***
Первая посылка приходит через пару недель. Сокджин прислал ему тёплый, из шерсти вязанный, шарф, варежки и открытку с собой на фоне Красной площади. Весь замотанный, что видно лишь глаза-щелочки. Подпись была на корявом иностранном языке, скорее всего — русском, а вот письмо красочно описывало адские тренировки, поцелуи со льдом и отбитые локти-колени. «Меня не щадят. Я себе отбил зад уже раз двадцать. Мой пресс и спина ноют, отвечаю, я откинусь.» «Тренер изверг. Я теперь понял, почему русские такие непробиваемые.» «Здесь так холодно и так снежно. Это потрясающе» «Юнги, это твой уровень» «Был», добавляет про себя Юнги, косясь на то, как Холли тащит подозрительно длинные веревки в своих зубах. Приглядевшись, Мин понимает, что это шнурки от его коньков. Юнги понятия не имеет, почему до сих пор не выбросил их. Почему в его комнате до сих пор есть шлем, щитки, форма и сломанная клюшка с личными инициалами. Сокджин тогда старательно драл ножом дерево, считая, что в этом что-то классное есть. Юнги же чуть не прибил его за порчу личного имущества. Мин хмурится всякий раз от всех кубков, грамот и медалей, что заполонили весь шкаф и стену, но рука не поднимается это все снести, разбить и вышвырнуть на мусорку. Будто предательство прошлых лет, когда он был счастлив и здоров. Однако всякий раз больно, когда взгляд случайно задевает эту сокровищницу, как зовет мама. От этого он чувствует на своих плечах невероятный груз. Подвел всех. Подвел себя. Подвел свою мечту. Холли рычит, безжалостно раздирая зубами шнурки. Пытается лапами удержать, но те норовят «уползти» из пасти. Юнги уверен, что сестра пустила в комнату их нового жильца, когда тот в очередной раз скулил и царапал дверь. Он взглядом наблюдает, как щенок тащит шнурки нелепо через всю гостиную, врезаясь в итоге в его ноги. — Вредитель, — вздыхает Мин, обхватывая горячее пузо и поднимая пса к себе на диван. Холли жует его шнурки, будто это угощение, пока он продолжает читать это странное письмо, напичканное красивыми описаниями чужого города и искренними эмоциями, что искрили и пылали, пока писался данный текст. Варежки без угрызений совести отдаются сестре, потому что ее восторженное «какие чудесные узоры, оппа!» заставляют таять даже замерзшее сердце такого ворчливого парня. Шарфом он укрывает бабушку, когда приезжает к ней в гости на праздники. Та сетовала на то, что полы плохо прогреваются, дома дубак, а на улице — и подавно. — Ба, он согреет тебя. Приехал с самой России, — та улыбается, щурится и треплет выбеленные волосы внука. Открытка занимает почетное место на столе. А после появляются еще и еще, еще, заполоняя стол, полки и даже подоконник. Сокджин не скупится на них нисколько. Кадры сменяются, сезоны летят, атмосфера мелькает новая, но везде есть Ким. Юнги рассматривает его дольше, чем вчитывается в письма, будто пытается уловить через замерший кадр то, о чем мог думать этот шпала в тот момент. А еще ему нравится разглядывать, какая эта далекая Россия разная. Заваленная снегом, цветущая сиренью и алычой, пышущая жаром и утопающая в листьях. Юнги ловит себя на мысли, что не отказался бы там когда-нибудь побывать. Сокджин видел ее целый год такой, описывал красочно в каждой открытке и дописывал в письмах, которых уже целая стопка собралась. Холли всегда оказывался в этот момент рядом, реагируя на сокджиново имя, как на что-то приятное и важное его хозяину. Кудрявая голова всякий раз ныряет в новую коробку, пока наглые пальцы сестры вытаскивают содержимое. Юнги осознает, что пролетел целый год, когда обнаруживает в посылке круглый шар со снегом и маленьким бурым медведем внутри. В этот раз открытка пришла лишь с несколькими словами на русском, которые он даже выучил (пусть и с ужасным акцентом), дразня ими сестру, которая с воплями «мама, я не понимаю!» выбегала вон из его комнаты. Сокджин улыбался во все зубы, обнимая снеговика на этой открытке. Его щеки зацеловал ледяной ветер, а хрустящий мороз украсил волосы инеем. Но, кажется, Кима это делало лишь счастливее в кадре.«Здравствуй. Я скоро. Я буду. Ким СокДжин»,
