<|•|||•|>
Лето наполнило своими неуловимыми тончайшими вездесущими призраками широкие и многолюдные улицы, узкие и укромные переулки, стройные ряды густых аллей. Солнце окутывало лучами повсеместно, но вовсе не грело, да и свет, исходящий от него, стал немного иного цвета, принял нечто от насущной неоднородности. Видимо, искусственное стало светило, ослабло безвременное и первозданное, надо заправить, чтобы доходило до горелки, также не помешало бы подрезать кончик фитиля, чтобы не коптило, не доставляло лишних хлопот, как у керасиновой лампы. Извилистые длинные ветви, покрытые подвижной пышной зеленой листвой, скрывают нас обоих, создают особенное уединение, чтобы никто не помешал, не встрял между важным признанием или разъяснением. Я не могу дать точное определение тому, что происходит сейчас. Напряжение. Мужчина, последовавший за мной, что-то непрестанно и возбужденно говорит, щебечет, словно птичка, что мне еле-еле, с нескрываемым трудом, удается поспеть уловить запутанную и вечно ускользающую ниточку его бурной тирады. Чтобы как-то облегчить ситуацию для восприятия, решил, надо более ориентироваться на его переменчивую интонацию. Верховенский внезапно пытается ухватить то за ладонь, свободную от каких-либо вещей, то за покрытое плотной тканью плечо, — сначала нежно, ненавязчиво, затем требовательнее, резче, грубее, чтобы задержать и почти приковать рядом с собой, намереваясь побыть вместе подольше. Его светлые глаза горели, гипнотизировали, даже сосуды налились кровью, добавив алый оттенок... кажется, там судорожно плясали бесята. Рот изгибался, однако исходящие оттуда слова были вполне искренними, хотя и невольно наводили на догадку о помешательстве разума или одержимости чем-то совсем не праведным. И этот самый человек ещё прежде удивлялся, что я в бесов уверовал... Как тут не уверовать, когда мы и сами становимся ими. Я покачал головой, стараясь выбросить из головы рой из неистовых обрывков услышанных фраз, заодно и оттолкнул его в физическом плане, ограждая от влияния. Только застыл невысказанный вопрос. Кто же проявил более влияние — он на меня или я на него? Взаимно, скорее всего. Верховенский так смотрел отчаянно и бесстыдно, словно ничего не потерял, видимо, наступление не собирался прекращать, стал слеп в своём поклонении, которого моя персона не заслужила, поскольку много чего совершил неверного. Я сомкнул пальцы, трансформируя в кулаки, чем и ограничил свое негодование, ныне сдержался, не желая навредить, причиняя вновь увечья. Я и так уже прежде ударил Петра Степановича, а он побежал вслед, неугомонный, просить прощения, желая помириться! Что за курьёз! Неужто можно безнаказанно управлять кем-то, исходя из своей мимолетной прихоти или сущей неосторожности в высказываниях? Нет, не должно быть так. — Не могу я от Вас отказаться, — парировал русый оратор. Ускорил шаг, чтобы отчётливо дать понять, что не намерен далее продолжать нашу беседу. Точнее, это практически был монолог, так как я не проявлял должного участия, активности, напротив, чаще молчал, размышляя, путаясь в этой бестелесной паутине.***
Вскоре настал вечер. Тьма спустилась откуда-то, покинув небывалые края, посетила наши, вальяжно укрывая собой все неодушевлённые предметы и живые организмы. Никто не смог бы противиться, все поддавались её чарам. Только свет пытался возразить каждые сутки, в определённых кратких часах, только он достойным и смелым противником выступал раз за разом, без устали. Поверив в его способность, включил лампу, благо, что строение каркаса — изогнутая дуга и крышечка, расположенные поверх вытянутой стеклянной формочки, — способствуют переносу во время дождя. Да и чёрный зонт, обладающий длинный диаметром, если измерить в куполе, пришёлся как нельзя кстати. Понадобилось пройти немалое расстояние, чтобы настигнуть нынешнее местообитание Верховенского. Заглянув в окно, сразу обнаружил, что тот не спал ещё, а, скрючившись, сидел за деревянным столом, при тусклом свете, грифелем что-то вырисовывал на листке бумаги. Отсюда было не разобрать точных очертаний его неоконченного занятного художества. Безусловно, быстро осознал моё присутствие, ведь светильник никак не смог бы оставить тайной этого. Естественно, сначала прищурился, обретая фокус, глядя изнутри на улицу, стараясь разобрать, кто же именно навестил в такое неприличное время. Хотя могу сказать с уверенностью, что его предчувствие не обмануло, и первой версией, пришедшей рьяно в смышленную главу, стал я. Ведь наши особые отношения рушили многие правила скучного этикета. Даже неудивительно, но таковыми уж являются бунтари. Петр Степанович отложил своё занятие, привстал и лихо махнул рукой, словно приглашая обойти здание вокруг, чтобы войти в дверь. Я повиновался, принял