Rebellion

Сегодня рушится тысячелетнее «Прежде».  Сегодня пересматривается миров основа.  Сегодня  до последней пуговицы в одежде  жизнь переделаем снова.  В. Маяковский

1

Всё вдруг меняется в день, который начинается так же, как все предыдущие. Металл в горне раскаляется добела. Майрон ощущает, как он плавится и поёт, будто приглашая придать себе форму, задуманную кузнецом. Майа заправляет за ухо короткую кудрявую прядь и чуть улыбается, чувствуя, как в сильных руках пульсирует эта энергия, эта жажда творить, рождать что-то новое и неописуемо прекрасное. Ауле всегда говорит, что каждый мастер вкладывает в изделие частицу себя и частицу великого замысла. Только так можно породить что-то воистину грандиозное. Ауле говорит и показывает, а они, ученики, слушают и смотрят с замиранием сердца. Каждый такой урок они становятся свидетелями того, как металл изгибается, ведомый не столько движениями рук и инструментов, сколько замыслом валы. Майрон понимает: замысел — это важно. Это важнее, чем навык. Впрочем, навык у него — теперь — тоже есть. Майрон и сам чувствует себя куском стали или меди, из которого выплавили то, что нужно. Он не сам это придумал, нет. Каждый раз, задерживаясь у его стола, Ауле одобрительно кивает — это то, что нужно. У Майрона нет привычки заглядываться на чужую работу или сравнивать свои изделия с чужими, но он знает что ни один ученик великого кузнеца не слышит эту скупую похвалу так же часто, как он. Виной тому упорство. Желание создать произведение искусства. Виной тому часы и дни проведённые в темноте кузни и, наверное, постоянное желание совершенствоваться. После целого (каждого) дня работы Майрон чувствует, как его с головой накрывает эта волна опустошающей усталости. Такой сильной, что разумом, стоит только голове коснуться подушки, завладевает Ирмо, уводя в тихие сады и шелест листвы. И только в то самое мгновение, когда реальность соединяется со сном, в огненной голове начинает формироваться мысль, что ему, Майрону, хотелось бы делать что-то больше, чем-то, что нужно, но волокна этой мысли каждый раз обрываются, будто им не суждено было быть доплетёнными до конца. До определённой поры. Да, этот день не должен отличаться от всех остальных ничем, но внезапно в ровный и привычный гул кузницы врывается чужой низкий и мелодичный голос. Чужое тяжёлое присутствие. Майрон чувствует, как вся работа вдруг прекращается и как становится намного тише, почти абсолютно — тихо. Внутри майа скребётся раздражение, будто его сбили с толку, как птицу, которая только расправила крылья, собираясь взлететь. Становится понятно, что из заготовки, которой только предстоит приобрести очертания, теперь не выйдет ничего путного. Майрон вдруг ощущает, как дыхание на секунду сбивается, будто его исподтишка ударили по спине чем-то тяжёлым. Это взгляд. Взгляд тёмного валы, которому совершенно не место в кузнях Ауле, но тяжесть тут же пропадает — видимо, гость просто осматривает помещение. В следующую секунду ожидаемо, но в то же время абсолютно неожиданно, раздаётся голос. Тихий, спокойный, но переполненный сбивающей с ног мощью. Мелькор говорит: — Мне бы хотелось увидеть хозяина кузней, — фраза, наверное, не несёт никакой угрозы, но сердечный ритм сбивается. Едва заметно, но Майрон это чувствует. И стискивает зубы. И думает: «убраться бы тебе отсюда поскорее и не мешать нам работать, тем более, что Ауле здесь нет». Вслух он не говорит ничего, поскольку не мог позволить себе говорить с одним из валар, даже с Мелькором, в таком тоне и такими словами. Незваному гостю тихо отвечают, что хозяин вышел. Майрон, зачем-то продолжая методично обрабатывать безнадёжно испорченную заготовку, думает, что ещё немного и эта давящая тяжесть пройдёт и тогда можно будет спокойно всё переплавить, чтобы работа дальше шла как надо. Хотя Мелькор своим появлением не нарушает никаких правил, Майрона он выводит из себя так же сильно, как если бы пришлось наблюдать, как какой-то недотёпа перекидывает котёл с расплавленным железом, пачкая пол и приостанавливая рабочий процесс. Наверное, Мелькор как внутренность этого котла, как расплавленный металл, который свободно растекается по помещению и уже почти касается самого Майрона. Останавливается совсем рядом. Обжигает своими глазами даже равнодушного к невыносимому жара кузней майа, а затем начинает оглядывать его рабочее место. Майрон стискивает зубы: «уйди. Уйди же, наконец». Но на самом деле он оглушительно молчит и не может произнести ни слова, потому что воздух рядом с тёмным валой тяжёлый, а сам вала стоит рядом с Майроном — почему-то. Медленно, будто давая себе возможность подготовиться, майа поднимает голову, попутно сдувая с лица короткие пряди. Он не собирается унизительно смотреть Мелькору в район кадыка, как делают это остальные, очевидно, опасаясь чёрного как ночь взгляда. Он хмурится, хотя бы так выражая своё крайнее неудовольствие происходящим и — Он ожидал… Боли? Ожидал, что лицо Тёмного будет грозным, а взгляд его — острым, прожигающим, как секунду ранее, но вместо этого он видит, что на губах у валы играет лёгкая доброжелательная улыбка, а глаза смотрят на Майрона с вежливой заинтересованностью. За собственную предвзятую враждебность становится неуловимо стыдно. — Я… — он позорно мямлит и чувствует желание опустить взгляд, как не делал никогда даже перед Ауле, ругающим его за мелкие провинности, — могу чем-то помочь? Вот и всё, что удаётся выдавить. Эти жалкие слова виснут в воздухе, не удостоенные ответом. Мелькор переводит взгляд на стол, который Майрон держит в идеальном порядке, на готовые и частично готовые изделия, которые находятся вокруг. Он протягивает руку и касается серебряной броши, которой майа особенно гордится. Белые, видимо, совершенно не знающие тяжёлой работы пальцы, чертят линию одного из металлических лепестков, обрамляющих сердцевину в виде самоцвета. В это время Майрон позволяет себе разглядывать самого вала, будто ему больше нечем занять глаза. Мелькор одет в тёмно-синий камзол, вышитый серебром, с широких плеч, будто бескрайнее ночное небо, струится плащ. Чёрные волосы прихвачены невидимыми заколками на затылке, чтобы не закрывали лицо, тяжёлые кудри падают на плечи. Шея почему-то тоже привлекает внимание. Она белая, будто выставленная напоказ, и Мелькор стоит так близко, что Майрон не может не заметить, как на ней двигается мраморно белый кадык, как вены оплетают её, длинную и изящную, как у девы, пусть Тёмного вовсе нельзя назвать хрупким. Всё это слишком. Слишком не так, как Майрон привык, и поэтому желание остаться наконец одному вырастает в разы. Мелькор наверное чувствует его — это раздражение, которое бушует у Майрона внутри, но продолжает невесомо чертить пальцами линии броши. Он спокоен и неожиданно умиротворён, как бывают умиротворены мудрейшие существа, те, кто видел рождение этого мира, а ведь Мелькор один из них. А ещё он тот, кто хочет этот мир исказить и перевернуть с ног на голову. Нельзя об этом забывать, нужно как можно более вежливо попросить его… — Как ты делаешь столь тонкие детали? — и в голосе Мелькора нет ничего, из того, что должно быть присуще врагу. Он, этот голос, не звучит тяжело, как вначале, не давит на плечи, не подчиняет и не раздражает. Вопрос кажется искренним, будто этот вала может действительно чего-то не знать. Сознание словно затуманивается. Спустя несколько мгновений Майрон ловит себя на том, что рассказывает Тёмному элементарные вещи — про тонкости работы с разными металлами, про правила, которых надо придерживаться, обрабатывая материал (Мелькор, должно быть, отмечает про себя, как сильно его собеседник любит правила), про инструменты кузнеца и их предназначение. Сначала Майрон говорит неохотно, будто выдавливая из себя слова, но всё меняется, когда он понимает удивительное: Мелькору интересно. Он слушает майа так внимательно, как никто до этого не слушал и так заинтересованно, будто Майрон рассказывает не очевидные вещи, коим таких как он обучают сразу же по прибытию в кузни, а что-то удивительное и весьма необычное. — Иногда мы также прибегаем к такому способу металлообработки, как литье. Это связано со свойствами материалов — некоторые из них проще отлить в нужный предмет, используя форму. Почему-то вместо лаконичного ответа на вопрос, который был бы уместен и которого от него, очевидно, ожидали, получается целая лавина из полученных и обработанных самим же Майроном сведений, но Мелькор только кивает на всё это, говоря: — Я слышал, что некоторые металлы поддаются ещё и холодной ковке. Кажется, медь? — вопросительная интонация в конце будто приглашает продолжить рассказ. Майрон будто и вовсе забывает, кто перед ним стоит. Он берёт глубокий вдох, чувствуя воодушевление и практически восторг. Сейчас Тёмный вала, породивший диссонанс, совсем не кажется инородным чёрным пятном на золотистом, тёплом полотне кузней Ауле. Присутствие его больше не сбивает с ног, как сильный ветер, который приносят на крыльях орлы короля Манвэ, и даже майар вокруг постепенно возвращаются к своей работе. Но в нём, даже не несущем угрозы, будто спрятавшем свои смертоносные когти таится сила, которую, думает Майрон, невозможно обуздать. Мятежный возвышается над майа, наверное, на целую голову, он не пахнет чем-то зловещим, но его запах, почему-то древесный и пряный, пьянит и дурманит разум, иначе как объяснить то, что через секунду Майрон улыбается, говоря: — Да, в основном медь. Думаю, нужно обладать недюжинной силой, чтобы придать форму холодному куску железа или стали. Впрочем, не стану говорить, что это невозможно, — и губы, всегда сжатые в упрямую, сосредоточенную линию, почему-то слегка изгибаются, как будто сразу же преображая всё его угрюмое лицо. Мелькор тихо и мягко смеётся в ответ, но вся мощь льдистых вершин слышится в этом смехе. Он и сам такой — целиком и полностью. Восстающий в мощи. А потом откуда-то из-за широкой спины раздаётся весёлый и задорный голос Ауле. Мелькор быстро отворачивается, и так же быстро тает улыбка на губах Майрона. Он даже стыдливо оглядывается по сторонам, пытаясь выяснить, заметил ли кто это глупую… Эту глупость. Но все вокруг сосредоточенно работают, не поднимая голов от наковален и горнов. Все, кроме Майрона. Проклятье. Мелькор, увлекаемый Ауле, скрывается из поля зрения. Голос его постепенно растворяется в гуле металла, и день обещает течь дальше так, как надо. Голова майа не хочет анализировать произошедшее, но, рациональная и приученная к порядку, всё равно делает это. Майрон отмечает, что не чувствует должного смятения в своей фэа, а чувствует некую незавершённость, как будто ему (мыслимо ли) хотелось бы продолжить этот разговор. Рыжий майа задумчиво теребит грубыми, совсем не такими, как у Мелькора пальцами непослушные, совсем не такие, как у Мелькора пряди, и думает, что всё, что произошло, абсолютно неправильно, пусть на деле это не нарушает ни одного правила. Затем он спешно прячет, в ящик стола злосчастную брошь, которая привлекла внимание Мятежного. Ещё этим утром бывшая его гордостью, теперь она служит горьким напоминанием о недавней ошибке — Майрон уверенно говорит самому себе, что это была именно она. Их — и брошь и ошибку — он запрёт в дальних уголках памяти и больше не будет вспоминать. Потому что так правильно.