выведено печатным русским на обороте.***
Юнги не верит своим ушам, когда Юнджи неловко стучит в двери и просит помочь ей с коньками. В ее руках его старая детская клюшка, что покоилась в их гараже. А еще его детский, но такой ей большой шлем. Она неловко улыбается, показывая капу на зубах, когда замечает его озадаченный взгляд. Ноги знакомо дрожат, когда он резко подрывается на них, чтобы встать, забывая о костылях рядом. — Там… там озеро замерзло недалеко от дома. Я подумала, что могла бы погонять шайбу. Я хочу попасть в команду. Скоро будет отбор в женскую. Оппа, поможешь? — она показывает из-за спины свои огромные коньки, а у него внутри все щемит. Лет шесть назад Юнги также крался к старшему брату, прося помочь завязать шнурки, чтобы эти громадины с лезвием не свалились с ног. Он дергал его за рукава и канючил, грозя выдать отцу про ночные свидания, уломав в итоге вылезти вечером погонять шайбу и накатать узоров по замерзшей воде. Холли гавкает рядом, юлой забегав вокруг его слабых ног, а после и сестринских, норовя погрызть его старенькую верную клюшку, что забила множество голов в ворота в младшей школе. Взгляд невольно цепляется за свою поломанную в углу, сползает ниже к паре потрепанных черных коньков, что так тщательно и с любовью выбирались. Юнги серьезно смотрит на неловко топчащуюся сестру в дверях, а после делает неуверенный и медленный шаг, а затем снова и снова, оставляя костыли позади. Ему тяжело, он не может сделать упор на привычную за последние года опору, но видеть блеск надежды в глазах Юнджи определенно стоит его усилий. Это правда стоит того, чтобы снова ступить на родной и незабытый лед, который давал ему возможность летать. — Ага, идем. Шайбу-то взяла? Не камень же мы будем гонять. И не забудь наколенники, без этого кататься нормально не научишься. Готовься, что поцелуешься со льдом раз двадцать минимум. Юнджи со счастливым визгом несется по дому до гаража, Холли с писком — за ней, а Юнги, кряхтя, закидывает на больную спину свои черные коньки, вытаскивает из тумбы шлем и ползет медленно следом, силясь не морщиться. Больно, неприятно, тяжело. Низ весь ноет, спина слишком напряжена, но Мин почему-то чувствует внутри легкость, позволив себе наконец-то выпутаться из тисков обстоятельств.***
Юнги ловят, когда он пытается сменить направление, но немного не вписывается в поворот, заваливаясь страшно в сторону. Ситуация жутко напоминает ту, из-за которой его жизнь разделилась на «до» и «после». Ту самую, где он лежит с переломом позвоночника и с малой вероятностью ходить после отборочного матча страны. Ту самую, когда он возненавидел весь мир, самого себя и Сокджина, который продолжал быть на льду, претворяя их общую мечту в явь. Юнги мгновенно зажмуривается, сжимая клюшку крепче в руках, пытаясь сгруппироваться и свалиться на плечо, ожидая удара, но его не следует. Крепкие мужские руки ловят его, тормозя ход коньков. Лед буквально трещит, и сыпется снег, разламываясь крутой дугой на верхнем слое. Этот кто-то плавно утаскивает к бортику, где они оседают вниз. У Юнги сердце заходится, ноги слабеют, а еще нестерпимо печет. От чужих рук печет на плечах. — Не верю, — шокированно шепчут ему в самое ухо знакомым голосом. — Ты… ты на льду, снова