Под осенним дождем трава гниет и умирает; Он стоит лицом к ветру, вдыхает ее аромат и плачет.
Вэй Усянь был разорван на части, его смертное тело уничтожили вместе с логовом, а душа рассеялась без следа. Его призывали снова и снова, но так и не получили ответа. Усянь не хотел перерождения. В конечном счете, люди сдались, и Старейшина Илина стал лишь горьким послевкусием на языке, страшной сказкой, которой пугают детей. Он исчез. Вэй Усянь исчез. Цзян Чэн не плакал. Это был достойный конец для лгуна, предателя, убийцы — Вэй Усянь выбрал скользкую тропу темного пути, несмотря на предупреждения Цзян Чэна в самом начале — и поделом ему, потому что всегда приходится пожинать то, что посеял. Иногда Цзян Чэну снилось далекое прошлое, голоса и смех, ставшие пеплом, брызги воды, которые не могут смыть кровь. Пристань Лотоса под широким голубым небом, величественная и зеленая, усеянная розовыми бутонами. Иногда, закрывая глаза, Цзян Чэну казалось, что он вновь покачивается на волнах в небольшой лодочке, медленно уплывая прочь, а ветер ласкает его загорелые щеки. Впервые встретив, Цзян Чэн его возненавидел. Едва узнав, что Вэй Усянь боится собак, Цзян Фэнмянь приказал сыну отослать их всех. Это был его дом, его щенки, так почему он должен был уступать этому мальчику просто потому, что он пугался всего и постоянно плакал? Очень скоро он понял, как сильно отец дорожит этим новым ребенком, и как горячо полюбила его шицзе. Очень скоро он понял, что больше не является центром их мира. Он понял — люди уходят, когда их вниманием овладевает что-то более привлекательное. Плаванье, стрельба из лука по воздушным змеям — этот мальчишка всегда был лучше него во всем. Даже когда они оба выросли, Вэй Усянь был, бесспорно, более талантлив в совершенствовании духа или любом другом деле, нежели он. Цзян Чэн усердно тренировался под надзором матери, но его труды не имели значения — названный брат превосходил его почти без усилий. Вэй Усянь был идеальной версией сына для Цзян Фэнмяня; Цзян Чэн же оставался уровнем ниже. Так обстояли дела. Слухи витали в воздухе, точно светлячки летней ночью: громко жужжали за спиной, но замолкали, стоило повернуться. Цзян Чэн не был глупым — он знал, как выглядит их дуэт со стороны. Некоторые шептались, что тот, чья фамилия не Цзян, более достоин места главы ордена. Однако, это не интересовало Вэй Усяня. Он соперничал с Цзян Чэном во всем, кроме позиции будущего хозяина Пристани Лотоса. Он никогда не желал подобного, ему было все равно. Цзян Чэн мимолетно упоминал о слухах раз или два, но Вэй Усянь лишь отмахивался и повторял: «Ты станешь главой ордена, Цзян Чэн, а я буду твоим верным слугой — любого, кто скажет хоть слово против, я побью вместо тебя!» Вэй Усянь был светом, ярким, как солнце, но не обжигающим. В нем было нужное количество тепла, нужное количество всего. Цзян Чэн в тайне ему завидовал — Вэй Усянь был надоедливым и неуправляемым, он много лгал и часто говорил, что с ним все в порядке, даже если это было не так. Вэй Усянь был тем, кто всегда возвращался к нему, как бы далеко и надолго не сбегал, тем, кто всегда верил в него больше, чем сам Цзян Чэн. В те дни, думается ему, Пристань Лотоса была домом не потому, что небо было ясным или пруды — прекрасными. Она была таковой из-за руки, что помогала подняться после падения, из-за голоса, который подбадривал и бранил на тренировочном поле, из-за чаши с очищенными семенами лотоса на столе, из-за тех ночей, когда он тайком сбегал из дома, чтобы сосчитать звезды в небе и цветущие лотосы. Когда завершилась Аннигиляция Солнца, это место было восстановлено и перестроено. Пристань Лотоса вновь стала домом, но уже никогда не была прежней. Цзян Чэн заполнил ее всем, что удалось уберечь — гобеленами, свитками, фарфоровыми вазами и прочими вещами, которые пострадали не слишком сильно, но все же, даже спустя тринадцать лет после того, как клан Цзян вновь стал великим, его резиденция была