2

Майрон корит себя за то, что позволил Тёмному сбить себя с толку. Лишить бдительности, заговорить зубы, хотя вала сказал, в сущности, всего несколько слов. Мелькор нарушил привычный ход мыслей за две минуты. И да, если бы Майрон не привык быть честным с самим собой, он бы ни за что не признал, что жалеет, что это были всего две минуты. Хотелось бы… Говорить дальше и, наверное, слушать — тоже. Спустя несколько дней он почему-то всё ещё думает об этом, стуча молотом по наковальне. Удар — хочется достать из ящика стола серебряную брошь и снова взглянуть на неё. Удар — Майрон жалеет, что Ауле, любимый и уважаемый учитель, никогда не уделял ему столько внимания. Удар — ему льстит, что из всех майар в кузнецах Мелькор подошёл именно к нему. Удар, удар и удар. Проклятье. Он всё же достаёт брошь, и думает, что за эти два дня, проведённые в темноте ящика, она стала даже более сияющей и прекрасной. Майрону нравится делать красивые вещи. Нравится, когда изделие практично, изящно и элементарно в использовании. А ещё — ему нравится, когда его работу хвалят и не постным «это то, что нужно», а… Впрочем, Мелькор тоже не сказал ничего особенного, но по его лицу было видно, как сильно ему понравилась эта безделушка. Ауле говорит, что стремиться быть лучше других, стремиться получать похвалу — тщеславно. Выходит, Майрон тщеславен, потому что он не может найти более сильного мотива совершенствоваться, чем чужое одобрение, пусть учитель и говорит, что из рук кузнеца, из его фэа должно исходить добро. Искреннее желание помочь. В этом — сила творения. В этом — пресловутый замысел. Может, Майрон недостаточно искренен? Может, в действительности, он не способен воплотить замысел, как бы не старался, потому что в его руках и душе слишком мало добра и слишком много тщеславия? Глупости. Если бы это было так, у Майрона — между ударами молота он бросает короткий взгляд на брошь, та ему подмигивает самоцветом — не получилось бы делать столь красивые вещи и столь тонкие детали. Значит, он вкладывает в свою работу достаточно, верно? Ведь верно? В голове слишком много вопросов. Мысли путаются в клубок и наперебой кричат о разном, так что прийти к хоть какому-то заключению и сосредоточиться, наконец, на работе не выходит. Он делает всё механически, хотя привык выполнять любое задание со всей ответственностью. Должно быть, решив, что Мелькор не поселил смятения в его душе, Майрон всё же ошибся, ведь вот оно. Просто внутренний раздор оказался глубже, так глубоко, что огненный майа и не заметил его поначалу и только теперь, когда брешь внутри ощутима, неясные сомнения наваливаются на Майрона и сбивают с толку. А впрочем: какие сомнения? Он знает, что ни одна работа не подходит ему так же, как кузнечное дело, знает, что необходимо соблюдать правила и следовать наставлениям учителя, знает, что созидать — важно, разрушать — неправильно и гнусно. Что Мелькор — гнусный. Голова его становится чище и остаётся такой до тех пор, пока почти спустя целую луну тонкий слух Майрона не улавливает низкий грудной смех где-то снаружи, за пределами кузней. На мгновение он замирает. Он остерегался этого? Боялся? Ждал? Всё сразу, вероятно. Майрон упрямо склоняется над наковальней, будто та может защитить его — сознание на целую секунду проваливается в воспоминания. Он видит себя, точно так же усердно игнорирующего Тёмного валу, испытывающего раздражение и волнение. Встряхнуть головой — пусть всё это скроется. Но, кажется, Майрон сам раз за разом вытаскивает ненужные мысли на поверхность, как вытащил брошь из ящика стола. Спустя два ничтожных дня. Мелькор заходит внутрь, потому что воздух тяжелеет и всё вокруг смолкает на несколько мгновений. Как и в прошлый раз. Разница только в том, что Ауле оказывается в кузнях. Ауле выходит навстречу гостю и звонко приветствует его, снова увлекая куда-то в сторону — густой воздух будто разреживается, и Майрон может даже вдохнуть. Нестерпимо хочется повернуть голову и посмотреть. Хоть глазком. О, Эру. Поведение, достойное майа, кузнеца, мужчины и вообще… Браво, Майрон. Но слуховые рецепторы всё равно заостряются, он прислушивается, но, к счастью, ни одно слово не прорывается сквозь лязг металла. Он не знает, о чём говорят валар и не хочет знать. Но когда Мелькор уходит — он чувствует это кожей — внутри рождается иррациональное разочарование, будто в глубине души он ждал, что Мятежный хотя бы полоснёт своими чёрными как сам мрак глазами по спине.

