Подводка

— Дикки! Стой. Джон, сделавший вид, что Дикки – это совсем не он, и вообще не знает, кто это, вобрал голову в плечи и попытался выбежать из гримерки на сцену. — Стой, я кому сказал! Эх, опять не удалось. — Фредди, может, не надо? Меркьюри же, сложив руки в бока, и почесав залакированную шевелюру, продолжил: — Надо, Дикки. Надо. Джон бросил на него затравленный взгляд — ну, не иначе, как котенок, брошенный на растерзание двухлетнему ребенку. Фредди, хищно улыбнувшись, шагнул к нему навстречу, неумолимо прожигая огненными всполохами в черных глазах. Жарко. Очень. — Фредди… П-п-пожалуйста, не надо. Джону хотелось провалиться, исчезнуть, сделать что угодно, лишь не смотреть в эти бездонные глаза, затягивающие в себя с головой. Дыхание предательски спирало. Безумный. Прекрасный. Такой взрослый, умный, немного развязный… Сигарета, зажатая в губах Фредди, выпала, грозясь опалить их огненным жаром. Или это его жар? Фредди лишь ласково улыбнулся, будто говорил с ребенком, ногою затушил сигарету, и сделал последний шаг, невесомо прикоснувшись к Диккиной руке. — Джонни, я буду аккуратен. Клянусь. Последнее слово он почти прошептал, обжигая всю Диконовскую сущность своим терпким корично-сигаретным ароматом. Бархатистые губы почти коснулись носа — на каблуках он стал немного выше. Блять, Фредди. Мне всего девятнадцать. Ты же видишь, я едва держусь. Я сгораю от стыда перед тобой… Дикки кивнул, и часто, быстро заморгал, впившись взглядом в черноволосую грудь. Он чувствовал себя школьником, стоящим перед всем классом у доски. Эх, ладно, была — не была. Лишь бы удержаться, лишь бы не сорваться, неловко кинувшись на шею, или взрываясь от нахлынувших чувств… Тогда я точно сбегу из группы, точно-точно. Фредди тем временем потянулся к ящику гримерного столика, и достал оттуда нечто в черной блестящей обертке, продолговатое и длинное. — Дикки, закрой глаза. Джон послушно закрыл, стараясь не выдавать учащенное дыхание, но получалось это плохо, и Меркьюри лишь хихикнул в ответ. Вдруг он ощутил, как его века коснулась тонкая холодная нить. Боже милосердный, помоги. Прости меня за все грехи, о, Господи, прости… Фредди водил кисточкой, как настоящий художник – долго, медленно, любуясь линией, наклоняя голову вбок и представляя в ней нечто светлое и прекрасное. Джон и был этим светлым и прекрасным, юным и свежим, как майская роза, требующая лишь одного – любви и нежности, достаточной, чтобы распуститься и цвести. Нежное веко заблестело, а реснички — вспорхнули, словно бабочки, выбравшиеся из кокона. Джон воистину был моделью от Бога, рисовать на нем – одно бесконечное удовольствие, и Фредди растягивал его, как мог. — Так, с правым закончили, давай теперь левое… Его точеные пальцы ненавязчиво коснулись скулы, вызвав у Дикки новую волну бесконечных мурашек по телу. — Не вертись, малыш, я почти закончил. Джон послушно кивнул, сомкнув губки покрепче. Тонкая влажная кисть, как перышко, прошлась по левому глазу, лизнув веко, и испарилась, оставив после себя изящную черную линию. — Вот так, хорошо… — выдохнул ему в губы художник, вновь коснувшись губами вздернутого носа — Можешь открывать глаза. Ах, если бы можно было выразить себя словами… Но я – лишь воск в твоих бережных руках, податливый к тебе, позволяющий делать все, что ты захочешь. Дикки удивленно смотрел в зеркало, поражаясь, как аккуратно легла косметика на его глаза. Взгляд изменился, и стал более выразительным, скрыв в себе извечное смущение. Джон вздохнул, и позволил себе невиданное — взял художника за руку, и тихо прошептал: — Спасибо. Фредди нежно улыбнулся, и провел свободной рукой по его каштановому локону, не позволяя себе лишнего, но и не отталкивая его: — Ты прекрасен, Дикки. Я лишь подчеркнул в тебе это. Нет, Фредди, это все ты. И твоя любимая подводка…