***
Она всю жизнь считала себя проклятой. В Суне, во время пожара, устроенного нынешним герцогом Кало; во время забега по умирающему лесу первородных фей; в доме охотника и Хранителя; скитаясь из угла в угол… Среди весьма дружелюбной к ней семьи мафиози в Ледрадде, в любое мгновение ожидая свалившегося на голову несчастья. Кочуя от одного аукциона к другому, в надежде застать Веронику там. И вот — её затея увенчалась успехом… как всегда, — через полную задницу. Стрельба и крики, кровь и умирающая фея… Всё пронеслось перед глазами. Только тут была не Суна, нападавшая была Вер, которую она так давно ищет, а стрельба проходила в опасной близости от феи. И она даже не задумывалась поначалу над тем, чтобы во что-то вмешиваться и кого-то спасать, с кем-то куда-то идти… Да что вы, ни разу! Просто… Ей показалось, что эти синие глаза и сильные руки смогут защитить её. Она надеялась, что его мягкая улыбка отведёт беду… А они посыпались, словно бы из рога изобилия! Каждый раз, когда его атаковали, замирало сердце. Каждый раз, когда проливалась его кровь — было чувство, что по душе и телу полосуют раскалённым железом. Каждый раз, когда кричала его фея, ей чудилось, будто её разрывает на части. Она ни за кого раньше так не волновалась — даже, стыдно признаться, за дорогую Веронику… Она не привыкла отступаться. Нейн Аулер поставила их в пару — и плевать, почему, главное, что сильные руки и тёплый взгляд синих глаз был всегда рядом. Пусть она была не то чтобы неопытна в делах постельных и амурных… Но он завораживал её, как кролика — удав. Прямая, всегда гордо выпрямленная спина. Широкая грудь и мощные плечи, сильные руки. Тугие комья мышц, которые удавалось угадать под рубашкой. Тонкие полоски шрамов на его смуглой коже, которые украдкой удалось подсмотреть на одном из привалов. Чётко очерченный пресс, сразу же бросивший её в жар, — она никому в этом никогда не признается! Проницательные, пробирающие до глубины души, будто бы затягивающие в свой бездонный омут синие глаза… Она даже не всегда разбирала, что он говорит, млея от его голоса. Но зачем она нужна была ему — приносящая одни только несчастья, неудачница по жизни? Она не могла делать нормально решительно ничего — выжить сама не смогла, найти Вер и вразумить её не получалось раз за разом — то вразумление не действовало, то Вероника Торн пропадала из поля зрения кого бы то ни было. Она же считала себя виновной в несчастьях, окружавших её коллег, — и винила себя во всём. Она понимала, что, словно мартовская кошка, влюбилась без памяти в своего коллегу, непосредственного начальника и напарника, — но не могла себе позволить приблизиться к нему хоть немного! Просто не хотела ранить его, принести ему вред так же, как принесла беду в Суну, так же, как испоганила жизнь Веронике, старику-хранителю… Она обвинила себя в смерти Оза. В нападении на поезд, в котором ехал Рэй Дон, и, пусть она не понимала и не принимала герцога Кало, ненависти не было. Только общие цели, и жестокая неприязнь. Куда важнее ей была Вероника… Но даже важнее, чем Вер, — было благополучие грустно улыбавшегося Фри Андербара, в которого Мария влюбилась слишком сильно. Непозволительно. Непростительно сильно, потому что без хриплого голоса, без взгляда синих глаз, без этой гордой стати и подсознательной уверенности, что всё будет хорошо — она не представляла себе жизни. Он был словно стальным! Ни одна её провокация не возымела действенного эффекта, видимого невооруженным глазом. Только слегка хриплый голос в её присутствии, и только! Первый раз она выместила злость на информаторе из Рондакии и его непослушных, непонятливых парнях. Второй раз — на Веронике, когда Фри погнался за Вольфрамом. Она часто брала на руки Чиму, представляя, что это не зверёк — а его голова лежит на её коленях, и что не шёрстку голубоватого зверька, а его жёсткие даже на вид волосы она неспешно перебирает пальцами, запутываясь в прядях, словно ветер в ржаных колосьях. И, сжимая во сне подушку, она в тайне представляла, что обнимает его… У каждого из них были свои тайны и свои мечты, свои чаяния и надежды, свои опасения и страхи. Она ничего от него не скрывала — как и он от неё. Тем больнее было ей знать, сколько же он пережил, и это знание, поделенное на двоих, привязало её к нему крепче якорной цепи, вплавленной прямо в тело и душу. Даже в фею. Она поклялась себе: никогда больше его не оставлять! И когда он летел с огромной высоты после боя с Эджеем…***