3

Ему не дают забыть, выбросить из головы, потому что следующая их встреча случается не через месяц, а на следующий день, меньше, чем через двадцать четыре часа. Что это время для вечного существа? Ничего. Песок, который просыпается сквозь пальцы, и когда ладонь оказывается совсем пустой, это снова происходит. Он, поначалу, ничего не замечает, потому что на этот раз Майрон действительно сосредоточен, хотя спустя время он не вспомнит, над чем так усердно работал в тот момент. Это становится катастрофически, пугающе неважным, когда бок обжигает холодом. — Майрон, — майа вздрагивает. Резко, очень заметно, но Мелькор делает вид, что ничего не происходит, — ведь так тебя зовут? Он кивает, как болванчик. В голове стучит: «он спросил у кого-то моё имя? Неужто, у Ауле? О, Эру». Майрон поднимает глаза, растерянно моргает, пытаясь сфокусировать взгляд на лице напротив и не думать о том, как же жалко выглядит он сам, вспотевший, покрытый копотью, со взъерошенными короткими волосами, одетый в рабочий фартук рядом с Мелькором, завёрнутым в винную мантию (на этот раз), с унизанными кольцами пальцами, с живописно разбросанными по плечам кудрями и глазами этими. Чёрными, магнетическими. — Да. Да, это я. Мелькор кивает и улыбается шире, так что видно его зубы, эти клыки, которые чудятся Майрону смертоносными. Ещё секунда и они вопьются в шею и будут пить кровь, пока майа не выхаркает из хроа свою огненную душу. Но Мелькор только снова косится на брошь, а затем изящно касается самоцвета, который всё ещё помнит его пальцы. Майрону вдруг становится интересно: какие руки у Мятежного? Тёплые? И тут же — стыдно за этот интерес. За то, что воплощение вала почему-то так будоражит кровь. — Я хочу попросить тебя об одном одолжении, — продолжает Тёмный, и Майрон сдерживает в глотке изумлённо-идиотское «меня?» потому что оно и так, очевидно, отражается в его глазах и вздёрнутых бровях. — Ауле вчера порекомендовал мне другого мастера, но я хочу, чтобы всё было идеально, — Мелькор делает паузу, окидывая взглядом рабочий стол майа и некоторые незаконченные изделия на нём, — и именно так, как нужно мне. Как подойдёт мне. Мелькор замирает на мгновение, а потом взмахивает руками с летучими рукавами, как птица — крыльями. Он впивается чёрными глазами Майрону в душу и говорит: — Ты понимаешь меня? Майрон не понимает. Но голова снова кивает, быстро и бездумно, будто её владелец не хочет разочаровать Мелькора. Тёмного. Мятежного вала. Врага — помнишь? Ты помнишь? Майрон обшаривает свои органы чувств, пытаясь найти что-то, вызывающее отвращение к существу напротив, но ничего не находит. Совершенно. Вала, который должен пытаться сбить Майрона с пути истинного, просто стоит рядом, доброжелательно улыбается и просит… О чём? — Конечно. Чего вы бы хотели? — формулировка фразы почему-то кажется странной, хоть он и не может определить, что именно с ней не так. А в глазах Тёмного на секунду мелькает недобрая искорка, будто «о, я так много хочу». Да нет же, ему кажется. Это просто отражение пламени в глазах. — Ты. Обращайся ко мне так. Майрон непонимающе хмурится, как будто слышит какую-то несусветную глупость. Это неправильно, так нельзя по целому ряду причин, но. — Ты, — он поправляется. Всё это ему так сильно льстит, что он готов переступить через все проклятые правила и это даже не пугает. — Я хочу попросить тебя выковать мне венец, — ровно говорит Мелькор, внимательно наблюдая за реакцией майа. Майрон сразу же понимает, почему Ауле посоветовал Мятежному обратиться не к нему — среди учеников кузнеца есть те, кто куёт украшения лучше и изящнее Майрона. И то, что Мелькор всё же стоит перед ним, перед майа, который ещё недавно не отличался от остальных ничем, льстит ещё больше. Просто невероятно. И ещё: венец — это просто украшение. Безделушка, как и та брошь, с которой всё началось. Если Майрон выполнит просьбу вала, он не нарушит никаких правил. Просто окажет ему услугу, как и всем, кто приходит сюда с разнообразными заказами. И, в данном случае, совершенно не имеет значения, кто именно станет хозяином изделия, потому что это просто работа. Просто работа, к которой Майрон привык. — Чего именно, — он спотыкается, — чего именно тебе бы хотелось? Есть какие-то пожелания? Мелькор неоднозначно пожимает плечами: — Сделай что-то, что подойдёт мне. Я знаю, ты сможешь понять, что мне нужно, ведь ты действительно хороший мастер. Возможно, слишком хороший для этих кузней. Майрон сглатывает ком в горле. Выковать украшение, не имея… Ничего? Ладно. Это странная просьба, но венец — это не так уж сложно. Майрон справится, как справлялся всегда. Иначе и быть не может. Он кивает и зачем-то кланяется, как если бы Мелькор был его хозяином. Говорит: — Хорошо, — и вместо «я постараюсь», добавляет уверенное: — я сделаю, — будто зная, как сильно это понравится Мелькору. Мятежный моргает, наклоняя голову: — Спасибо, Майрон, — имя звучит тягуче, многозначительно и практически неприлично. Майа зачем-то думает, что ни одни уста не могли и не смогут произнести это короткое слово так же сладко и пьяняще, как это делает Мелькор. Не прилагая, кажется, совсем никаких усилий. Майрон, хозяин имени, которое может звучать так красиво, вдруг делает глупость: он, глядя, как медленно поворачивается объятый винной мантией вала, поспешно выдыхает: — Возьми это себе, вала Мелькор, — в его руке серебряная брошь с самоцветом, — мне кажется, она выбрала тебя. Улыбка на лице Мятежного попадает куда-то между рёбер, как отравленный кинжал, а вала тянет белую руку. Их пальцы соприкасаются.

