Домашний палач

      Степан Иванович любит зиму. Вероятно, ни один из тех людей, с которыми ему доводилось работать, в жизни бы не поверил, что он искренне наслаждается прихватывающим щеки морозом и хрустящим под ногами снегом.       И ни один не поверил бы, что он ужасно любит сладкое и что каждый вечер ему в покои приносят витиеватые вазочки с вареньем или мёдом, потому что это слишком просто, слишком присуще обычному человеку, а в Шешковском ведь ничего человеческого быть не может.       Зато любой бы с лёгкостью поверил, что он любит императрицу. Императрицу ведь положено любить всем её подданным, а уж тем более — приближенным лицам. Императрицей положено восхищаться, на неё положено восторженно смотреть издалека и испытывать благоговейный трепет.       И Степан Иванович смотрит. Он наблюдает за всеми её мужчинами, зная всю их поднаготную — за отвратительно-слабым Петром, за Салтыковым; знает всё о скользком Понятовском и о ненадёжном Орлове. Только Екатерина — он позволяет себе так называть её иногда, наедине с собой и только в мыслях — Екатерина его не слушает, падает в объятия Григория, не думая о последствиях, не видя его скотского характера и несоразмерных амбиций; Шешковскому остаётся только печально вздыхать, он ведь отлично понимает, что однажды граф так или иначе впадёт в немилость императрицы и окажется в его руках.       Шешковский так привык к этому — к лучам восходящего солнца, которые проглядывают сквозь стёкла её покоев и путаются в её волосах, когда он делает доклад — каждое утро; к её ещё полусонному прищуру и к тому, как сильно она не похожа на правительницу огромной империи в эти ранние часы. У неё в глазах в это время всегда бесенята и следы призраков ночных сновидений; она кажется обманчиво беззащитной, но Степан Иванович отлично знает, что это всего-навсего видимость.       Екатерина сильная, он, если честно, и не думал раньше, что человек — тем более женщина — может выдержать столько, выдержать и дальше пойти как ни в чём ни бывало с высоко поднятой головой и гордо расправленными плечами. Ему порой кажется, что у неё позвоночник из какого-то метала отлитый, несгибаемый, неподвластный ни Елизавете Петровне, ни европейским королям, ни русской знати.       Он — человек с каменным сердцем, его рука не дрожит, когда он плетью и дыбой вытягивает признания из виноватых и невиновных, потому что так приказала она. Его боятся абсолютно все, даже те, кто хорохорится и изо всех сил пытается сделать вид, что это не так, даже Панин, даже бесстрашный Орлов чувствуют непроизвольно сжимающиеся от страха внутренности, потому что отлично знают — завтра будут корчиться от боли точно так же, как сегодня корчатся те, на кого донесли они, — если она прикажет.       У Шешковского репутация не то палача, не то маньяка, он и не возражает, проку всё равно ноль, против правды ведь не попрешь — палач и есть, домашний палач императрицы, только каждое злое слово оставляет рубец на слуховом канале, а кровь струйками сбегает в душу. Впрочем, тому, у кого руки в крови по плечо, не пристало иметь тонкую душевную организацию, потому единственная его слабость — жуткий, почти животный страх за неё.       Его прошибает холодный пот, когда они втроём — он, Потёмкин и она — входят в зал, где Паниным созвано экстренное заседание Тайного совета, и Екатерина, обернувшись к князю, спрашивает «Гриш, это переворот?». Она выглядит напуганной и изо всех сил старается этого не показывать, но страх по буквам отпечатывается на радужке её голубых глаз, и именно в этот момент Шешковский понимает, что он совершенно безнадежно любит свою императрицу. Любит так, что камень в груди дрожит и сжимается от боли за неё, за её неуверенность в собственных приближённых и в государстве, ради которого она работает не покладая рук, ради которого выстрадала столько, что хватит с лихвой на десяток людских судеб. Любит, черт его возьми, и готов ради неё лично запытать каждого из присутствующих здесь высоких чинов, не прерываясь на молитвы, если только они посмеют бунтовать.       — Степан Иванович?       Он резко поднимает на неё взгляд стальных глаз, отлично зная ответ на любой её вопрос. У него ведь репутация человека, который знает всё.       /кроме того, как справиться с собственным сердцем/       У Екатерины тон мягкий, восходящий в вопросительной интонации и с явными нотками заинтересованности. Шешковский отлично знает, как обманчив этот тон — императрица всегда меняет его резко, обдаёт ледяной волной и колет иглами недовольства.       Это завораживает. Она завораживает. Екатерина похожа на стихию — на вольный, неукротимый океан, в мгновение меняющий ровную лазурную гладь на серые вздыбленные гребни волн, уничтожающие корабли, или на беспощадный в своём гневе огонь, выжигающий на своём пути леса и деревни.       Так считает Шешковский.       Но Екатерина, конечно, в жизни не догадается ни о чём, потому что он вечно будет её самым преданным слугой, её домашним палачом и тем единственным из всех приближённых мужчин, которому она может довериться безоглядно.