Я возвращаюсь?

Доктор всегда бежит. 19 век, следом 52, а потом сразу же 10 до нашей эры на планете, что за тысячи парсеков от Земли. Однажды начав, она не останавливается, оставляя за плечами тысячелетия, смерти, победы и друзей. А еще дом. И Мастера. Он следует за ней, и каждый шаг Доктора влечет его шаг: неотрывно, неотъемлемо, предсказуемо. Они летят по разным траекториям, и, встречаясь, снова смотрят друг другу даже не в глаза — в душу. В ярко-красном кашне и в плаще у закрытых парадных ты стоишь на посту возле лет безвозвратных. До чего ж ты бледна. Столько лет, а не можем расстаться. Добрый день, моя юность, как легко нам встречаться! Самолет — такая неожиданная и ожидаемая встреча. В шоке? В смятении? Что чувствовать, если все твои эмоции должны были остаться там, на Галифрее, когда он был Кощеем, ты — Тетой, в вашей такой далекой и забытой юности? Возвышаю свой крик, чтобы с ним в темноте не столкнуться: это наша зима, мы не можем обратно вернуться. Зима. Не старость конечно, но юные годы давно уже закончились. Все мечты далеко и надолго посланы, а если кто-то и решил, что от «них» что-то осталось — пусть валит на край вселенной. Нет больше «их». А потом он говорит «на колени» и ты вынуждаешь себя сделать недовольный вид. Потому что слишком больно. Слишком ярко. Слишком по-настоящему. Значит, нету разлук. Существует громадная встреча. Значит, кто-то нас вдруг в темноте обнимает за плечи. И, полны темноты, да, полны темноты и покоя, мы все вместе стоим над холодной блестящей рекою. Как легко нам теперь оттого, что подобно растенью, в чьей-то жизни чужой мы становимся светом и тенью. Она — свет, он — по-прежнему тень в чужих жизнях, которые кажутся гораздо интереснее — в самом деле? — чем своя. И тот разговор в Эйфелевой башне — фарс, когда хочется плюнуть на все эти прошлые встречи и просто прижаться губами к… «А как давно ты была дома?» — говорит он. «Там пепелище» — говорит он. И прикосновение губ ничего не изменит — сгорел не только Галифрей. И на месте их любви теперь тоже пепел. Неужели не я, освещённый тремя фонарями, столько лет в темноте по осколкам бежал пустырями, ничего не узнал, обознался, забыл, обманулся? Значит, просто зима. Значит, я никуда не вернулся. Или ни к кому? Играешь, Доктор? Ну играй. Мастер был в твоей голове и прекрасно видел как там больно. Только раз оглянусь, но, уже этот дом запирая, на звенящую грусть от собачьего лая. Два сердца? Значит, одно вполне может сгореть. «Я сжег Галифрей» … «А ты сожгла все то, что было между нами.»