прошлое — это как детство, скажи прощай, изредка воскресеньями навещай. но никогда в глаза ему не гляди, прошлое — это зараза, моя мари. белый осколок чашки, причуда, пыль, и на земле лежащий сухой ковыль.
Когда Фредди приходит пьяный и целует её вот так — без прелюдий из слов и прологов из чувств, механично и тупо стирая свои шершавые губы о мягкость её помады — Мэри кажется, что всё ещё впереди. Что прошлое — дважды зачёркнутое, трижды забытое — необходимо, нужно и надо оставить там, в прошлом. Похоронить с его откровением. Сжечь и развеять вслед за сомнением, потому что они ещё не потеряны. Потому что надежда есть. Тёплая. Слабая. Едва уловимая. Которую не ждать и высматривать, а хватать. Так уверенно, крепко хватать, как Фредди её запястья, а затем целовать, зацеловывать, чтобы казалось, нет, не казалось. Чтобы верилось, надеялось и любилось. — Знаешь… Я ничего не чувствую... — Это нормально, Фредди… Мы же друзья. У Мэри ломается голос и вместо волос секутся ресницы. Переизбыток соли в слезах — тех, что наедине и от счастья, до воя, до крика, до загнанных в ладони ногтей скребущего душу — определяется вредным, а сердце и нервы сломанными. На половины. На четверти. Вдребезги. Мэри по-женски и глупо жалко себя. Не его, а себя. Тех надежд, что останутся планами, и тех планов, что никогда не станут реальными. Они же друзья. А у друзей не бывает ни свадьбы, ни белого платья, ни общих детей, ни уютной, домашней старости. Они же друзья. Дру-зья. — Я не об этом, любовь моя. Его язык слегка-не-слегка заплетается, и только это ужасное, чересчур болезненное «любовь моя» звучит в её голове чётче чёткого, громче громкого, твёрже твёрдого. Боже, как же хочется верить словам. Просто верить словам и не думать, а поддаваться соблазну, обвивать его бёдра ногами и выгибать совершенно не гибкую спину до хруста каждого из позвонков. Один, два, три… А затем тридцать два, тридцать три как внезапное отрезвление. Сумбурная мысль о том, что Фредди нужна не страсть, которой в ней, по сути, и нет, а только любовь и ласка. Что прямо сейчас, между очередным развязным и пьяным рот в рот, нужно шепнуть ему тихое «хватит», уложить, будто ребёнка, в кровать и, заботливо накрыв одеялом, рассказать разные глупости про мечты, что сбываются, и чудеса, что случаются. Главное, верить. Верить, надеяться и любить.это товар без возврата, пробитый чек, смуглый мальчишка с родинкой на плече, что целовал под саваном темноты, первый бокал мартини, табачный дым. всё, что когда-то выгорело костром: истина, безмятежность, невинность, дом.
— Всё проходит, Фредди. Любовь, обиды, всё проходит, милый. Её обман невинный и лёгкий. С привкусом патоки и молочного шоколада. Пальцы сами рисуют линии от висков и до подбородка, отчего Фредди вдруг улыбается и, не открывая глаз, ловит своей рукой её руку. Своей тёплой-тёплой рукой. Боже, зачем одному человеку столько тепла, а ей так много неразделённой любви? — И у тебя, значит, тоже прошло? Они оба не смотрят. Не хотят и не могут, потому что он говорит, о том, что нельзя. О том, что привыкли пропускать, забывать и замалчивать. Им же можно. Они же друзья. Только тонкая кисть почему-то выскальзывает из широкого обхвата большего и указательного пальцев. Только зачем-то нервно приглаживаются идеальные светлые волосы, и повисает молчание. Мэри не знает. Мэри, правда, не знает, что отвечать, когда у тебя ничего ни черта не прошло. Когда у тебя ещё больше болит от того, что он чаще приходит пьяный, чем трезвый и целует вот так — как никто никогда не целует. — Нет. Не прошло. — А говоришь, что проходит. Он ловит её на слове. На звуке. На ритмомелодике сердца, которую Мэри скрывает за вздохом. Тяжёлым-тяжёлым вздохом, что по воздуху крупными волнами. Разно частотными крупными волнами. Даже глухой услышит, даже слепой увидит, даже глупый поймёт, что их разговор — бессмысленность, фикция. Их разговор не солью поперек старых ран, а остро заточенным лезвием вдоль тонкой сетки из голубично-сиреневых вен. Запах приятный, а смерть помешанная. Помешанная смерть полупомешанной Мэри. Ей не прыгать с криком «джеронимо», ей спотыкаться на ровном месте и падать так, чтобы больше не встать. — Это другое, Фредди. — Какое? Он как будто назло открывает глаза, оголяет пьяно блаженный зрачок и лижет её силуэт на стене собственной тенью от длинных ресниц. Снова целует. Своей душей её душу. Снова хватает. Без прелюдий из слов и прологов и чувств. Снова берёт. Как морские пираты корабль с диким криком «на абордаж».ты не святая, зачем тебе этот крест? — сотни отпущенных рук, опустевших мест. всё, что не прижилось и не проросло, даже вот это ангельское крыло. выбрось его с рождественской мишурой, смело шагай под звёздами, громко пой.
