Memento mori

Тьма — вечная спутница, что не желает отпускать в свет. Она проникает в самое сердце, заставляя дрожать от холода, отчаянья и познать все оттенки боли. Парализует тело, заставляя его стать каменным и грубым, неспособным на человеческие чувства и эмоции. Бальный зал был прекрасен. Всюду звучала музыка, гости в прекрасных и дорогих нарядах вовсю танцевали, скрываясь под узорчатыми масками. Они касались друг другу руками, держались за плечи и талии. Они улыбались, а глаза их сияли, словно свечей на прекрасных люстрах и канделябрах было недостаточно. Блондины, шатены, брюнеты; мужчины и дамы; все они были уникальными, но объединяло их самое очевидное — бьющееся сердца. Да-да, все они были живыми, отчего лишь один гость чувствовал себя изгоем. Высокий шатен, что стоял поодаль, попивая вино из хрустального бокала, завидовал. Он завидовал всем этим счастливчикам, что были способны почувствовать самое главное, самое ценное — собственную жизнь. Их сердца бьются сильно-сильно, по вискам некоторых стекает капля пота, прекрасные платья дам шуршат, пока джентльмены кружат их в танце. Сейчас они так счастливы, так невинны и словно дети, застрявшие в теле взрослых. Но вот беда, когда кончится пышный приём, когда прекрасные мисс снимут свои дорогие украшения, а месье свои лучшие костюмы — все они снова станут частью чьей-то рутины. И лишь прекрасными воспоминаниями будет этот бал, где можно было бы себя отпустить, скрыться под завесой тайны и стать «прекрасной незнакомкой» для чьего-то вечера, стать принцем, что желает увести свою Золушку в лучшую жизнь. Мужчина поправляет узкую маску на лице, что не имеет ни единого узора. Лишь тонкая атласная лента держит его тайну на этот вечер, что имеет тот же чёрный цвет. Он мрачен, но вовсе не угрюм. Лишь немного устал и желает почувствовать себя живым. Прикоснуться к теплу, к тому, кто подарит ему покой. Он выходит из усадьбы, следует в сад, где цветут прекрасные алые розы, защищённые своими шипами. Он думает, что его счастье тоже имеет шипы, о которые столь часто колись посторонние, да и сам мужчина. Аккуратная рука дотрагивается до одного из бутонов, проходится подушечками пальцев по бархатным листьям от самой середины. Отмечает их красоту и ухоженность, невольно проводя параллели всё с тем же человеком. Алые, словно его щёки в момент истинного смущения или же ярости за провинность пары. Столь же прекрасно сочетающиеся с его бледным лицом, сияющими аметистовыми глазами и чёрными, словно смоль, волосами. Алые, словно кончики его пальцев: вечно искусанные, проеденные чуть ли не до кости, но такие манящие. Их хочется покрывать вечными поцелуями, моля, чтобы любимый прекратил истязать длинные, музыкальные пальцы, ведь они творят чудеса с тяжёлой виолончелью. В его же руках, этот музыкальный инструмент становится прекрасной, юной девицей, в лёгком карамельном платье, что пускается в пляс от умелых рук мастера. Алые, словно капли его драгоценной крови, когда мужчина проходится клыками по тонкой коже шеи, задевая выступающие вены, откуда струятся бусины самого прекрасного нектара. Он с упоением слизывает их, покрывает шрамы, прикосновениями шершавых губ, измазываясь сам. Он всегда смотрит с нескрываемым благоговением на своего личного бога. На того, к чьим ступням готов преклоняться, лишь видеть улыбку на тонких губах. Он знает, что всё это не останется там же, где и этот бал, где и этот сад, с прекрасными цветами, что в лунном свете излучают какой-то мистический свет. Служат укрытием для влюбленных, давая им возможность познать прикосновения истинной и такой шальной любви. Греховной, но от этого не менее прекрасной. Мужчина проходит в небольшую беседку, сделанную из камня. Она не была замысловатой, представляя из себя нишу, с греческими колоннами, которые украшали растительность. Внутри самой беседки была необычная надпись, прямо на полу, чем вызвала у шатена усмешку и тихий смешок. «Memento mori» — гласили расписные строки, а мужчина, словно насмехаясь, выливает на них вино, а следом роняя и хрустальный бокал. Резкий звук разбившегося предмета, вызывает какое-то удовольствие в душе, будто истерзанный внутри и ждал столь грубого звука, а не нежного вальса. Лакированными туфлями, он ступает на вино, устремляя взор на прекрасную луну, что скромно виднелась из-за облаков. Он давит осколки, что жалобно скрипят, вызывая дрожь во всём теле. Приятный ветерок треплет кудри, заставляя даже вздрогнуть тело под дорогим костюмом. Ох, нет, это далеко не реакция на ветер, ведь он давно утратил способность чувствовать его. Шатен складывает руки за спиной, даря этой ночи свою самую обворожительную улыбку. Со спины он лишь чувствует тяжесть чужого тела, те самые руки, что ведут вверх по груди, огибают шею, кадык, подбородок. Дотрагиваются до холодных губ, дразня, но не останавливаются. Они прикрывают красные глаза, заставляя губы, растянулся в хищном оскале. Пара глубоких вздохов, от чего лёгкие наполняться любимым, лёгким запахом кофе, вперемешку с корицей. Шлейфом табака и чем-то сладким в противовес. Мотает головой, отбрасывая наваждение, поворачивается спиной к свету. Ему пора. Туда, где ждёт его личный Эдем, что сделал эту безрадостную тьму столь мягкой и любимой. Такой, что больше не заставляет желать идти к свету, а наоборот, погрузиться в неё с головой. Отдаться во власть этих мистических глаз, хрупкого на вид, анемичного тела. Пропускать между пальцев шёлк волос, чувствовать атласные губы на своих, и с силой сжимать тонкие кисти. Он сознательно отдал себя тьме, что носит иностранное имя, не менее грубое, чем язык, на котором говорит его роза. Сознательно погружается в слепое обожание всего, что скажет и сделает это божество. И сознательно заставляет его умирать каждый раз, когда впивается клыками в кожу, не скрывая хрип, и жадно пьёт, пока не насытится. Ах, как же завидует он людям, что могут чувствовать жизнь, бурлящую внутри горячих тел, но как же жаль всех этих грешников, что никогда не смогут познать его Бога, его святого, коим будет обладать единолично. Коим он готов упиваться до скончания веков, пока прекрасная роза не завянет и не покинет его, оставляя наедине с этим бренным миром. Он готов бросить его в чужие ноги, лишь бы аметистовые глаза продолжали смотреть с любовью, а руки ласкали кудрявые волосы. Лишь его Бог был вечен, и его не пришлось хоронить в золотом гробу, не имея более возможности просто взглянуть на аккуратные черты лица. Готов отдать небьющееся сердце, лишь бы его святой не смотрел с небес, а ходил рядом, даруя покой израненной душе, погрязшей в одиночестве и тленности бытия. — О, Господи, не осуди, — тянет на прощание тишине бархатный голос, удаляющийся от беседки, растворяющийся в шуме бала, всеобщего веселья и прекрасного вечера, что дарует всем свободу от вечных оков. Вот только от его оков не существует спасения.