4

«Ты действительно хороший мастер. Возможно, слишком хороший для этих кузней». Слишком хороший. Слишком хороший для… Да что он, чтоб его, имел ввиду? Это была просто лесть? Но тогда с какой целью Мелькор говорил это, в какую игру он играл? Или, быть может, сказанное было правдой — для Мятежного? В любом из двух вариантов Майрон не понимает, как ему на всё это реагировать, что делать, как себя дальше вести. По всему выходит, нужно попытаться игнорировать эти брошенные, будто невзначай слова, но что поделаешь, если они жгутся у него под кожей? Майа вырисовывает чертёж венца на пергаменте, слишком аккуратно и филигранно, как для такого незначительного этапа работы и думает, что Мелькор каким-то образом попал своими этими словами и улыбками в самое слабое место огненного духа. В то, которое жаждало признания, похвалы и величия. Эта слабость была тёмным пятнышком искажения, которое раньше практически не отравляло светлую сущность Майрона, но теперь, благодаря Мелькору, начало разрастаться, выжигая добрые помыслы, оставляя зияющую брешь смятения, из-за которого у майа не получалось ничего путного. Проклятье. Рука Майрона, сжимающая кусок угля, вторая рука, придерживаются край пергамента, брови его сведённые на переносице, немигающий взгляд — всё это выражало крайнюю сосредоточенность. Такую, что никто даже не смел бы окликнуть майа или спросить о чём-то, чтобы не потревожить его мысли. Но всё это было только оболочкой хроа, которое привыкло слушаться хозяина и продолжало делать это, словно по привычке. Внутри же у Майрона разыгралась буря вод Ульмо. Оглушительный и разрушительный шторм, который не могло унять ничто, кроме… Мелькора? Было спокойно и тихо, пока вала стоял рядом. Полный штиль. Но стоило только Мятежному скрыться из поля зрения, внутреннее противоречие стало разрывать Майрона с новой силой, как огонь, в который раздули сильным дыханием, или как хищник, который учуял запах жертвы. Словно Мелькор стал катализатором всего. Словно он способен разворошить душевные раны и врачевать их — в следующую секунду. «Всё это, впрочем, не отменяет того факта, что необходимо выковать украшение, достойное его головы. Достойное одного из валар», — он пытается установить краткое перемирие между противоборствующими сторонами, хотя бы на время работы. Он клянётся себе, что закончит венец, вручит его Мелькору и вернётся к остальной работе, так безответственно отложенной, чтобы сделать украшение для тёмного. Да, так будет правильно, а правильно — значит хорошо. Майрон разгибается над столом, склоняя голову, мгновение обрисовывает глазами изгибы венца, изящные и острые, как пики Таникветиль, узоры на них, напоминающие выступы скал и сияющие камни, белее света звёзд Варды, призванные стать снежными вершинами. Затем он одним резким движением сминает лист бумаги в ладони и отбрасывает его в сторону. Это слишком вычурно, слишком тонко, слишком не то и не так. «Я знаю, ты сможешь понять, что мне нужно, ведь ты действительно хороший мастер». Сможешь понять. Действительно хороший мастер. Слишком хороший для этих кузней. Майрон выплёвывает ругательство, доставая на свет новый пергамент, пока не тронутый рисунком. И всё по новой. Следующие три с лишним часа проходят в попытках изобразить на бумаге что-то изящное и не громоздкое, но при этом достаточно величественное, чтобы покоится на голове Мятежного. Запоздало приходит осознание того, как сильно отличается это пока только задуманное изделие от всех, что приходилось ковать раньше и как сильно отличается сам Мелькор от всех предыдущих заказчиков Майрона. Сущность вала могущественна, необъятна и устрашающа, словно сгусток живого клубящегося мрака, но столь же прекрасна и великолепна, как Валмар в утреннем свете Древ. Следовательно, именно это парадоксальное сочетание следует вложить в металл, вдохнуть в него, чтобы он пел и сиял, возвеличивая своего творца и существо, носящее его. Только вот на деле это не так просто, как на словах. Сложности возникают уже на первом этапе работы, а ведь речь ещё не идёт об обработке металла. Майрон хмурится и устало трёт переносицу. Может, он вовсе не такой хороший мастер, как считает Мелькор. Может, вала ошибся в нём? И эта мысль была бы логична и Майрон бы остановился именно на ней, делая её своим заключением, если бы не глупая уверенность в том, что такое существо, как Мелькор не может ошибаться. «О, так ты теперь о нём думаешь? Могущественный, величественный, прекрасный, не может ошибаться. Что дальше? Будешь целовать пол у его ног и умолять взять под своё крыло?» Майрон думает эту мысль иронично и зло, но последнее предложение почему-то не идёт из головы, будто умоляя впустить, позволить вырасти, нарисовать эту картинку в воображении. Хоть на миг. Эту возможность служить Тёмному вале. Нет. Эру, тысячу раз нет. Это сделало бы Майрона ничтожным, отвратительным существом, искажённым до последнего лоскутка огненной фэа. Это было бы грязно и отвратительно, а ещё так приятно — быть верным ему. Стараться для него. Видеть его одобрение каждый день. «Уйди! — внутри Майрон кричит, пытаясь избавиться от картинки, где он сам стоит, склонив голову перед массивным чёрным троном, а белые тонкие пальцы тянуться к его волосам, — оставь меня, прошу! Я не могу так, это меня уничтожает». Ещё немного и у него унизительно подкосятся ноги, и он упадёт рядом с собственным столом. Местом, которое всегда успокаивало и вносило ясность в любую ситуацию. «Уйди», — теперь тихо умоляет Майрон, как когда-то молча просил исчезнуть из кузней Мелькора, с той лишь разницей, что тогда он был зол и уверен в себе, а сейчас почти дрожит от ужаса, смешанного с чем-то таким, чему даже не хочется давать названия. Постепенно морок развеивается. Майрон делает несколько осторожных вздохов, чувствуя, как внутренний разлад теперь отражается и на его воплощении. Хроа, которое никогда раньше не подводило. В руках, которые тянутся к горну, собираясь растопить металл для заготовки, чувствуется какая-то странная неуверенность, почти дрожь. Майрон возвращается к своим наброскам и находит самый первый из них и самый удачный, как выяснилось. Представлять, как этот венец будет смотреться на голове Мелькора не хочется. Майа и так знает: хорошо (как и всё, что только может нацепить на себя Тёмный вала), но не идеально. Не так, как нужно Мятежному. Но это не отменяет того факта, что работу нужно сделать. И сделать достойно. Достойно получается, наверное. Майар за соседними наковальнями порой кидают заинтересованные и завистливые взгляды на сияющую безделушку, когда она оказывается почти и совсем готова. Майрон делает работу механически, не в силах найти в притихшей душе хоть крупицу того, что Ауле называет замыслом. Всё привычное как будто рушится, когда речь идёт о Мелькоре. Даже самое важное, бывшее основой всего. В итоге Мелькор, одетый в изумруд теперь (это выглядит не так восхитительно, как синева на плечах, но всё также… Всё также), наклоняет голову, оценивающе оглядывая и пики Таникветиль, и узоры — скалы, и камни — снежные вершины. Теперь всё это кажется ещё более неуместным и ничтожным, почти уродливым. Вала не кривится, но его лица выражает весь скепсис Амана целых десять секунд. После этого тёмный меняет позу, так что складки плаща чуть спадают вниз, позволяя увидеть брошь справа, на груди. Острое чувство обиды и унижения от реакции Мятежного и острое чувство восторга от того, что Мелькор надел его подарок смешиваются, танцуют причудливый танец тьмы и света. А потом вала говорит: — Что ж, спасибо, — Мелькор цепляет венец пальцами, но не меряет, так и держит. А ещё это разочарованное «что ж» почему-то режет по живому. Тёмный не задерживается у его стола более ни на минуту, а Майрон, умудряясь чувствовать себя покинутым в заполненной учениками Ауле кузне, думает, как было бы хорошо снова услышать из уст Мелькора своё имя. Тягуче и сладко. Так, чтобы эта отвратительная бездна, которая его затягивает, наконец, отпустила.

