бог есть в рее, штат теннесси

                     — Ты ведь знаешь, что у твоего старика полетит крыша, если он поймет, с кем ты связалась? — Слушай, он каждую пятницу смотрит с мамой мыльные оперы, висит на телефоне по три часа, устраивает хаос в мастерской и боится, что умрёт в шестьдесят от ишемической болезни. Майк, да он же более сумасшедший, чем десять твоих папаш.                      Иногда Майкл думает, что это — проклятие. «Это» — сумбурное и нечеткое. Отдаёт на языке горечью, перетекая ощущениями в носоглотку. Колет где-то внутри, царапая Майкла не то словами, которые никогда не будут озвучены, не то лезвиями, что он, обреченный, глотает. Наживка реальности режет ему нёбо крючком, но не вызывает нужной реакции — уж слишком много дерьма Майкл перенёс, чтобы заострять внимание на таких мелочах. И это то, с чем ему жить. Оно, на самом деле, не имеет ничего общего с отравлением угарным газом ещё в материнской утробе. Оно не связано с репутацией сына детского серийного убийцы, потому что никто не смог доказать ту вину, что давит его к земле, мажет невразумительным пятном каждое утро, заставляя раз за разом искать причину, почему он до сих пор жив. Майклу кажется неправильным тот факт, что он всё ещё дышит. Но не потому, что на грани смерти он был примерно девятнадцать раз только за последние два месяца. Проклятие Майкла Афтона — быть слишком похожим на своего отца. «Если отец твой убийца, то ты достойный сын своего отца», однажды говорит ему внутренний голос; «если ты вкусил плоть, то однажды подавишься кровью Христа», говорит он же, и Майкл, вливая в себя разбавленный виски, невесело усмехается. Всё это — злая ирония, ведь внутри ничего нет: ни души, ни зимы после ядерных бомб, ни бесконечной пустоты. Его наследство — лицо, глаза и повадки. Отцовское, сгнившее, ментально нестабильное. Холодное в расчёте и параноидальное в действиях. Он — Уильям, просто пытающийся сбежать от действительности. Уильям — Майкл, это знающий. Нескончаемое кольцо уробороса, потому что сколько бы сын не плутал следами своего отца, желая исправить закостенелые ошибки — он всё равно идёт тем же самым путём, что прошли до него. Путём кровавым, ужасным, необоснованно мерзким. Майклу было не больше четырнадцати, когда он убил брата. Был ли тот виноват в чем-либо? Едва ли — ребёнку, чьё имя осталось в памяти гнойной раной, выжженным полем, бельмом катаракты, было слишком мало лет, чтобы подбирать ему смертный грех. Ребёнку, чьего лица Майкл не помнит, было страшно и одиноко. Всё, что досталось ему в наследство — плюшевые колени, стёртые до заплаток, бесконечные слёзы и панический страх аниматроников после того, как одна из таких машин зажевала в себя их сестру. Всё, что было у Майкла — психический расстройства отца и рыжий фетр лисьей маски. Всё было предрешено ещё в тот момент, когда Ева ослушалась Бога. Запретный плод сладок — только в их истории она не вкусила ничего, что отличалось от холодного металла и липкого ощущения своих вывернутых наизнанку внутренностей. Обезумел ли от горя Бог Отец? Или Он всегда был таким? Майкл не знает. Не помнит. В его голове изо дня в день звучит только несколько вещей: крик младшего брата, хруст лобной доли о железный скелет и разрывающее барабанные перепонки «Майкл!», сказанное почти всегда недовольным девичьим голосом. Майклу ещё нет двадцати двух, когда рядом с ним оказывается Шарлотта.                      Тот странный период своей жизни Афтон не вспоминает. Если честно, он многое не вспоминает — и дело даже не в том, что всё его детство и юношество скрыты травмой, а последние двадцать четыре часа не хочется воспроизводить мысленно хотя бы из-за того, что невозможно нон-стопом существовать на грани собственного самоубийства. Всё прозаичнее. Майкл не признаёт травму в принципе: психологические заморочки для тех, у кого на это есть ресурсы и деньги. Ну, или цветной телек — после того, как машина, убившая его сестру, пытается убить и его, Майкл домой больше не возвращается; телевизора, очевидно, начинает не хватать очень скоро. Но у Майкла есть старый пикап, снотворное, намешанное с алкоголем, жалкие чеки из прошлых пиццерий и Шарлотта. Шарлотта возникает из пробелов в его голове: вот они, пятилетние, копают песок на заднем дворе дома Эмили; вот они же, уже повзрослевшие, хоронят его сестру; вот они перестают общаться из-за ссоры отцов, и Шарлотта больше не приходит в место, где пахнет сыром и все умирают; а вот они сейчас — Шарлотта кутается в его кожанку, закидывает ноги на торпедо, рассказывает истории и надувает жевательные пузыри, пока Афтон безэмоционально молчит. Где он потерял десять лет своей жизни, Майкл не спрашивает. Просто принимает обитание Шарлотты поблизости как что-то само разумеющееся. Хотя иногда пробивается. И это — проклятие.                      