— Так, какое же, Мэри? Он по-прежнему не закрывает глаза и упрямо ждёт не любого, а прямого, неприлично, немыслимо, невозможно прямого ответа, как ребенок в канун Рождества ожидает «хо-хо» Санта Клауса. Он подпирает кулаком подбородок, борется с нижним и верхним веком, что сговорились в своём недожелании как можно быстрее сомкнуться, беспрестанно зевает, но ждёт, когда Мэри снова посмотрит глаза в глаза и скажет всё то, что чувствует. Не думает, нет, а чувствует. У Мэри из чувств давление. Перепады высоко-низкого и нестерпимо сильная мигрень. У Мэри челюсти не от Фредди и его откровений, а от мигрени, от мигрени, конечно же, не размыкаются. Скулы сводит странными судорогами, а язык сгибается под тяжестью слова на букву «н». «Настоящее. То, что болит у меня, настоящее, Фредди. Сотканное из мужского и женского, а не из глянцевого и эпатажного». Боже, он никогда не поймёт. Прочитает в её дрожащих плечах, холодных ладонях и не поднятом взгляде, но никогда не поймёт. Для него — любимца толпы, огромной толпы с огромным бьющимся сердцем — настоящее — это не здесь и сейчас. Это всё, что вокруг. Что априори способно оказаться вокруг. — Твоё настоящее так прекрасно, Мэри. Знаешь, я не достоин его. Твоё настоящее — одно, уникальное, а у меня из единичного только любовь в моей жизни. Это ты, понимаешь? Тебя никто никогда не заменит. Но, кроме любви, есть страсть, влечение, симпатия, флирт, интерес… Это так сложно, Мэри… Ведь всего так много, и меня так много, и жизни нашей много, а ты одна, понимаешь? Ты… — Фредди... — Ты будешь счастлива, Мэри. Обязательно будешь счастлива. У тебя будет галантный муж-интеллектуал, невозможно красивые дети и даже пара котов! — Фредди... — И Фредди будет. С тобой всегда будет Фредди! Представляешь, какой кошмар? Терпеть меня всю жизнь и отмечать бриллиантовую годовщину нашей дружбы намного-много, чем свадьбу с отцом собственных детей? Я подарю тебе туфли! Из бриллиантов! Точь-в-точь как у Золушки, помнишь? Или у неё они были из серебра? Из стекла?..прошлое — это так больно, моя мари, всё, что нельзя исправить и изменить. каждое грубое слово, кривой совет, тот утонувший в море цветной браслет. слёзы на выпускном и последний вальс. что-то хорошее тоже, но в том и фарс:
Мэри смеётся, кусая губы в кровь и смахивая секущимися ресницами те самые солёные слёзы. Мэри смеётся, лишь бы снова не плакать. И её смех — мимо нот, мимо тактов — как припев ненаписанной песни. незнакомо, неточно, поверхностно — углубляться не хочет никто. Потому что внутри просто паника и немые вопросы : «За что?».разве я тебя не любила? разве я не дарила тепло? я же всё, что могла, тебе посвятила. и в ответ не просила ничто.
— Дурацкие туфли! Никак не вспомню… — Они были из хрусталя, милый. — Хрусталь? Как плохо, любовь моя... Он ведь так легко разбивается… — Точь-в-точь как любые мечты. Фредди что-то бормочет в ответ и сильнее кутается в одеяло, наконец, проваливаясь в долгожданный, глубокий сон, где только покой, уют — сплошное умиротворение. Где никогда и ни в каком кошмаре он не подумает о том, что лучше бы ему ненавидеть её. Кричать без малейших причин, обзывать обидными словами и ни капельки не любить. — Тогда бы я была твоей женой, и ничего бы у меня не болело.это есть якорь, что тянет тебя ко дну, в прошлый четверг, в растаявшую весну. если не сможешь и не шагнёшь вперед, то, что давно истлело, тебя сожрёт. брось его в пламя, гляди, как оно горит, полку освободи для другой любви.