на льду. Молния Мин снова на льду, — ему слышится истеричный смех в этом голосе, а после хватка становится крепче. Нет, это объятья. Сокджиновы объятья. Юнги узнает, наверное, всегда Кима. Он шумно вздыхает и несильно вцепляется в руку, тяжело прохрипев: — Обманщик, пусти меня, иначе я тебе вдарю этой клюшкой, а после и по сонной артерии проедусь. Сокджин смеется запомнившимся ему смехом — от этих стекольных ноток мурашки по коже бегают не хуже, чем от прохлады на площадке. Юнги щурится до щелочек, хмурит темные брови и пихает того в бок, чтобы отклеился. Сокджин, сидя на корточках, откатывается назад, смотрит внимательно своим теплым взглядом и улыбается. Улыбается так, что от этого ёкает знакомо внутри. У Юнги это явление появилось в последний год, когда Сокджин прислал открытку с Байкала. Весь такой высокий, складный и широкий в плечах стоит на льду необъятного озера в солнечный морозный день. Написал, зараза такая, половину текста на русском, половину на корейском, что Юнги до сих пор ломает над некоторыми словами голову. Словари не помогают от слова совсем. Поэтому план приходит в голову незамедлительно: Джин будет озвучивать сам эту писанину. Юнги заставит. — Не обманщик. Сказал же, что приеду ближе к зиме. Наша не сравнится с русской, однако, она все равно зима. Юнги стаскивает шлем, вздувает мокрую от езды челку и хмыкает, облизав тонкие губы. — Зима почти закончилась. Чемпионат мира так вообще в прошлом году был, если ты не заметил, вратарь Сборной России, — особенно выделил последнее слово Мин, замечая, что тот снова начинает хихикать. Хихикать до приятного трепета в груди. Сокджин других чувств не вызывает, и это даже глубже, чем тот восторг, что вызывает лед, на который он смог вернуться. Юнги не стал членом команды, не смог попасть в новую сборную, не смог полностью чувствовать себя уверенно и быстро на льду — ноги подводили до сих пор, но смог стать тренером для детей младшего возраста. Как-никак, а прошло уже долгих четыре года, как он рискнул встать снова на коньки. Ругаясь, ворча и хмурясь, он искренне наставлял малышей, показывая как стоять, как скользить, как правильно быть на льду с клюшкой и как забивать шайбы. Он учил их техникам, учил группировке, учил, как обходить соперников и страшные повороты. Учил, что знал сам, что отпечаталось до самого мозга костей. И наслаждался в полной мере, когда видел неподдельные эмоции радости, когда наконец-то получалось. Юнги преодолевал себя каждый раз, когда один выбирался на лед. И пусть ноги иногда трясутся, а поясница ноет, и спину режет от боли, он продолжал быть на льду, чувствуя, как от скорости морозит щеки, по ушам бьет звук свистящей шайбы, а дыхание превращается в пар. Это чувство мимолетной свободы, когда несешься вперед, — невероятно. — Я не знаю, что произошло, но… не представляешь, как я рад видеть тебя здесь. Те пару минут, что я следил за тобой, ни черта не веря, что это ты, блин, я будто увидел того, кто на своем месте, — Юнги чувствует чужую тоску и радость одновременно в этих нотках голоса. Мин склоняет голову набок. Ким зеркалит жест. — Может, сыграем до пяти? — предлагает Сокджин, нарушая тишину и, упираясь ладонями в лед, пододвигается обратно к нему, не делая лишних движений ноги — скользит ровно по льду к нему. Юнги медленно кивает и щелкает его по носу, а после прикладывает ладони в перчатках к его щекам, вглядываясь в искрящиеся теплом и веселостью глаза. Сокджин смотрит неотрывно в ответ, а после резко двигает головой вперед, обжигая дыханием его губы. — Ты перевел, что я написал? Там, между прочим, важное, — сокджинов голос опускается до заговорщического шепота, — личное, интимн- — Так, хватит. Ты