5

Немыслимо. Просто немыслимо, что следующие трое суток Майрон тратит на создание ещё одного украшения. Теперь — действительно достойного Тёмного валы. Зачем? Что он пытается доказать? И кому — себе или Мелькору? Злость. Разочарование. Смятение. Боль. Как, чувствуя всё это, можно сотворить хоть что-то, хоть самую крохотную вещь? Ведь металл, если не вложить в него добро, так и останется просто металлом, пусть и таким красивым, как первый венец, который он отдал Мятежному. Наверное, у него и не должно быть добра для Мелькора, но Майрону кажется, что в нём нет добра вообще. И силы в руках, и таланта, и замысла. Ничего не осталось, кроме глухой злобы на себя самого, потому что злиться на Мятежного почему-то не выходит. Но огненный майа упорно и упрямо делает своё дело. Но лелеет эту злость, не желает отпускать, потому что за её бордовым маревом кроется что-то, что он не готов понять и принять — пока. Поэтому ярость в его руках обращается в чёрное золото. Ничего этому венцу больше не надо, кроме ярости Майрона и благородного металла, зловещего, как сам Мелькор. Ни света звёзд, ни сияния светил. Ничего. Молот стучит по наковальне и Майрон забывает себя, как будто выпадая из реальности. Здесь нет больше ничего, кроме ритмичных ударов и ритмичного же дыхания майа. У него получается. Но внезапно, когда работа почти закончена и остаётся только заточить до опасной, смертоносной остроты зубья не венца — короны, Майрона отпускает. Внутри — тишь, и ничто больше не режет его изнутри. Даже зияющая брешь противоречий перестаёт тревожить. Он зачем-то закрывает глаза и вгоняет воздух в лёгкие, потому что чутьё не подвело его. Все эти часы (дни?) с тех пор, как Мелькор снова ушёл, злость защищала его от того, что теперь окутало мягчайшей периной, проникло в его сознание ласково, вовсе не стремясь причинить вред или боль. Перед глазами улыбается Мелькор. Склоняет голову, поправляет волосы, обнажает клыки и говорит: «Майрон». Так тягуче нежно, так невероятно, запретно… Хорошо. Восторг, который сбивает дыхание, находит выход в тепле янтаря. Майа вплавляет камни в корону и они так противоречат грубой её черноте, и так дополняют её, что от этого страшно. Вот оно — то что Майрон никак не мог постичь. Это невероятное сочетание мощи и красоты, которые объединяет в себе вала. Майрон улыбается в ответ воображаемому Мелькору и почему-то думает, что если бы Восстающий в Мощи захотел впиться своими клыками ему в горло, майа бы улыбался пока хроа не выпустит душу. Не воображаемому Мелькору — нравится. Майрон находит его в садах Йаванны, не прилагая никаких усилий, будто может чувствовать Тёмного через лиги расстояния. Теперь они стоят в объятиях ласковой зелени друг напротив друга и смотрят на корону, про которую Мелькор говорит: — Это произведение искусства, Майрон, — он протягивает к ней — к нему — руки и они такие же мягкие и тёплые, как и имя огненного майа, снова, будто в благодарность слетевшее с уст Мелькора. Кто бы мог подумать, что слова и руки Мятежного могут быть тёплыми. — Надень её. Изо рта Майрона вырывается какой-то сиплый шёпот, который он и сам едва слышит, но Мелькор поднимает чёрное золото над головой и медленно, будто священнодействуя, опускает на голову. Янтарный обод короны сияет, приветствуя своего хозяина. Хозяин на мгновение жмурится от удовольствия и чуть приоткрывает рот, выдыхая. Майрон старается не думать о том, как это выглядит, пытается не характеризовать образ, возникший перед глазами словами, но мысли стремительно летят против его воли, пока не: — Идём, — их обрывают. Глаза Мелькора распахиваются и оказываются близко. Ближе, чем когда-либо до этого. — Куда? — в голосе майа сомнение, не до конца заглушаемое магнетической, затягивающей чернотой глаз Мятежного. Майрону не хочется уходить от вечерней прохлады садов Йаванны, от пряно пахнущих трав, от нежного ветерка, который обдувает разгорячённую кузнями кожу. Мелькор не говорит ничего конкретного. Он обхватывает белыми пальцами крепкое запястье кузнеца и медленно подчиняет волю Майрона. Приручает его пламя, произнося незамысловатое: — Верь мне. Это что-то, принадлежащее лишь одному майа. Этот взгляд, эти руки, эти слова и этот, пусть не продолжительный, восторг от полученного подарка. Хочется отхватить себе как можно больше Мелькора. Хочется забыть строгое, принадлежащее Ауле «жадность, тщеславие и честолюбие — качества, которые заведут вас во тьму». Майрон забывает. Он позволяет Мелькору мягко увлечь себя за локоть, утащить в неизвестном направлении. Рецепторы должны предупреждающе орать об опасности, но внутренний голос оглушительно молчит, бессильный перед аргументом: существо с такими руками не может причинять зло. Может. Но Майрон узнает об этом не сегодня, не завтра и даже не через месяцы. Сейчас, когда они стремительно покидают привычные майа места, когда свет Лаурелин перестаёт греть, когда Мелькор взмахивает руками, обращаясь в угольно-чёрною птицу, Майрон верит. Он, следуя примеру вала, перевоплощается в полёт, клюв и крылья, на концах которых пляшут золотые искорки-перья. Они летят над Валмаром, над лесами и лугами, над горами и озёрами, туда, где горит закат. А закат над Аманом велик и прекрасен, и если бы Майрон не был птицей, у него бы захватило дух. Как давно он не покидал кузней? Сколько одинаковых вёсен провёл там, сгорбившись над наковальней? Теперь это не важно, как и всё, что угодно, кроме чёрного пятна на бескрайнем небесном полотне. Сколько они так летят? Кажется, что всё длится несколько мгновений, но когда они начинают спускаться, оказывается, что над Аманом ночь. Мелькор пикирует вниз так внезапно, что Майрону первые несколько мгновений даже кажется, что угольно-чёрная птица падает. Майа реагирует медленно, даже на какое-то время теряя из виду ныряющего в облака валу. Всё, прилетели. Вниз. Когда эйфория от полёта начинает медленно сходить на нет, Майрон понимает сразу две вещи: каким-то образом они умудрились набрать такую высоту, на которой летают разве что орлы Манвэ. А ещё — они пересекли Валинор. Когда облачная полоса остаётся позади, Майрон видит только острые пики скал и беснующиеся под ними воды. Проклятье. Это что, Эккайя? Как долго они летели, что успели добраться до внешнего моря? И как много правил они нарушили? Мелькор принимает привычный облик на пологом выступе скалы и по его одежде и волосам видно, что ветер над морем такой сильный, что не понятно зачем, во имя Эру, они вообще сюда прилетели. Майрон медленно и безопасно снижается, пока не опускается рядом с Мелькором. Перевоплощаясь, он чувствует разом всё: и ледяной ветер, и влагу брызг и шум вод. Шторм снаружи и внутри. Огненный дух как-то разом съёживается, жалея сразу о стольком, что страшно даже перечислять. Он хочет взмахнуть крыльями и улететь обратно, но одного взгляда на Мятежного валу хватает, чтобы всё эти желания рассыпались в прах, как увядший цветок. Мелькор высок и грозен. Он стоит на утёсе, касаясь носками сапог последней кромки земли, которая отделяет их от бездны и корона его сияет, как сияют глаза Тёмного и всё его существо. — Смотри же, Майрон, — голос звучит сразу отовсюду, разверзая небо, — смотри же! Он смотрит, но не на шторм, как призывает Мелькор, а на самого Мятежного. Тёмного валу, Владыку тьмы. Как мало и как много времени понадобилось Майрону, чтобы понять насколько могущественное существо перед ним! — Ты, — он не слышит сам себя. Боязливо вжимается в трещину между скал и всё не может оторвать взора от фигуры валы, преисполненной какого-то зловещего света, такой силы, что подкашиваются ноги. Майрон узнаёт его и не узнаёт одновременно. Теперь в Мелькоре больше нет ничего мягкого или тёплого. Он — чистая сила и могущество в каждой своей грозной черте, но. — Да, я. Всего лишь я Майрон. Есть кое-что интереснее моего воплощения. Кое-что, зачем мы прилетели сюда, преодолев столько лиг. Так смотри же, Майрон! Смотри. И глаза падают в море, бескрайнее и опасное, не замирающее ни на минуту. Что он должен увидеть в этой чистой, чужой для него стихии? Что? Ничего не происходит ещё несколько мгновений, а потом Майрон замирает, понимая. Занимается огромная волна, готовясь разбиться о скалы, но так и замирает, покрываясь тонкой, прозрачной плёнкой. Лёд сковывает море в тиски, утихомиривая бурю, не давая стихие вырваться наружу и это… Чудо? — Чудо, — голосом он вторит своим мыслям. И Тёмный вала, не понятно, как услышавший это, низко, раскатисто смеётся в ответ, будто Майрон — не бессмертный дух, а невинное дитя, которое удивляется порыву ветра или сиянию звёзд. — Чудес нет, Майрон. Есть сила, которая открыта мне, но пока неизвестна тебе. Сила, которая способна сделать тебя могущественным, — последнее слово Мелькор ревёт. Или уже не Мелькор вовсе, а жуткое чудовище, которым он в одночасье стал. Абсолютно всесильное. — Мне не нужна эта сила, — уверенно заявляет Майрон, — на что мне могущество, способное лишь разрушать? Мелькор смеётся снова, но на этот раз смех его глумлив и неискренен. Вала, окончательно удушив шторм, взмахивает полами мантии и приземляется на лёд, который почему-то не трескается под его весом. Он, оглядывая то, что натворил, говорит: — Но разве это — разрушительно? — Это бесполезно, — возражает Майрон, упорно, но вряд ли успешно делая вид, что учинённое безобразие не впечатлило его, — как и всё, что может тьма. — О, юный огненный дух, — тянет Мелькор, скалясь, — ты и представить себе не можешь, как много она может. Майрон, отлипая от скалы и разминая затёкшие ноги, снова возражает, не понимая, откуда в нём столько безрассудной храбрости. — Я могу представить, как много боли она может причинить, — он говорит слова, которые закладывалось в него веками, но едва ли он теперь верит в то, что раньше считал неоспоримой истиной. Он — уже не тот Майрон, которым был больше месяца назад, и они оба знают это. — Так ответь же мне, Майрон, — от упомянутого имени ведёт так сильно, что любое желание спорить с этим восхитительным и жутким существом пропадает, будто по щелчку пальцев, — как много боли причинила выкованная тобой корона? — Но она не… — он пытается, но замолкает через секунду. Сам знает. — Не рождена тьмой? Рождена. Ею, а ещё твоей злобой и желанием доказать, что ты всё же лучший, — бросает в дрожь от того, как легко Мелькор читает его душу. — Но потеряв свет, я потеряю себя, — он отчаянно и тихо произносит свой последний аргумент, который по совместительству является и его главным страхом. — Выбрав тьму, — говорит Мелькор, шагая по заключённому в лёд морю, — ты лишь приобретёшь. Силу, власть. Предназначение. Оставшись же на стороне света, — вала оказывается напротив. Его близкое присутствие не оставляет в голове Майрона ни единой разумной мысли, — оставшись на стороне света, ты будешь вечно замкнут в рамках правил и лишён возможности выделиться среди остальных, стать кем-то большим, чем одним из, познать, что такое — жить и творить без границ. Мелькор вдруг становится одного роста с Майроном, хотя раньше всегда возвышался над ним на целую голову. Он заглядывает в глаза и говорит, на контрасте с недавним рёвом, невыносимо тихо: — Так не будь же стихией, заключённой под лёд. Мелькор нежно касается щеки майа своей тёплой, не желающей зла рукой и запечатывает сказанные слова на губах Майрона горячим, как нагретый в горне металл поцелуем. Над ними молчит звёздным сиянием ночь.