Старые мотели Юго-Восточного Центра пахнут пылью и звуками кантри. Где-то в пространстве есть Мемфис, и популярность Элвиса Пресли там до сих пор процветает, несмотря на то, что рок-н-ролл восьмидесятых — место совершенно иное; где-то в пространстве есть цивилизованный мир, и он переодевается в веяние метала, моды на асимметрию, гедонизм и уважение к Маргарет Тэтчер. А здесь, в местах столь отдалённых, холодный паркет лижет такие же холодные ступни ароматом картофельного пирога, народными мелодиями и спиртом. Неразумная железка царапает человеческую ладонь; из очередной пиццерии Майкл выбирается едва живым и заливает ссадины самым дешёвым пойлом, которое они смогли найти по дороге. Бинты, влажные и мерзко пахнущие смертью, простираются от плеча, чтобы покраснеть на запястье; сбитые в мясо костяшки Майкл не перевязывает, кажется, из принципа. Шарлотта ругается. Кожа на руках у Афтона напоминает сплошное, плохо заживающее месиво: костяшки покрываются сухой коростой, и он их сдирает — то от скуки, потому что нервы уже давно атрофировались, чтобы ими оправдывать подобные жесты, то от неудачного соприкосновения с обезумевшим роботом. Абсолютная дурость, говорит Майклу Шарлотта; дурость, просто непробиваемая и бесконечная дурость. Ругается, смешно хмуря брови, а потом сама поливает эти гнойные «пустяки» перекисью. Но сейчас Шарлотта спит, и Майкл может позволить себе сэкономить аптечку. Потому что аптечка важна, на аптечке держится всё его существование после каждой ночи дежурства — Шарлотта этого не понимает, но Майкл никогда ей об этом не говорит. Это ведь он играет в Иисуса, в свои двадцать с чем-то неся крест всех убийств, никогда им не совершённых. А Шарлотте до этих аниматроников столько же, сколько до Плутона: карликовая планета на отшибе Системы интересует только своей отдалённостью и историей, вот и Шарлотте всё это только в контексте отцовских баек, который когда-то работал с печально известным Уильямом Афтоном. Когда-то был его другом. Майкл не уверен, но этот интерес кажется ему странным. А потом он думает, что здесь, в самой заднице штата Теннесси, кто-то всё ещё сходит с ума от национального гимна Америки. Что его отца, на самом деле, до сих пор не нашли. Что его, вообще-то, и не искали. Все странности встают на свои места, когда Майкл, заливая глубокие порезы от механических зубов, на секунду думает, что у этих машин слишком осознанные глаза. Шарлотта спит тихо. Её кудрявые волосы раскиданы по тонким мотельным простыням вместе с увешанными фенечками руками — если не вглядываться в приоткрытую линию рта, родинки и подрагивающие во сне ресницы, можно подумать, что здесь и сейчас всё у них нормально. Что они — простые подростки, сбежавшие от родителей в неизвестном направлении, которые однажды вернутся домой. Принесут кого-нибудь в подоле, растратят все деньги, подцепят пару смертельных болезней, пропьют печень и станут обузой для своих предков. Их отцы будут играть по пятницам в гольф, вздыхая на язвенную болезнь и деятельность президента, а они, возможно, лет через пять поженятся друг на друге за неимением альтернатив. Но это всё если не вглядываться. А Майкл, помешанный на мелочах, вглядывается; Майкл знает, что им до «нормальности» далеко. Что Шарлотта сбежала с ним, ведомая своим любопытством, а он возвращается лишь под утро с чёрным кровоподтёком на челюсти и исправляет ошибки своего отца, совершая новые. В соседнем номер что-то падает, и Шарлотта моментально подскакивает, словно вообще не спала. Майкл, конечно, не уверен, но вроде обычно люди так не делают. — Кошмар? — Мне приснилось, что ты убил меня. Чужие слова