на ворота, а я тебе бить по бубенчикам, — безапелляционно шипит Юнги, хмурясь на мгновение, а после добавляет спокойнее. — Только шайбу подкати, по-дружески, — и отпускает мягкие щеки из плена, косясь в сторону, как зацепиться удобнее за бортик, чтобы подняться на ноги. — По-дружески? — уточняет со смешком Сокджин, повторяя свое движение головой, от чего Юнги давится воздухом и пухлыми губами, сжимая широкие и крепкие плечи от чужой наглости и своего удивления. Не хочется признавать вот совсем, что эта самоуверенность только на руку, приветствуется внутренними овациями и внутренним сбором же собрания маленьких Мин Юнги, что ни за чтобы не рискнули собраться в большого и сделать подобное в ответ. Это не его стиль, нет. — Я натравлю на тебя Холли. — Он меня больше тебя любит, мы это в прошлом году выяснили. — А сейчас новый год пришел. Я делаю ставку на то, что мой пес теперь меня любит больше тебя, Джин. Да, бл-агрх, черт, стоп, — Юнги тормозит его губы своей ладонью.— Хватит делать, что ты хочешь, не спросив меня. — А ты разве не хочешь? Юнги, та смс-ка по ошибке, — Сокджин делает пальцами знак кавычек, — на твою пьяную голову, которая по-любому несколько тысяч вон у тебя снесла, слишком говорящей была. Когда ты мне это прислал в четыре утра, я готов был материть тебя на всех матах могучего и великого русского языка, однако, — его глаза до страшного становятся узкими. Юнги молится, чтобы он этого не озвучил вслух. Но когда это Сокджин реагировал на его кислую и недовольную морду, если есть возможность позлорадствовать, — «Люблю тебя до луны и обратно. Будь моим.» — Ким мастерски копируют его хриплую, шипящую речь, — было очень мило, — и хлопает до мерзкого мило глазами. — Ворота. Шайба. Твое достоинство, — отчеканивает Юнги под взрывной, убийственный хохот Сокджина, пихая его в сторону и наконец-то цепляясь за край бортика. Он почти без проблем поднимается на ноги, заскользив вдоль, чтобы разогнаться, краем глаза замечая, что тот подкатывает к центру шайбу, возвращается за шлемом и броней, а затем встает у одних из ворот. Юнги слышит, как начинает жужжать воздух в ушах и скрипеть приятно лед под ногами от набираемой скорости. Клюшка привычно и правильно сжимается пальцами. Эти навыки никогда в нем не умрут, сколько бы лет не прошло. — У меня столько историй накопилось для нашего вечера, — громко и четко произносит Сокджин, вставая в нужную стойку для защиты ворот. — О, еще подарок привез. А еще… — Ты прекратишь чесать языком? Пропустишь ведь, — смеется тихо Юнги, касаясь клюшкой шайбы, а после начиная ее резво вести к воротам. — Эй, я лучший вратарь! Ты, ум… — наигранно возникает Сокджин. — Один — ноль, — шайба залетает между ног, когда Юнги с довольным лицом сообщает о «позорном» промахе лучшего вратаря. Только вот запоздало тормозит и влетает в Сокджина, что с кряхтением и руганью, русской определенно, заваливается вместе с ним под сетку ворот. — Предлагаю позвать на помощь. Ты стал тяжелый. Мне не нравится. Мы не поднимемся. Мы умрем тут, — ноет под ним Сокджин, обнимая за пояс и утыкаясь холодным носом в шею. Юнги старательно игнорирует чужое нытье и глубоко вздыхает, расслабляясь в его руках. Лежать на ком-то довольно удобно. — Нас найдет охрана или, может, кто из юношеской сборной, у них скоро тренировка. Это, пока лежим, давай, рассказывай, что там за истории. — Ну что это за «там». Истории из России, откуда еще, — фыркает оскорбленно Сокджин. И дает тихое обещание, что в следующий раз увезет Юнги с собой, добровольно или нет, на ногах или в чемодане в Россию, добавляя, что там они сыграют нормально в хоккей. Как оба когда-то и мечтали.