Целостность

У Бона пальцы — толстые, твердые, мозолистые от всех тренировок, от его привычки переворачивать листы бумаги в многочисленных книгах именно так, чтобы десять раз порезаться, перелистнув десять страниц. Рин любит его пальцы и любит взгляд, которым смотрит Бон, когда Рин их облизывает. У Рина руки тонкие, на пальцах мозоли, но подумаешь — он мечник, ему полагается. Рюджи не имеет своего пистолета, он ария и только формально — драгун, так что его руки грубые по определению и по самым глупым причинам. У Рина вот до сих пор кожа нежная и чувствительная, как у младенца, несмотря на все, что с ним происходило. Казалось, он должен был уже по крайней мере понахвататься шрамов от ожогов, но даже пулевые заживали на нем за сутки, выталкивая снаряды из недр тела. А Бон — этот библиоман, думает Рин, с нежностью наблюдая, как парень уже второй час выбирает новый каталог по фармакологии (он не хочет вспоминать, каким придирчивым был Рюджи, когда ему пришлось покупать новую Библию, так как прошлая сгорела при нападении набериуса) — жилистый, мускулитый, совсем не пластичный и всего лишь книжный червь. Наглый, красивший хохолок в старшей школе, тот, кто говорил, что надерет Сатане зад. Эта сентенция среднестатистического японского хулигана — тот, кто на самом деле не умел не только драться, но и стрелять, и махать мечом. Его максимумом был посох, а пистолет — это так, для крупных демонов. Уж Рин-то знал. Он звал своего парня работать вместе на позиции драгуна, когда нужно было ранить, но не убивать — боже, Бон просто не умел попадать в цель, а потому Рин всегда говорил ему: «Целься туда, где у человека сердце». Тот целился. И мазал. У Бона тело — крепкое, как будто вырезанное из единого куска скалы, твердое. Он быстро толстеет, они выяснили это, когда Рин уехал в командировку на месяц в другую страну, а Бона оставил питаться, чем бог подаст. А тот возьми да набери восемь кило — и ведь отразились на фигуре оформившимся жирком. Рин тогда долго смеялся, когда Бон прятал глаза, бурчал и так мило пытался задернуть почти стащенную неугомонным полукровкой толстовку, что Окумура сжалился. Посмотрел смешливым взглядом влажно блестевших глаз, не стремясь прятать клыкастую улыбку — и скользнул вперед, засовывая руки под одежду, близко прижимаясь, обнимая своего человека. Проходясь ладонями по мягкому животу и бокам, гладя места, которых Бон так застеснялся. Под конец поднимаясь руками до лопаток и просто дыша в чужие волосы, пахнущие травами. Бон еще побурчал, попытался вырваться, но, осознав тщетность своего положения, расслабился и прижался в ответ. Рин выдохнул: он был дома. С тех пор он обожал откармливать Рюджи, а тот в отместку всегда устраивал долгую ночь страсти. Так что у Рина даже был особый метод в гон: нужно было просто приготовить побольше калорийного и вкусного, а дальше Бон со своим художественным воображением все сделает. Кстати о художественном воображении. Бон рисовал. Рин никуда не ходил без его-своего портрета в кармане — боже, линии карандаша, легшие на обычный альбомный лист, как будто хранили в себе эту хмурость, эту привычку Бона всегда делать вид, что он чем-то недоволен. То, как он рисовал — свободно, но строго, пытаясь показать все краски мира именно так, как их видел художник — заставляло Рина улыбаться и верить, когда это было столь необходимо. Когда выхода не было, а человек остался в далекой Японии или улетел в Норвегию по заданию Ватикана. Когда надежды не оставалось, ее внушало собственное лицо, нарисованное, по словам Сугуро: от скуки, самым дорогим человеком в мире. В Ассии, в Геенне. Рин любил смотреть, как туго обтянутые смуглой, потемневшей, казалось, от чтения старых потрепанных книг кожей пальцы уверенно сжимали карандаш или ручку, как водили по бумаге медленно и плавно или как скакали по ней, чиркая контуры и добавляя детали. Рин мог часами просто наблюдать за тем, как рисует Бон, и ничто больше не могло, казалось, заставить его сидеть на одном месте. Рин смотрел на Бона так, что брат качал головой — во взгляде его смешивались неодобрение и понимание, что он тут ничего не сделает. Бон был тем, кто заставил выйти из-под крыла семьи, оставить прошлое, не зацикливаться на Сатане, на выдуманной вине, на брате, последнем живом родственнике. Бон был тем, кто сделал его самостоятельным и тут же стал зависимостью, тем, к кому Рин прикипел так, что не отодрать. Бон был тем, кто ответил и к кому Рин не просто приклеился, присосался в надежде, что все хорошо — врос, сросся. Тем, кто ответил взаимностью. Тем, кто открылся, не промолчал, не бросил. Брат был скрытный и авторитарный, хоть и младший, вот Рин и не смог стать для него тем, кем хотел. Брат не любил демонов, хотя это смотрелось сомнительно на фоне его клыков и заостренных ушей, и он был тем, кто считал демоном Рина. И пусть он также видел в нем немного бестолкового старшего близнеца, Рину было необходимо другое. То, что тот нашел в Боне. В его пальцах, сомнительном умении сражаться не только подручными средствами, в его изрезанных бумагой грубых шершавых кистях и в его теле — плотном, горячем, быстро обрастающем жирком. Рин просто нашел все это и уже не мог позволить себе потерять. Рин любил. Рина любили. Рин никогда не чувствовал себя настолько целым.