но так, чтобы я понял. Разве где-нибудь при каких-либо других обстоятельствах смог бы я, «моль», так обнимать тебя, ублажать... с ума сойти... целовать тебя? Виной тому мысли или боль, не знаю, но я расплакался. Совершенно не в тему. И ты, конечно же, приостановился, приподнялся. Смотришь прямо мне в глаза, опять. Мои, наверное, совсем мутные. — Скоро уже конец, — говоришь совсем тихо, так, что слышу только я. Чувствую сопереживание в твоём мягком голосе. И правда, это был уже почти конец, съёмки вскоре закончились. Больше подобное не повторялось. Мы работали в одном агентстве, но больше не снимались вместе. Видимо, ролик не стал сильно востребованным – вышло недостаточно жёстко, ещё и этот поцелуй в начале. Ты совершенно не общался с «актёрами». Но со съёмочной площадкой, режиссёром, его помощниками был очень даже приветлив и мил. Поэтому тебе всегда доставались самые высокооплачиваемые роли, наименее мерзкие, часто в би-формате, где ты в основном взаимодействовал с женщинами. Меня брали только на роль пассива, платили очень хорошо. Как-то прямо во время моих съёмок, ты вошёл в студию и начал болтать с рыженькой, тогда звукорежиссёр шёпотом обратился к тебе с предложением сняться с мной на следующей неделе, вдвоём. Ты отказался, не интересует, сказал. Время, к счастью, летело быстро. С работой я свыкся. Научился «отключаться» во время съёмок, забывать, кто я и где я, почти не чувствовать отвращения. На тебя я почти не смотрел, понимая, как это должно быть неприятно, когда на тебя пялятся, ещё и влюблённо. Но как-то мимолётом взглянул и заметил, что ты очень похудел. С этого момента ты стал терять вес всё быстрее, так что тебя стали брать только на роль пассива и то очень редко. А я стал плохо спать. Ведь очень любил тебя. Переживания мои были прерваны чрезвычайно травмирующим для меня инцидентом. Единственное, о чём меня предупредили, это максимально подготовить себя, размять. Не знаю, насколько это было допустимо, но меня почти порвали, избили, наставили кучу синяков. Это была настоящая бдсм-съёмка без стоп-слов, без табу, без моего согласия, конечно же. Заплатили намного больше, чем обычно, но это того не стоило. Впоследствии я даже ушёл в минус, так как меня, всего побитого, долго не могли снимать. На следующий после бдсм-съёмок день мне пришлось зайти в раздевалку, чтобы забрать некоторые вещи из шкафчика. Я не сразу тебя заметил. Твоё худое лицо ярко белело в тёмном углу. Не мог понять, смотришь ты на меня или нет. Я давно уже не испытывал неловкости при тебе, даже когда мы оставались вдвоём. Твоё пренебрежение и нежелание общаться были абсолютно очевидны, уже смирился. Но в этот раз всё было иначе. Подходишь ко мне. Та же темная водолазка, что и в первый день. Так и висит на тебе. — Это на съёмках так? — в раздевалке полумрак, твоё лицо освещено лишь наполовину, вижу лишь нижнюю его часть. — Да… да это... — махаю рукой, типа мелочи. Хотя понимаю, что выгляжу так, словно выжил после крушения самолёта. Тёплая, любимая рука гладит меня по щеке, едва касаясь, чтобы не сделать больно. Чуть нагибаешься, и я вижу твои глаза. Ты так похудел, они кажутся огромными и стали почему-то светлее. — Ну что тут скажешь... беда, — улыбаешься, и я снова вижу прежнего тебя. До того, как подсел на это дерьмо, ты часто так улыбался. Я всегда был рад видеть тебя счастливым. Это последнее, что я слышал от тебя. В тот поганый день ты вышел из раздевалки и исчез навсегда. Какое-то время я еще снимался в порно. Потом сестра умерла, а мать куда-то уехала. Я уволился, решил попробовать поступить куда-то, поучиться. Я практически не вспоминал тебя, вычеркнул из памяти, как что-то невообразимо прекрасное, произошедшее со мной совершенно случайным образом. Но закрывая свой шкафчик в последний раз, я разглядел твою серую футболку, закинутую прямо за раковину, в самый угол. Ты часто расшвыривал свои вещи, подбрасывая их к самому потолку, когда выходил из душа. Потом долго искал, ворчал и ругался. Удивительно, как я умудрился заметить её. Подхожу, беру футболку в руки, совершенно спокойный. Тут будто кто-то даёт мне под дых. Сгибаюсь пополам, не могу дышать, не могу кричать, только вою, а слёзы так и льются, льются и льются, и так много их, уже целая лужа подо мной, поток, кажется, неиссякаемый. И вся твоя футболка уже мокрая. Драгоценная вещь – ещё хранит твой запах. Прижимаю её к себе и словно тебя обнимаю. Успокоился я, то есть перестал рыдать, только через час. Какое-то время ещё сидел на холодном полу в пустой тёмной раздевалке с твоей футболкой в руках, потом встал, умылся и ушёл, забрав эту частичку тебя с собой. К сожалению, я точно знал, что ты умер. Чувствовал это. Не имея шанса снова тебя встретить, не знал, как дальше жить. Я мог лишь надеяться, что справлюсь.