Для них обоих всё изменилось после того памятного боя. Вольфрам и Рэй Дон сбежали, Вероники и след простыл. Но в тот момент, когда он почти распрощался с жизнью, а она — с ним самим и надеждой на взаимное чувство, поселившееся в груди… Непонятно, что двигало ей, когда она с разбегу оттолкнулась от парапета и прыгнула, обхватывая его руками и прижимаясь сильнее, пряча полные слёз глаза на его широкой груди. Непонятно, что двигало ним, когда от её крика: «Фри-и-и!» — замерло само время, а потом его руки машинально притянули её ближе, обнимая за плечи, сжимая надёжное кольцо и прижимая к себе. Но этот день — это мгновение полёта и болезненный удар о каменные плиты — что-то изменили в них. Что-то надломили. Он вдыхал её запах, как умалишённый, как наркоман, дорвавшийся до дозы. Вересковый мёд, горьковатая полынь и корица, кровь и пот, пыль и солёная вода, едва заметным флёром оттеняющая её аромат. Пряная нотка пороха, — его маленькое солнце могло за себя постоять. Шёпот её имени — «Мария…» — самопроизвольно сорвался с губ и затих где-то в переплетении их пальцев и прядей её волос. Он не желал её отпускать, обязанный ей не только жизнью. Он полагал, что она погибла, что не выдержала и наконец-то сбежала от него, что… Он не хотел даже думать о том, что не нужен ей. Она нужна была ему, нужна как воздух. Она была такой же его частью, как фея, как собственное дыхание, без неё он уже не мог жить, — как бы странно это ни звучало даже в его глупых, путающихся от счастья мыслях. Он искренне надеялся, что сердцебиение, которое больше походило на чечётку, Мария спишет на недавнюю битву и адреналин… Хотя возбуждение и облегчение гуляли в его крови гораздо более ядрёным коктейлем. Она уткнулась ему в грудь, не желая разжимать рук, отпускать его, — разум и сердце синхронно бились в истерике, что он мог погибнуть. Она погибла бы вместе с ним, в душе, стала бы пустой куклой. Он не разжимал рук, прижимал её к себе, шумно, нервно дышал, и даже, кажется, что-то ей говорил… Она не могла перестать плакать — от испуга и облегчения, сжимая побелевшими пальцами его потрепанную форму. От него сильно пахло порохом, рана пропитала форму кровью, острый запах бензина забивал ноздри… Но она прекрасно знала, что он пахнет по другому. Нагретым полированным деревом, немножечко потом после долгой тренировки, терпким чёрным чаем с лимонной мелиссой и дорожной пылью. И сейчас ей было наплевать на всё, — она не собиралась его отпускать… И бешеный стук собственной крови в висках заглушал все остальные звуки. С тех пор в них обоих что-то поменялось. Возможно, поселилась в сердце надежда, что взаимность возможна?.. Разговоры стали откровеннее. Они позволяли себе дразнящие, мимолетные прикосновения, сами того не зная, раззадоривая жажду обладания друг другом. Она теснее прижималась к нему, когда мотоцикл нёс их вдаль, оставляя позади только клубы дыма. Он, пусть даже далеко не всегда специально, задвигал её к себе за спину, и непроизвольно вырывалось: «Мария!!!» — как только ей грозила опасность. Они обшаривали друг друга жадными взглядами, когда никто не видит, и вполне обоснованно и оправданно искали друг на друге новые царапины и шрамы, каждый раз, когда судьба и работа разлучали их больше, чем на час. Она кусала губы и плохо спала, когда его сильно ранили. Он не находил себе места, когда Мария не приходила в себя. Мария не замечала, как сбивается его дыхание, стоит ей только мимолётно коснуться его руки или невзначай прижаться теснее, когда они едут куда-то на мотоцикле. Она не замечала, как жадно он окидывает её взглядом, запоминая каждую чёрточку, каждый жест, каждое мимолётное движение. Не замечала, как стискивает он кулаки и закусывает губу, когда она сладко потягивается — после сна или долгого сидения на одном месте, занятая документацией. Не замечала, насколько более хриплым и каким-то жаждущим становится его голос, когда они говорят о чём-то наедине. Не замечала, как в глубине синих глаз с каждым днём разгорается непонятный, но такой притягательный пожар. Да и сам Фри был не лучше, — пытаясь сдерживать себя, чтобы не прижать желанную девушку к стене, впиваясь в губы жарким поцелуем, он не замечал, как сам действует на неё. Как тихо и прерывисто вздыхает Мария, стоит ему только тихо подкрасться и поздороваться, касаясь её плеча рукой, стоя почти вплотную. Не замечал, как краснеют её щеки на привалах и совместных патрулированиях. Стоит ему только сделать что-то… такое. Не замечал, как порой инстинктивно оглаживает её руки, сцепленные у него на животе во время поездки на мотоцикле. Не замечал, как тихонечко, в кулак или ворот униформы, стонет Мария, стоит ему прижать её к себе, — например, укрывая от пламени или вражеского удара. А стоило ему разок припереть её к стенке, прижавшись следом, пропуская погоню, как она почти целый день прятала от него взгляд и краснела, лишь плотнее сжимая бёдра. Внутри него горело пламя, и его внутренний свет затмевал другой — разгорающийся в глубине зелёных, таких притягательных глаз Марии. Окончательно