6

Нет. Он говорит это не только Мелькору и не только тогда. Он повторяет это тысячи и тысячи раз, каждодневно, выполняя с особым усердием всю необходимую работу, пытаясь собрать воедино те крупицы старого и привычного, что в нём остались, пытаясь вытравить из фэа хитрый прищур чёрных глаз и лукавую улыбку, когда «что ж, посмотрим». Но почему-то Майрон радуется этой фразе. Почему-то она лучше, чем, если бы после этого уверенного «нет» Мелькор поморщился и в его глазах появилось презрение. Просто… Пусть он приходит. Пусть появляется хоть иногда. Говорит о силе и могуществе, о тьме, о чём угодно, только бы не уходил, оставляя Майрона наедине с этой ужасной рутиной. А ведь рутины может не быть. Этого всего могло бы уже не быть, если бы у Майрона было чуть меньше самообладания, здравого смысла и пресловутого желания следовать кем-то установленным правилам. Если бы он сделал тогда всего один шаг навстречу ледяному морю, Мелькору, тьме. Это почти случилось. Эру, почти. Майрон помнит, как приоткрылись его губы, как опустились веки и как вся его огненная фэа потянулась к чужому успокаивающему теплу, к чужому могучему дыханию, к чужой воле. С тех пор, дни спустя, Майрона не отпускает одна и та же запретная, но такая притягательная мысль: каково это — служить ему? Какого — не выполнять скучные и однообразные поручения Ауле, а делать что-то воистину великое. «О, ты уже всерьёз размышляешь о величии?» — внутренний голос, который в какой-то момент стал неуловимо похож на голос Мелькора, иронично интересуется. Рациональному и разумному Майрону совершенно нечего ему ответить. В его голове полный сумбур. Он не знает, чего он хочет, и зачем-то пытается ухватить две разные части своей души и слепить их воедино, склеив брешь, но тьма клубится в стороне и раскатисто смеётся, высокомерно сообщая, что Майрону не вытравить это из души. Но самое худшее то, что более не хочет — травить. Губы горят поцелуем. Спустя столько времени, Майрон всё ещё не может понять, как такое простое прикосновение может так сильно пьянить, как оно может быть столь прекрасным, тонким, щемящим и почему в ту ночь его сотрясал такой невиданный восторг, благоговение, искреннее желание никогда не лишаться этого чувства. Наполнить им душу до отказа и… Отдаться такой манящей, зовущей тьме. Знающей и понимающей, что ему нужно. Эру, на что он стал похож? От самого себя становится так мерзко, что майа больше не может находиться в кузнях. Они душат его, хотя всегда согревали всегда были тем самым, его местом. Теперь он часто бывает снаружи, ночами приходит в сады, запрокидывает голову и нюхает воздух. Ночь — это время, которое он может проводить так, как хочет, а Майрон хочет быть здесь. На этот раз он уходит раньше, даже почти бежит, находу срывая с себя рабочий фартук и накидывая на плечи лёгкую льняную рубаху. Забывая, что в садах Йаванны нынче какое-то шумное празднество, которое совершенно не подходит под какофонию звуков и чувств, бушующих внутри Майрона. Шторм. Шторм, который Мелькору не успокоить, пока майа сам не позволит ему этого. Он понимает, когда уже поздно. Когда друзья и товарищи по цеху, покинувшие кузни ещё раньше («бездельники») приветственно машут ему руками и зовут присоединиться ко всему этому безобразию. Кажется, ему не оставляют выбора. Майрон выдыхает с видом существа, за короткий срок выевшего себя до остатка, и выходит из темноты. Никто не удивляется тому, что на губах огненного майа нет улыбки — все давно привыкли к тому, что Майрон угрюм и что с того, что сегодня он намного угрюмее обычного. Чужие руки подхватывают его и тянут, а столу на котором так много пищи, совершенно не нужной Айнур. Зачем это всё? Какой смысл? Майрон прячет недоумение за кубком вина, который чуть ли не суют ему в ладони. Оно на вкус тёрпкое и горчит. И в целом… Ладно. Это не так уж и плохо, как он думал изначально, пусть шум и смех пускают по телу волну раздражения. Интересно, сколько нужно вина, чтобы в нём утопилась извечная злоба? Обрывки разговоров перестают тревожить его спустя кубок. Лица плывут, улыбчивые и счастливые, и Майрон думает, что, конечно, вас же не пожирает изнутри пустота, которую не заполнить ничем: ни работой, ни сном, ни разговорами. Ничем, кроме чужого тяжёлого присутствия. Майрон позволяет виночерпию наполнить свой кубок и даже неодобрительно морщится, когда тот наливает только половину. — Что случилось с твоей разумностью, Майрон? — спрашивает его тогда виночерпий, но Майрон даже не оборачивается на говорящего. Он думает, что его имя из этих (из любых) уст звучит так отвратительно буднично. Он думает, что не знает, что случилось с разумностью и ещё со всем остальным, из чего состоит Майрон. Он делает одно движение и с отвращением понимает, что плохо контролирует свои движения. В голове снова набатом это: «как ты докатился до такого? Во что ты превратился?» Проклятье. Лучше бы он и вовсе не покидал кузниц. Лучше бы так и остался корпеть над чем-то сложным и абсолютно бессмысленным, не означающим для Майрона ничего. Просто очередной заказ. Просто работа, которая уже не помогает забыть, что может быть по-другому. И когда Майрон уже думает встать и покинуть этот праздник жизни, на котором ему не место, тело будто каменеет, потому что в него совершенно внезапно впивается чужой острый взгляд. Тяжёлый, манящий, привычный — о, Эру. Майрон садится обратно, будто ему приказали. «Посмотри на меня», — майа подскакивает и мученически жмурится, потому что прикосновение в осанвэ, первое из тысячи, которую ещё подарит Мелькор, обжигает не хуже поцелуя. Майрон поднимает глаза робко, как дева, чувствуя гадкое отвращение к самому себе. Мелькор от него в семи шагах, но этого расстояния будто и нет вовсе. Майа знает: это не вино. Оно выветрилось, стоило только Мятежному коснуться взглядом лица. Истома, волнение, благоговение — всё это вызвано тем, что Тёмный вала просто рядом. Восстающий в мощи одет в светлое, серебристое и совершенно непривычное. В его руке кубок, такой же, как у Майрона, на его лице ласковая улыбка, а на его голове снежные пики Таникветиль. Тот самый неудачный венец, который майа выковал для Мелькора первым. «Всё это напоказ», — понимает огненный дух. Всё, от его приторной улыбки, совсем не искренней, совсем не такой, какую уже приходилось видеть Майрону, до украшения, в которое майа не вложил души, пусть оно сверкает и приковывает взгляд. Пусть майар и даже валар вокруг то и дело обращают внимание на венец, не понимая, что это просто мёртвое серебро. Безделушка. А Мелькор понимает всё. И вдруг единым порывом срывает с себя эту маску из ласковой покорности кругу валар и смотрит на Майрона всей своей зловещей мощью, способной творить нерушимые льды. Никто кроме огненного майа ничего не замечает. Все смеются, пьют, едят, разговаривают и поют, не ведая, что за монстр среди них. Майрон — ведает. Потому что монстр ему доверяет, он выделяет кузнеца среди других — зачем-то. Монстр тянется навстречу ниточкой осанвэ, в которой: «Какой чудесный вечер, чтобы отдохнуть в кругу своих светлых друзей. Так почему же ты печален, Майрон?» Майа качает головой и смеет не отвечать сильнейшему из валар. Они оба знают, кто вогнал его в это состояние, но, кажется, Мелькор считает своё внезапное появление в чужой жизни не проклятьем, а благословением. «Неужто, привычные для остальных радости не находят отклика в твоей душе?» Майрон снова не отвечает, понимая, что вала дразнит его, сбивая с толку. Он даже знает, что будет говорить Тёмный дальше, потому что это давешнее «что ж, посмотрим» и нынешнее внимание к его персоне говорят о том, что Мелькор не намерен сдаваться так просто. Но всё равно режут по живому слова: «Что тебе нужно, чтобы чувствовать себя на своём месте, Майрон? Что развеет твою тоску и тревогу, что заставит чувствовать себя нужным?» Ты. Майрон снова качает головой, хмурясь. Они снова оба знают ответ. Он хочет уйти, бежать от этого взгляда и прожигающих нутро слов, но не двигается, будто чужая воля сковала его по рукам и ногам. Будто на самом деле он хочет совсем другого. «Посмотри же вокруг, Майрон. Айнур честны друг с другом, у них на лице то же, что в душе. И только двое из них чувствуют внутри бурю и хаос, пряча их за постылой маской. Так почему же ты так страшишься меня? Почему не признаешь, что я такой же как ты?» Слова ласкают фэа, будто прикосновениями, и Майрон не в силах ответить, что был таким как все, пока Тёмный вала не решил сделать его своей жертвой. Майрон пытается выровнять дыхание, зная, что проигрывает. Что ничего не возражает не потому что не может, а потому что не хочет. А потом Мелькор оказывается рядом, как в ту ночь, над обрывом, над запрятанным во льды морем. Мятежный наклоняется над столом и над неподвижным майа, и целую секунду Майрон думает, что его хотят снова поцеловать. Он задыхается. Но вместо этого Мелькор снова берёт его за руку, мысленно заставляя Майрона встать, и говорит: — Ты не один из них. Прежде, чем фигура вала скрывается в ветвях, оставляя за собой только немой призыв следовать за собой. Майрон следует.

