Невеста палача

Заметная мрачная фигура, тяжело ступая, отворила дверь трактира и села за стул. Всем своим видом вошедший внушал страх не только собравшимся, но и самой веселой и беззаботной атмосфере заведения. С полминуты хмельные взгляды завсегдатаев-пьянчуг были обращены на палача города: никто не любил ни его работу, ни его самого. Казалось, народного мстителя стыдился и презирал сам окружающий мир, который не переносил незримый, терпкий запах смерти, что непроглядно-темным облаком преследовал карателя по пятам. Собравшимся было до мурашек неуютно от одного его присутствия в трактире, не говоря уже о металлическом запахе крови, который, по простому самовнушению клиентов, да и всего города, впитался даже в повседневную одежду палача. Каратель был высок, худ, в черном плаще с капюшоном, закрывающим почти всю голову и этим уносящим его лик в темноту. Как будто лица вообще не было, словно мужчина был безликим народным мстителем на грани реальности. А появление его на публике сопровождалось либо многозначительным молчанием, либо новыми сплетнями: о людях такой профессии не принято говорить вообще, тем более в приличном обществе, но любопытство народа в жажде новых сплетен было сильнее всех страхов и отвращения. И лишь одному человеку в этом заведении было наплевать на род занятий вошедшего: трактирщик не придерживался банальных взглядов общества, они были ему чужды. Ведь палач был чуть ли не единственным из всего этого сборища пьянчуг, что к нему наведываются, кто исправно платил за каждую выпивку сразу же, никогда не беря в долг. Этого трактирщику хватало ровно для адекватного отношения к палачу. На удивление самого владельца, палач часто был сговорчив, а иногда, захмелевший, даже весел, с теми, кто желал с ним общаться. Не понадобилось много времени для того, чтобы между карателем и главой трактира выстроилось, чуть ли не единственное, нормальное общение для палача в этом городе. Но сегодня мститель был довольно странен: сильно ссутулившимся, даже больше чем обычно, заказывая выпивку, он прохрипел так, что по коже трактирщика забегали нежелательные мурашки. Было в голосе инквизитора что-то такое, металлически-грубое, шипящее, что трактирщик слышал от него впервые. Трактирщик по профессии знал: такая интонация от человека не сулит ничего хорошего; палач ни разу не поднял головы и не кивнул, заходя, как обычно. Все это было настолько угнетающе, что в разум ненароком прокладывалась ассоциация карателя с некой гневно затаившейся змеей, готовой в любой момент нанести смертельный удар. Но лишь после того, как мужчина произнес свой заказ, он сразу примолк, как будто отрезал фразу и, неожиданно подняв голову, посмотрел своими пронзительными синими глазами на трактирщика. И тогда глава заведения понял: это был не осязаемый атмосферой гнев палача, что он себе нагло выдумал, не невидимая агрессия, что вновь и вновь бьет по вискам, просто находясь рядом с человеком ее источавшим, и даже не пробившееся больное состояние, казалось бы, человека такого призвания. Это была безграничная печаль, что острыми клыками вгрызлась в саму сущность инквизитора, начав неотрывно следовать за ним по пятам. Только вот, с какого момента..? Палач мог бы и дальше не поднимать головы, просто сделав заказ, но этот полный тоски взгляд, которым он одарил главу заведения, был не по чистой случайности. Трактирщик не глуп, а людям его профессии необходимо проявлять проницательность, поэтому он понимал, что палач, как минимум, хочет что-то поведать. Глава заведения немного помедлил. И лишь спустя некоторое время в наблюдении за темной знакомой фигурой, он все-таки решился спросить: — Приятель, — начал он осторожно, а палач неожиданно вздрогнул, — я не привык здесь тебя таким видеть. Скажи, что стряслось? — а затем тихо и приглушенно добавил: — Клянусь, ведь тебя лишь дьявол мог обидеть. Инквизитор ничего не говорил и сверлил взглядом деревянную стойку, опустив глаза. Две минуты, пока трактирщик застыл в ожидании, были тяжкими, и голос инквизитора прозвучал как гром среди ясного неба: — Ты же знаешь, я верил в правосудие. Считал, что каждое действо в мире происходит неспроста, что все счастливы и несчастны ровно настолько, насколько заслужили. Не больше, не меньше, — палач смолк, сжав до побеления костяшек пальцев только что поданную кружку, а глава заведения затаил дыхание. — Но теперь мне в правосудии нет места. Умерла моя любимая. Трактирщик знал, что у инквизитора есть суженая: в разговорах палача как-то проскальзывала особая нежность к некой девушке. Однажды, захмелевший, каратель упоминал, что именно она и заставляет его идти развеяться в места наподобие этого, чтобы не впадать в тоску и стать хоть какой-то частью общества. Было жаль, действительно жаль. Трактирщик слышал об этой девушке лишь вскользь, в моменты особых откровений, но совершенно точно понимал, что в сердце у палача она занимала немалое место. Глава заведения застыл в немом ожидании. А инквизитор продолжал свой отчаянно тихий монолог: — Я любил