приглашение. Настигнув указанного пункта, уловил встревоженный взгляд молодого человека, который уже ждал, слегка нервно и вовсе не ритмично топая ботинком по крыльцу, поскольку его путь короче оказался. Он вёл себя как-то иначе, чем ранее. Притих, считывались трудоёмкие попытки сдержать себя, посему отзывались нотки вынужденного отстранения. Изменения насторожили. — Николай Всеволодович, добрый вечер! Что же так поздно? Могли и завтра прийти, поутру решать советуют сложные задачи. — Нам это не подходит. Ведь ночь и есть пик для свершения дел у нечести, — молвил я, пока пытался свернуть ровно зонт, уложить слой за слоем. — Верно, верно... — тот понял, что надолго визит совершить настроен, наверняка останемся вместе ночевать. Его это не смутило, впрочем. — Я пожаловал не с пустыми руками, — поведал честно, протягивая вперёд небольшой мешочек с алыми и желтыми яблоками. Хозяин принял сей скромный природный дар, засуетился, слегка омыв водой, положил в тарелку, сопроводив хлебом, печеньем, вареньем и чаем. Чтобы не расходовать зря керосин, я затушил свой светильник, коль в узкой комнатушке горел уже один, нам хватит сейчас. Кстати, должен отметить, что в такой обстановке черты лица Верховенского приняли какой-то невероятно мистический оттенок. В полумраке отчётливее обозначен очаг страстей и подавленных желаний, которые внезапно могут открыться из-за безрассудства, из-за одурманненого усталостью или напряжением подсознания. — Скажите, почему так изменились? — вопросил я, нарушив затянувшееся нелепое представление. — Вы просто сидите и молчите... — Чай же пьём, — пытался скрыть истину собеседник. — Раньше это Вам не мешало, не боялись подавиться, — продолжил я, чуть подшутив. — Просто подумал, что слушать меня больше не станете, если быть излишне откровенным, сочтёте бреднями, — признался младой мужчина, резко подняв вверх опущенную голову, отчего его волнистые непослушные локоны пришли в движение, тотчас спадая вперёд. Направил пристальный взгляд прямо в мои очи. — Я бы не пришёл тогда сюда. Вы мне тоже надобны, как ни странно, осознаю сей факт... — запнулся о словесный бордюр вдруг сам. — Вы как-то молвили, что любите. Не знаю, правдой ли то было или вымыслом... — усердно вспоминал былое зачем-то Верховенский. Нарушил зрительный контакт, почуяв неудобство. — Правдой, — рьяно подтвердил я, ни на секунду не медля. Протянул свою руку, охватывая его, посему узнал, что та была горячая и дрожала немного от волнения. — Я не достоин подобных прикосновений. Вы точно дали понять это сегодня днём. Вы же отвратных червяков не станете трогать, — утверждал Пётр Степанович, часто качая головой из стороны в сторону, словно маятник, заодно пытаясь выскользнуть пальцами из "замочка", но я усилил хватку, не давая ему никакой поблажки, отчего и мои руки начали беспощадно преть. — Вы успокойтесь, пожалуйста, — сначала тихо посоветовал я, затем добавил, уже погромче: — Вы мне надобны, слышите? — Да, — он застыл, возвращая свои глаза к моим, казалось, что не мог до конца принять такие слова всерьёз, они рушили устои. Поэтому я решил подкрепить их уверенным действием. Молниеносно прильнул к его приоткрытым губам, нежно и страстно выражая свою любовь, постепенно пытаясь углубиться. Не встретил сопротивления, только ропот, который постепенно исчез, выпуская наслаждение на волю. И должен признаться, что этот самый поцелуй не мог сравниться ни с одним из прежних, хотя было немало разномастных девиц на моей памяти. Однако я не любил ни одну из них по-настоящему, руководствовался только неугомонной похотью, вложенной бесовскими силами. С Петрушей не ощущал никакого разврата абсолютно, было что-то кристально честное и близкое в этот миг, скрепило наши сердца, не собираясь отпускать. К сожалению, прекратить пришлось поцелуй, коль воздуха здесь не осталось. — Так поверить сможете? — выжидая ответа, я наблюдал за ним. — Весьма убедительно, — согласился он. Наконец-то, потихоньку начал принимать оборот, который сделала ситуация. — Могу я сегодня переночевать здесь? — уточнить следовало мне. — Я не против, — кивнув, разрешил Пётр Степанович. — Благодарю, необычайно рад, что всё так сложилось мирно, мой друг, — улыбнулся я, выразив своё отношение к происходящему. — Вы для меня гораздо более глубокое и целенаправленное значение имеете, чем обычный друг, — подметил собеседник, — ведь настолько необычные... — Я знаю, теперь знаю. Вы тоже. Я опасался поначалу почему-то быть с Вами, но пришёл к выводу, что Вы единственный, кто пытался понять меня, не побоялся увидеть нечто, настолько страшное и тщетно спрятанное за маской. Хотя эта маска действует безотказно на многих, но не на Вас. Вы увидели насквозь, напомнили мне, что я и сам это должен видеть. ___