7

Трава под ногами становится выше по мере того, как они покидают поляну и уходят в бескрайние луга. Майрон не может сказать словами, куда и зачем они идут, но что-то мудрое в нём отлично понимает, что происходит и не страшится этого. И заставляет затаить дыхание, когда Мелькор поворачивает острый профиль, будто желая проверить, идёт ли за ним Майрон, не передумал ли он. Нужно передумать. Нужно остановиться и дать себе время, потому что после того, что произойдёт пути назад уже не будет. Они не говорят об этом, но слова висят в воздухе немым укором, будто «одумайся», будто «прекрати». Будто «беги, беги, беги». Майрон делает шаг к застывшему Мелькору, сокращая расстояние и чувствуя, как тот отмирает, будто ожидал, что майа может послушать эти орущие отовсюду голоса. На секунду огненному духу кажется, что на лице вала проскальзывает облегчение, словно он сомневался в собственной власти над фэа Майрона, но уже через секунду губы тёмного изгибаются в улыбке. Манящей, зовущей, интимной. Белые пальцы вновь обхватывают локоть майа, скользят по ткани рабочей рубахи, пока не касаются кожи. И ничего больше не происходит — пока что. Майрон делает глубокий вдох и вслушивается в шелест травы. Ветер мягко тревожит её, волосы валы и ткани его мантии. Постороннему может показаться, что Мелькор, объятый светлыми оттенками шёлка, в тонком вычурном венце, со спокойным выражением лица, не несёт никакой угрозы. Майрон знает, что это не так. Он чувствует прикосновение к своей руке, вполне невинное, но многообещающее, смотрит Мятежному в глаза, выискивает там что-то. Находит. Весь как-то вздрагивает, делая шаг. Мелькор пахнет пряно и он снова так близко, что захватывает дух. Взгляд ловит вышивку на чужой грудни и следующие несколько секунд Майрон борется с желанием прикоснуться к ней, чтобы словить сердцебиение в чужом хроа. А потом просто понимает, что сдерживаться больше не нужно. Это мгновение становится точкой отсчёта. Он страдальчески хмурится, чуть ли не всхлипывает, неловко тыкаясь носом куда-то Мелькору в шею. Вала вновь раскатисто смеётся, и Майрон, чувствуя, как руки Мятежного смыкаются на его лопатках, думает, что всё, что с ним происходит — совершенно точно — благословение, потому что действительно ощущает, как совсем рядом сокращается чужое сердце. Пальцы валы вплетаются в волосы на затылке, они в один миг оказываются повсюду, и Майрон тянется к чужим губам. От осознания того, что ему теперь всё это позволено подкашиваются ноги, хочется утянуть Мелькора в высокую траву, которая скроет их от чужих глаз и заявить свои права на его тело алыми отпечатками губ. Мятежный обхватывает его лицо, сталкивает их лбы и шепчет: — Ты горячий, — прерываясь на короткие поцелуи, — огненный. Майрон действительно чувствует жар. Тот расползается от каждого прикосновения Мелькора, захватывает всё тело, заставляя издать сдавленный стон. Если бы кто-то ещё это услышал, то подумал бы, вероятно, что майа испытывает пронзительную боль. Но боли — теперь — нет. Можно было бы сказать, что она испарилась вовсе, но Майрон знает, чувствует, что она затаилась, уступая теплу ледяного вала и ждёт, пока майа снова окажется один, чтобы впиться в душу своими отравленными когтями — сильнее. Майрон целует шею, молочно белый кадык, впадину меж ключиц и снова думает, что чувствует себя на своём месте только когда рядом Мелькор. И если это так, то что неправильного, неестественного в том, чтобы… Не вспоминать о боли, смятении и одиночестве больше никогда. Они всё же валяться на траву, а белые пальцы избавляют Майрона от рубахи, пока губы Мелькора целуют ключицы и всё это сильное, пылающее тело, которое впервые открывается Тёмному в эту ночь. Майа чувствует, как с губ срывается ещё один стон, он мечется, словно мучимый лихорадкой и вплетает пальцы в чужие густые и гладкие волосы, когда Мятежный бережно чертит языком полосу по сокращающемуся животу — вниз. — Мелькор, — голос срывается. Майрон не знает, зачем произносит это имя, если не собирается сказать ничего из того, что вала не знает сам, но оно слетает с губ округло и мягко. Хочется шептать его бесконечно. Его собственные руки, руки кузнеца, привыкшие к тяжёлой работе, раздевают Восстающего в Мощи медленно, словно он высеченная из стекла фигура, а не сильнейший из валар. Мелькор скидывает всю эту ткань и на миг поднимается, наклоняет голову, позволяя волосам скатиться на плечо. Кажется, что из-под его кожи струится свет, хотя это звёзды трепетно касаются тела валы своим сиянием. Майрон хочет касаться Мелькора тоже. Майа тянется к своему личному божеству, но они встречаются на полпути, сталкиваются плечами, а затем снова — губами, и Майрону щемит в грудине от того, насколько болезненно сладкое это чувство. Фэа вздымается к небесам, кажется, что они с Мелькором снова парят над облаками, глядя свысока на Аман и его жителей, но тело майа на земле и оно горит, просто плавится, в чужих руках, подобно воску или мягкому металлу. Руки Мелькора сжимают бёдра Майрона, и тот выгибается мышцами и костями, выворачивает полыхающие внутренности. За зажмуренными веками пустота, которая тревожит майа уже так много времени, и он так отчаянно хочет, чтобы Мелькор её заполнил, непременно именно Мелькор — до краёв, до отказа, чтобы не мучали больше эти правила и чужие слова, чужая воля. Пусть будет только он. В теле. В душе. В голове. — Мелькор, — имя снова вырывается, будто само собой, но Тёмный снова не реагирует. Майрон чувствует, как пальцы подбираются к завязкам на штанах и думает, что готов вверить вале не только тело. Это осознание не пугает, он почти готов сказать это вслух, признать, что хочет… Что? Обратиться во тьму? Но Мелькор запрещает ему сейчас говорить. Мятежный заставляет Майрона вновь опуститься на траву, а затем накрывает его собой, своей приятной тяжестью. Майа чувствует, как чужая грудная клетка рвано сокращается от сбитого дыхания. Наверное, они даже дышат в такт. Руки Мелькора стягивают с Майрона штаны и гладят ноги там, где раньше никто не гладил. Майа позорно всхлипывает, выгибается в чужих руках, желая, чтобы его перестали наконец дразнить, рыская вокруг и накрыли восставшее и жаждущее. Майрон теряет рассудок. Он целует бьющуюся жилку на шее Мелькора, утопая в раскалённом пламени, в чистом удовольствии, которое дарят руки и губы Мятежного. Глаза закатываются, но он старается держать веки открытыми, чтобы не упустить, не забыть, что и это совершенное существо может изгибать брови, кусать губы и дрожать ресницами. Что и ему может быть так болезненно хорошо от этого сумасшедшего трения-трения-трения через одежду, которую Майрон всё же решает с него снять полностью — наконец-то. Пусть будет кожей к коже. Мелькор обхватывает острые колени майа, раздвигает их и спускается с горки — вниз. Тело реагирует остро и ярко. Майрон испуганно вздрагивает, будто не знал, что к этому всё идёт. Он жмурится и даже отворачивается, вдруг понимая, что происходит. Что он действительно позволяет. Эру, уже позволил. Что всё и впрямь не будет как прежде, если сейчас не остановить это. Как вдруг его чувственно целуют в щёку. Прикосновение совсем целомудренное, но оно кажется даже более интимным, чем всё, что было до. Мелькор молча сообщает: «всё и так больше не будет, как раньше. Ты уже впустил меня глубже, чем возможно физически. Это — ничего не поменяет». Ничего. Майа снова смотрит в чужое лицо. Вдох-выдох. Он понимает, что в глазах Мелькора что-то очень особенное, что-то невероятное, что чёрные волосы тяжёлыми кольцами падают Майрону на грудь, что его, Майрона, кожа пахнет Мелькором и наверняка покрыта отметинами, как и шея валы, которая изгибается немыслимо красиво, чтобы можно было вот так — нос к носу. На этой шее алые лепестки. Майрон тянется и бережно припадает губами рядом, рисуя ещё один лепесток. Вокруг них перешёптываются луга. Над ними понимающе молчат звёзды, а Мелькор убирает одну руку с колена майа и путает её в огненном облаке волос. — Позволь мне, — шепчет Мелькор сладко и пьяняще, как умеет только он, — ты же хочешь этого, — рука валы пережимает у основания член, — ты так сильно этого хочешь. Глупо отрицать. Глупо вообще теперь что-либо делать, если они уже оказались здесь, обнажённые, покрытые потом, связанные этой тайной и ещё чем-то очень тонким и прозрачным, но ощутимым. Таким, что его не разорвать. Таким, что оно стягивает души прочнее, когда Майрон тянется к губам Мелькора, целуя честно и доверчиво. Соглашаясь сразу на всё. А потом он откидывает голову назад. Потом Мелькор проникает в него своими белыми тонкими пальцами бережно и легко. Потом Майрон глупо и очень искренне сравнивает небесную черноту перед глазами с глазами Мятежного. Потом его снова целуют, прежде, чем вала толкается внутрь. Это так больно, так хорошо и так правильно, что Майрон не знает, как будет жить, когда этого не будет. Если этого не будет. — Эру! — Майрон и не знает, выражает ли этим криком отчаяние или безграничное счастье, потому что внутренняя брешь стремительно стягивается, полярные эмоции смешиваются в непонятную какофонию чувств, и он вдруг забывает, кто он такой, на целый миг вылетает из реальности. Пока не слышит смех. Раскатистый и родной. Такой, что Майрон напарывается на чужие расширенные зрачки прямо напротив: — Это имя отлично звучит в контексте происходящего. Зови его ещё. Пусть посмотрит, — Мелькор шепчет на ухо, делая толчок. И ещё, и ещё, так, что не ясно, реальные ли это звёзды перед глазами или их взрывает Мятежный в его голове. Так, что хорошо и стыдно, и страшно, и так… — Мелькор, — вот и всё. Слов больше нет. — Впрочем, моё имя звучит лучше, — он сцеловывает его с губ Майрона, а затем снова тянется к его руке, хотя, кажется, что они оставили подобные прикосновение далеко позади. Что умчались так далеко, что стали кем-то другим, что им больше ни за что не найти дорогу назад. Мятежный переплетает их пальцы, запечатывая эти мысли где-то глубоко у Майрона в голове, враз обесценивая их одним прикосновением. Целует лицо беспорядочно и горячо, будто впервые действительно теряя контроль. — Огненный ты дух. Мой огненный дух. Мой — полностью, на всю нескончаемую жизнь. А Майрон теперь тоже смеётся. Майрон будто срывается в пропасть, чувствуя, что правил больше нет.