рассыпаются стеклом: кто-то кинул в окно камень, и наступила та звенящая тишина, которая всегда после удара наполняет комнату недосказанностью. Желтая ночь светит в мотельное окно и некрасиво очерчивает устало сгорбленный силуэт Майкла; несколько секунд он смотрит в чужое лицо бездумными глазами, прежде чем становится понятно, что ничего внутри не рушится от этого неожиданного откровения. Потому что и рушится-то нечему — у Майкла Афтона внутри всё пустое. И это — его проклятие. Майкл — внешняя оболочка. Серо-голубой взгляд, каштаны волос да лабиринты шрамов по всему телу. Он — это сухие, наверняка покрытые метастазами, поджатые губы. Майкл — отсутствие эмоций после пережитого. У него синдром Холокоста, но травмы могут позволить себе те, у кого есть жизнь, и у Майкла её, понятное дело, никогда не было. Всё, что у него было и есть — смерть сестры, депрессия матери, убийство брата, лицо отца, что смотрит на него по ту сторону зеркала каждое утро, и Шарлотта. Та самая, которая знает, что Майкл однажды её убьёт. Потому что «если отец твой убийца, то ты достойный сын своего отца», говорит внутренний голос; говорит, говорит, говорит, говорит, ни на секунду не затыкаясь, словно Майкл до сих пор не осознаёт, что говорит там нечему. Когда долго кричишь в пустоту, пустота может тебе ответить. Когда сходишь с ума, неправильные поступки — вопрос времени. А у Афтонов это семейное — терять связь с реальностью. — Ты боишься меня? — Нет, — без промедления отвечает Шарлотта. Уличный свет трогает размазанным пятном её миниатюрные пальцы, выглядывающие из-под простыни; забиваясь куда-то в угол кровати, Эмили смотрит в ответ какими-то рассеянными, лихорадочно-испуганными глазами, но, несмотря на непрошедшую волну страха, совсем уж «мёртвый» взгляд Майкла не отпускает. У него зрачки — как у дохлой рыбы. Бессмысленные, потухшие. Эмоций ноль — потому что Майкл думает, что чувствовать что-то, когда вся его семья, кажется, уже не жива — это неправильно. — Я боюсь, что потеряю тебя. Именно в такие моменты Майкл обещает, что пойдёт в соседний номер и изобьёт до полусмерти жильцов, если что-то ещё раз упадёт там. Потому что когда Шарлотта говорит нечто такое, то, что уже атрофировалось, неожиданно начинает болеть. Психологические травмы — это всё ещё для тех, кто может себя лечить, когда как у Майкла в запасах только спирт, снотворное и намотанные до запястья бинты; он в психологии не разбирается и причины своих реакций не объясняет. Просто, кажется, в голове что-то щелкает, когда чужие руки касаются его собственных, сухих и покрытых коростами. Просто, кажется, Майкл на мгновение вспоминает, как за его руки цеплялся младший брат, умоляя не засовывать его в пасть роботу. Просто странности встают на свои места, и Афтон возвращается в ту реальность, где отец не смотрит на него по другую сторону зеркала. А того, что говорит у него внутри, всё так же нет.                      Порой кажется, что утра больше не будет. Что очередной аниматроник наконец проткнёт его, пытаясь насадить на эндоскелет. Шарлотта проведёт скромные похороны и вернётся к отцу, чтобы закидывать ноги на торпедо уже ему и рассказывать всё те же истории, пропуская мимо родительских ушей добрую половину ругательств. Вместе с ними — самые интереснейшие подробности. Вот так закончится эта история, и, возможно, семейство Эмили в лучшем случае два раза посетят его безымянную могилу, которая затеряется во времени, пока на её месте не выкопают новую. Порой кажется, что проще покончить со всем этим. Нужно перестать кричать в пустоту, чтобы она не кричала в ответ. Не идти следами убийцы, пытаясь стереть их из истории, чтобы неосознанно оставить там же свои. Не ворошить. Не думать. Не вспоминать. Но Майкл вспоминает. Майкл не ищет причину встречать новый рассвет. Не сбегает. И когда Шарлотта, такая фантастическая в лучах желтых сумерек, брезгливо требует у него смыть с рук трупно-металлический запах детских останков, а потом сама же, пренебрегая всякой этикой и моралью, сжимает его ледяные ладони своими, маленькими, усыпанными родинками и шрамами — вот тогда Майкл понимает, что Бог есть. Он в Рее, штат Теннесси. Бог устал их любить, но Майкл думает, что это — совсем не проклятие.