ее, любил больше всех на свете... Искусство истязаний и умерщвления ставит строгое клеймо при рождении, и всю жизнь палач должен знать свое место и работу. С самого начала его бытие было определено. Даже дочка, которая родилась у их соседа-палача, была сразу же обещана ему в жены. Ведь для нее у этого мира также не было ничего хорошего. У них вместе не было ничего, кроме друг друга. Всю жизнь она видела только его синие глаза, а он ее карие. И им было достаточно, действительно были не важны все косые взгляды, наличие общения только между собой, на его ужасную по всем стандартам морали работу — просто два человека, полюбившие друг друга в этом мире, как и было нужно. — С самого детства мы были вместе, — последнее слово мужчина произнес слишком тихо. Когда его нечасто отпускали гулять с подругой, палач находил такие моменты их встречи спасением; девчушка была единственной, кто звал его по имени. Играя, фантазируя, они жили в другом мире. Это спасало. Сад за его домом, где росли густые яблоневые деревья, был для них отдельной вселенной. По часам два ребенка сидели на траве и просто предавались мечтами. Сначала мысли были об нескончаемом веселье на протяжении интереснейших путешествий где-нибудь далеко. Позже, когда в более позднем возрасте пришло осознание их судьбы, дети часами вели разговоры об обещаниях, клятвах о жизни вместе, счастливой свадьбе и, наконец, о тихой и незатейливой любви. Детской, наивной и от этого более прекрасной. Все мечты палача и его невесты были направлены только на друг друга. — Я помню все, — произнес еле слышно мужчина, закрыв глаза. Она росла на его глазах, а он на ее, но взросление подруги для палача почему-то пришло очень неожиданно. Их первый поцелуй произошел под яблоней, в день, когда неопытному мальчишке, знающему только одно счастье, исполнилось тринадцать лет. Девчушка решила сделать именно такой подарок для раннего возлюбленного: неопытный поцелуй нежных, детских губ. После ей показалось, что любимому не понравилось, ведь он, насупившись, просто потупил взгляд. В ту ночь он совсем не спал, а в сердцах обоих продолжала цвести любовь. — Когда они пришли... — палач сердито нахмурил лоб, а затем резко поджал губы и развел брови, — невеста не удивилась. Прекраснейшие кадры их жизни, в забытье его головы, резко сменились грохотом отпертой двери дома, и едва слышными всхлипами при каждом ударе тяжелой плети. Его ватные руки жестоко даровали привычные, полные агонии удары, оставляя алые борозды на теле горячо любимой невесты. В капюшоне было душно так, что хотелось залезть пальцами себе в глазницы и резко, не медля ни секунды, сорвать мокрый скальп живьем, не пропуская ни единого ликования от освобождения очередного сантиметра кожи. Все вокруг было красным, как его умирающие и ее живые глаза, как и эти привычные знаки, что он с такой болью для них обоих оставлял на ее теле. Палач сжимал плеть так сильно, что мышцы фаланг его пальцев трещали и натягивались, разрываясь внутри, незвучно и бесчувственно для него. Грохот сердца в ушах заставлял сжимать челюсть до такой степени, что скрипели зубы. Он неосознанно откусил себе кончик языка, и рот до краев наполнился алой металлической кровью, которой палач жаждал задохнуться. Все вокруг было красным. Как и эти приевшиеся ему полосы, на которые он смотрел невидящими глазами. Инквизитор выдохнул, до боли измученно, и прохрипел: — Она скрывала свои жуткие мученья от меня... Не кричала, когда он наносил удары, просто молчала. Даже в сильнейшей агонии, девушка не могла и не хотела, делать палачу еще больнее, хотя ему было уже все равно. В этой красноте он не жил больше. В сумраке разума, мозг просто не хотел думать и осознавать. Нет, конечно, она не была названной ими ведьмой, а даже если и была — он бы пошел против всех и умер вместе с ней. Счастливым. Но этого не случилось, ведь когда невесту отбирали у него, она умоляла об одном: не противиться, ибо убьют их обоих. И палач, неожиданно для себя самого, в забытье от одного предложения, пообещал, ведь только в тот момент, спустя столько лет, умоляя, она впервые призналась ему в любви. Инквизитор прикрыл уже безразличные ко всему глаза: — Вокруг кричала толпа: им хотелось развлечения. Теперь он осознал все, что со слепой наивностью было скрыто ранее. Никогда он не делал ничего святого, чего ему с пеной у рта доказывал отец, не было тут места ни правосудию, ни даже избавлению. Простая, смердящая кровью смерть, что он дарил людям всю жизнь. А казнь его единственной и бесконечная пустота внутри стала тому доказательством. Инквизитор встал со стула: — Жизнь игра со смертью, друг: где святость там и грех, — мертвым невидящим взглядом отчаянно живого лица, он просверлил пол. — И бил ее я плетью, хотя считал ее я лучше всех. Палач развернулся и ушел прочь. В этот день трактирщик с горечью понял: он видел знакомого в последний раз. Так и случилось. Наутро по городу прошелся слух об неудачливом народном мстителе, повесившимся на высокой яблоне, во дворе своего дома.