8

Теперь, оглядываясь назад, хочет ли он что-то поменять? Может ли? Майрон не знает. Он чувствует странную лёгкость во всём теле и полное нежелание снова проваливаться в пучину рассуждений о том, что правильно, а что нет. Они одеваются в этой уютной рассветной тишине, порой бросая взгляды друг на друга. Майрону кажется, что в движениях и мимике должна сквозить неловкость, но её нет, будто то, что сейчас произошло было вполне естественным. И ещё: он почему-то думал, что это наваждение спадёт, что желание быть рядом с Мелькором, слушать его, прикасаться к нему должно сойти на нет после произошедшего, но этого тоже не происходит, пусть потребность нём не зудит под кожей, пока Тёмный вала ещё здесь. Пока что она лёгкая и ненавязчивая, как симпатия. Как шёпот. Как мягкое прикосновение. Майрон задумчиво избавляется от полевых цветов, которые запутались в волосах и раздражённо фыркает, когда они рассыпаются под пальцами, но не покидают кудри. Мелькор, который в этот момент уже полностью одет, снова смотрит на Майрона и не может сдержать смешок. Белые руки снова тянуться к майа и аккуратно распутывают клубок из волос и жёлтых цветов. Майрон смотрит на него и думает, что и во внешнем виде Мятежного ничего не напоминает о случившемся. Его лицо вновь сосредоточено, волосы в лёгком, но приемлемом беспорядке, ворот закрывает следы на шее и только губы, чуть припухшие, хочется снова поцеловать. Последний цветок Мелькор оставляет, будто в том, как глупо он торчит из спутанного кубла на голове кузнеца есть что-то красивое. Они всё-таки целуются — медленно и почти нежно. Это чувствуется так же, как и раньше, только что-то ещё примешивается, что-то растекается сладостью на языке, а Майрон пробует новое чувство на вкус, пытаясь разобрать, что же изменилось. Наверное, Мелькор прав — ничего. Они те же, что были до восхода. Абсолютно те же, когда встают и снова тревожат траву шагами. Когда возвращаются в тронутые росой сады Йаванны, которые ещё хранят следы вчерашнего праздника. Когда оставляют всё это позади и следуют к кузням — Майрон следует, а Мелькор не оставляет его в одиночестве, будто с майа ещё не покончено и он планирует сказать или сделать что-то ещё. Майрон не видит Мятежного, потому что тот слегка позади, но чувствует его. Не только взгляд, который изредка касается плеча, а всего его, от ритма дыхания, до тихих отголосков мыслей. Пусть это чувство новое и необъяснимое, оно кажется таким же естественным и правильным, как и всё, что связано с Мелькором. «Когда-то, — думает майа, минуя дверной проём и проходя в пустые кузни, — он казался мне неправильным и гнусным. Что же случилось теперь? Чему виной эта перемена? Искажению, тщеславию, жадности, что внезапно проснулись во мне, или той связи, что теперь есть между нами?» Кажется, эта связь была всегда. Майрон не знает, зачем они пришли сюда. Ещё рано для работы, святая святых Ауле пуста и безжизненна, пока учитель не наполнит её пламенем творения. Учитель. Звучит теперь как насмешка. Как давно он перестал мысленно звать кузнеца так? Как давно это драгоценное, как раньше казалось, знание, которое мастер в него вкладывал, отошло на задний план, померкло под натиском нового, неизведанного и грандиозного. Того, что нёс с собой и в себе Мелькор. Майрон неуверенно подходит к своему столу и чувствует, как что-то в нём противится одной мысли о том, чтобы снова здесь работать. Это что-то созвучно с той сладостью, которая растеклась на языке во время последнего поцелуя и той новой способностью чувствовать Мелькора рядом с собой и через лиги расстояния. Спустя вечность или несколько жалких минут, Мятежный говорит: — Сегодня я покину Валинор. Надолго. Возможно, навсегда, — его интонация ровная и отрешённая. Затем Мелькор замолкает, позволяя осмыслить, позволяя предположить, что… Но вслух он больше ничего не произносит. Предложение и так очевидно. Притягательно, заманчиво и так невообразимо желанно, что Майрон сам удивляется такой готовности бросить всё и последовать за Мелькором. Вот оно — призвание и предназначение. Обещанное могущество. И вместе с ними — самое важное, то, что сковывает по рукам и ногам, но не делает больно. Что вздымает в небо, когда Мелькор рядом и разрывает на части, когда его нет. Это бескрайнее чувство принадлежности. Такое большое, что Майрон удивляется тому, как оно поместилось в груди, как не выжгло фэа изнутри, оставив только оболочку. Майа выравнивает дыхание и сквозь ураган мыслей спрашивает: — А… я? — это звучит глупо и наивно, но это так невероятно важно. Мелькор усмехается, обнажая клыки, которые когда-то чудились смертоносными. Которые уже впились под кожу так глубоко, что если они исчезнут, майа захлебнётся собственной кровью. — Ты свободный дух, Майрон. Какая ложь. Какая жестокая ложь, учитывая, что Мелькор своими руками выткал это острое чувство принадлежности и поселил его в душе Майрона. Это он взрастил его, своею мощью убеждая, что это ничего не поменяет. На деле поменялось всё.  — Я больше не свободен, — укора в голосе нет. Его не получается изобразить, и майа просто констатирует факт. В ответ Мелькор снова смеётся, наклоняя голову и опираясь руками в стол Майрона позади. — Ты можешь убеждать себя, что тебя пленили и обманули, но правда в том, что выбор делаешь только ты. Это будет правильное решение — остаться здесь. Но ты будешь жалеть о нём всю свою вечность. Мелькор больше не говорит заискивающе и мягко. Он больше не играет, хоть дарит иллюзию выбора. Майрон уверен, что иллюзию, потому что даже в самих его словах кроется призыв. Майа бездумно скользит взглядом, по освещённым утром кузням, будто пытаясь найти там прежнего себя. Внезапно он понимает, зачем они здесь. Это прощание. Сегодня рушится тысячелетнее «прежде». Сегодня Майрон стоит на этой земле в последний раз. А тьма внутри победно скалится, не только преодолевая внутреннюю пропасть, не только заделывая брешь, но пожирая закостенелое, постылое и привычное. Майрон весь как-то преображается и делает шаг навстречу чужой ядовитой улыбке. Он говорит: — Я пойду с тобой. И чувствует себя целым.