они всё решили для себя тогда, когда посреди пустыни, устроенной Изначальным Зверем, он сидел на коленях, прижимая к себе её бессознательное тело, бессвязно шепча её имя вперемешку с просьбами очнуться. Стоило ей открыть глаза — как старый мир рухнул. И пламя поглотило обоих… Им обоим потребовалось время, чтобы справиться с этим пожаром, видным уже невооружённым взглядом. Чтобы осознать его, принять — и поверить, что счастье существует. Так что, когда на очередном привале вместо пожелания спокойной ночи Фри повалил Марию на спальник, и, прижимая к земле, поцеловал — крышу снесло у обоих. Поцелуй вышел абсолютно не таким, каким они видели его, — каждый в своих самых смелых мечтах. Фри прижимал её к земле, нависая над Марией, упираясь руками по обе стороны от её головы. Он целовал страстно, требовательно, жадно, — так путник, пересекший Пустошь, жадно припадает к источнику воды, не веря в своё счастье, торопясь напиться, как будто это можно сделать впрок. Она отвечала ему — обвив его шею руками, выгибаясь навстречу, словно кошка, жарко выдыхая в его сухие, немного потрескавшиеся губы. Она отвечала ему так же жадно, покоряясь его силе, отдавая всю себя, как будто этот поцелуй был последним перед концом света. Хотя, как раз его они пережили, — вот только до этого было ещё больше страха и боли, потерь и унижений, чтобы сейчас тратить хотя бы частичку времени друг друга. Они целовались жадно, упоительно, как будто в последний раз, и, в конце концов, непонятно как — оказались у самой кромки леса и пустыни. Он прижимался спиной к дереву, рыча сквозь зубы, сдерживаясь, чтобы не совершить непоправимого — хотя страстно хотел, уже полтора года как сойдя с ума из-за этой хрупкой фигурки и зелёных омутов глаз. Древесная кора царапала голую спину, холодный ночной воздух хоть немного остужал горячую голову… Потому что всё остальное — пылало. Она сидела верхом на нём, отбросив в сторону кафтан, и форменная белая рубашка была полурасстёгнута, открывая соблазнительный вид на небольшие, аппетитные и упругие груди, которыми она так соблазнительно маячила перед его взглядом. Он не знал, куда смотреть, чтобы охладить свой пыл — потому что гореть этим пламенем и дальше означало окончательно сойти с ума… по ней. Там, где Мария касалась его пальцами, по телу пробегала дрожь, и сладкая истома растекалась от этого места по всему телу, заставляя его мелко дрожать и стискивать зубы от рыка, только так и держа себя в узде. Его взгляд метался от пухлых губ, (которые она то прикусывала, то облизывала нервно розовеньким язычком, то пускала в ход, припадая к его губам), к груди, так соблазнительно выглядывающей из полурасстёгнутой рубашки, что сил сдерживаться почти не оставалось, (так хотелось впиться в эти полушария поцелуем, нежно огладить сквозь ткань, осторожно сжать, принося наслаждение)… Мария ёрзала на нём, словно егоза, то проводя пальцами по голому торсу, то затягивая в омут своих зеленых, бесовских глаз, затянутых поволокой страсти и желания. Он сдерживал себя — но Мария, похоже, уже давно отпустила самоконтроль на все четыре стороны, и точно так же жаждала расшатать и пустить под откос самоконтроль самого Фри. Андербар же хотел, чтобы всё было в лучшем виде, — а потому рычал, стискивал её в объятиях, жарко дышал между ключиц, покрывал поцелуям и лёгкими укусами шею, впивался в губы властными поцелуями — но не заходил дальше, хотя руки шаловливо то и дело проходились по телу, заставляя выгибаться почище иной кошки и стонать в поцелуй — или куда-то между шеей и плечом, не выдерживая сжигающего изнутри пламени страсти. Они настолько были поглощены друг другом, что и не замечали, как вокруг них собрался танцующий рой зеленоватых, как первородные феи, светлячков. С каждым поцелуем, с каждым страстным выдохом и с каждой искрой того пожара, что поражал их обоих, вокруг всё заливало зеленоватым, мягким, завораживающим светом. Светлячки танцевали, как пламя свечи на ветру, и вскоре стали меняться. Уже под утро, когда оба солдата Доротеи наконец-то смогли уснуть, крепко прижимаясь друг к другу во сне, с лёгким хрустальным звоном светлячки лопались пополам, порождая первородных фей, наполненных страстью, любовью и верностью. Наверное, эта любовь и эти испытания были предначертаны кем-то свыше, и наверное, даже, для какой-то цели. Они так никогда и не узнают, что каждый раз, когда им вздумается ещё больше разжечь жажду обладания и негасимое пламя любви в сердцах друг друга, из развесёлых зеленоватых светлячков, кружащих повсеместно, будут рождаться Первородные Феи, поющие друг другу о том, как Изначальная Фея породила этот союз — и лишь ради мира. Во имя потерянных душ… Но им всё равно. Потому что они любят друг друга просто за сам факт существования.