слишком большой, а залы казались пустыми. Цзян Чэн привык обедать в одиночестве. Он чувствовал себя потерянным; на столе словно чего-то не хватало. Глава Цзян привык, в какой-то степени, сам обслуживать себя, но служанки посчитали бы за счастье очистить ему миску семян лотоса. Он просто никогда не удосуживался просить. Иногда к нему присоединялся Цзинь Лин, и часть огромной дыры в его груди мгновенно исчезала. В такие моменты Цзян Чэн отдавал всё внимание племяннику и его занятиям. Временами, когда они ели в тишине, Цзинь Лин тайком поглядывал на дядю, словно хотел что-то у него спросить, но был слишком напуган или достаточно умён, чтобы держать рот на замке. Цзян Чэн тоже молчал, и вопрос повисал в воздухе. Тогда он вспоминал ночь десятилетней давности, когда Пристань Лотоса была только восстановлена и пуста, когда его единственным компаньоном был Вэй Усянь — немного более сдержанный, чем Цзян Чэн привык, иногда отстраненный, но все еще с правильным количеством улыбок, все еще с правильным количеством всего. То был единственный раз, когда он плакал, потому что воспоминания заполнили его до краев, и сдержать их не вышло. Цзян Чэн тихо дрожал в руках Вэй Усяня, покрывая слезами его одежды. Они победили, но он все еще чувствовал, что потерял все: дом оставался пустым, и без шицзе, которая скоро выйдет замуж, он станет еще пустее. И шепот Вэй Усяня был всем, в чем он нуждался, чтобы залатать раны. «Ты не один, Цзян Чэн. Я рядом. Я никогда тебя не оставлю». (В конце концов, Вэй Усянь оставил его также, как и все остальные. Потому что он был лгуном, потому что такова была его натура). (Цзян Чэн отказался плакать).***
Ночь текла медленно, словно время застыло в осеннем ветре, и Цзян Чэн лежал без сна, уставившись в потолок, изредка моргая, когда чувствовал покалывание в глазах. Его мысли заняла листва снаружи, она медленно окрашивалась в цвет заката, пока не загорелась алым, как огонь, который уничтожил его дом в тот день, когда были убиты родители. Жаль, что это был очень красивый цвет. Цзян Чэн вспомнил, как хорошо смотрелась развевающаяся красная лента на затылке Вэй Усяня, среди угольно-черных прядей. Словно река крови, текущая сквозь пепел. Эта листва станет коричневой, хрупкой и сухой, а затем упадет на землю. Собранная в кучи, она будет разрушаться и гнить, или, быть может, ее сожгут, как тела его братьев и сестер из ордена в ту ночь, когда псы клана Вэнь перебили их всех. Она станет мертвой, разрушенной, словно трупы. Внезапно у него перехватило дыхание. Ребра словно были готовы сломаться и проткнуть легкие, одеяло душило, а кровать будто пыталась проглотить живьем. Цзян Чэн вскочил. Стук сердца звучал в ушах точно военные барабаны. В спешке он кинулся к окну, все четыре конечности дрожали, он не мог дышать, он не мог дышать- Он глубоко вдохнул. Пахло чем-то, чему он не мог дать название. Цзян Чэн прислонился к оконной раме, пока ветер пробирался сквозь его ночной халат, охлаждая взмокшую кожу. Он стоял до тех пор, пока не перестал дрожать, а сердцебиение не пришло в норму. Комната погрузилась во тьму, единственным источником света стала луна, проникающая мягким серебряным потоком. Цзян Чэн обернулся и увидел собственную тень на полу, устало склонившую голову. Он тяжело вздохнул. С юных лет Цзян Чэну было известно, какую ответственность несет на себе глава ордена, и он был к этому готов, но порой подобный груз становился непосильным для него одного, и в ночи, подобные этой, глава Цзян срывался. Не смотря на то, что все в порядке, а если нет, то скоро обязательно будет. Цзян Чэн не для того столько раз падал и вновь поднимался, чтобы проиграть собственным кошмарам. Он справлялся и с худшими вещами, потому был уверен, что справится и с этим. Ему просто необходима передышка, а утром все вернется на круги своя. Или нет, потому что когда он обернулся закрыть окно, там сидел, свесив ногу, Вэй Усянь. Слегка моложе, чем помнил его Цзян Чэн, но это был он. И хотя колышущиеся занавески прикрывали часть его лица, было видно, как сияли глаза — это все еще был его Вэй Усянь, в котором сочетались правильное количество тепла, но неправильное количество реальности. Через полтора года после осады горы Луаньцзан, когда он потерял последнюю нить, связывающую его с детством, Цзян Чэн понял — в его груди была не дыра и не рана. Это была расщелина прямо под ногами, ведущая глубоко во тьму. И он попросту падал. Призраки формируются из мертвых людей, остатков их души, воспоминаний и эмоций, которые чересчур прочно укоренились в мире живых. Они отказываются уходить прежде, чем их сокровенные желания исполнятся. Тем не менее, призраков можно освободить. Призраков можно изгнать. Вэй Усянь призраком не был. — Цзян Чэн, ты оплакивал меня? — спросил «призрак» Вэй Усяня. Его глаза сияли в свете луны, а в уголках губ притаилось нечто похожее на озорство, прямо как при жизни. Он болтал без остановки, подобно дождю за окном, словно боялся рассеяться, едва закрыв рот. Цзян Чэна подмывало столкнуть его с оконной рамы, но он знал, что рука пройдет насквозь. — Не смеши меня, — холодно ответил он, не сводя глаз со стопки бумаг на столе. — У меня нет на подобное времени. При свете свечей иероглифы были похожи на черных муравьев, кружащих по бумаге. Цзян Чэн сел за рабочий стол, но отложил кисть и устало потер глаза. Ему почти удалось услышать горькую усмешку в голосе Вэй Усяня, когда тот сказал: — Тогда почему ты не можешь меня отпустить? Вэй Усянь был разорван на части — и его тело, и его душа. Он не мог переродиться; он не мог стать призраком. Человек у окна был просто тенью из прошлого, которое Цзян Чэн предпочел бы не вспоминать. Или, быть может, он был проклятием — мелким дешевым трюком старейшины Илина, созданным, чтобы заставить Ваньиня страдать еще больше. Это было бы очень похоже на Вэй Усяня, не так ли? Похоже на каждого, кто избрал темный путь. И поэтому Цзян Чэн посвятил себя трем вещам: ордену, племяннику и уничтожению каждого, кто осмелился идти по стопам Старейшины. Это был способ спасти других, чтобы никто больше не чувствовал себя так, как он. Это был способ загладить свою вину перед миром за то, что он не остановил Вэй Усяня раньше. Это был способ Цзян Чэна выразить раскаяние за то, что он не прикладывал больших усилий, чтобы вернуть Вэй Усяня назад; вернуть его домой. Иногда он все еще закрывал глаза и вспоминал смех — мальчишеский, живой и теплый — в отличие от холодных глаз Старейшины Илина, в отличие от пробирающего до дрожи визга его флейты, который поднимал армию мертвецов. Небо над головой было темным, словно сами небожители окунули его в чернила. Дым и пламя вокруг стали одним целым, безжалостно поглощая все на своем пути. Слышались стоны и вопли, эхо которых не исчезло даже годы спустя. Под знаменами четырех великих орденов люди направлялись к горе Луаньцзан, чтобы дать бой одному врагу. Под ногами что-то горело; все пахло смертью. Они отражались в глазах друг друга. Цзян Чэн стоял в огне — было невыносимо жарко, языки пламени лизали сапоги и одежду, но он не собирался отступать — ни сейчас, ни когда-либо еще. Цзыдянь искрился, Саньду вошел глубже, и грудь Цзян Ваньиня заболела так, словно он вогнал меч в себя. На губах Старейшины была кровь, она сочилась из глубокого пореза на лбу, шее, руках — кровь была везде. Свежая, алая, тошнотворная. Дыхание не слушалось, грудь тяжело вздымалась; он смотрел на него с болью, но улыбался тепло и знакомо: — Я буду скучать по тебе, Цзян Чэн. (Вэй Усянь был лгуном). Убирайся. Спустя годы Цзян Чэн беззвучно кричал — уходи, проваливай, убирайся — когда глаза жгло от воспоминаний — прошу, прошу, прошу — пока слезы не высыхали, а грудь не начинала болеть — просто прекрати, прошу. — Я рядом, Цзян Чэн. Прошу, оставь меня в покое. Оконная рама была пуста. Вэй Усянь — Вэй Ин — был разорван на части, рассеян, потерян. Как и что-то внутри Цзян Чэна.