[2005 год]
В актерском мире больше, чем где-либо необходимо уметь крутиться, по крайней мере до тех пор, пока не сделаешь себе имя, и на своем опыте Дэвид схватил это очень быстро. Предлагают роль — повезло, бери; нет — ищи сам, доставай своего агента, обзванивай всех звездных знакомых, ходи на скучные светские ужины и награждения, а, главное, светись на публике. Привычное утро начиналось с просмотра почты на наличие приглашений на роли. Все-таки он уже сколотил себе достаточную репутацию, по крайней мере, на британской сцене, поэтому мог позволить даже избирательность — уже не он навязывается и прыгает, как собачонка, а за него борются; не дошел, конечно, еще до того, чтобы брали прямо без кастинга. До контрактов с крупными производствами далеко. Теннант лениво просматривает письма, щелкая кнопкой мышки: какой-то детский фильм, любовная драма, злачная комедия — не может ведь брезгливо все отбросить, поэтому придется соглашаться. Казалось бы, будучи актером так легко отдыхать между ролями, сам себе руководитель: денюжки поднакопились — можно и передохнуть, ан нет. Публика ведь как рыбки, забывает тебя моментально, и если предложат десять ролей, все десять стоит отыграть. Задумчиво размышляя над этим неприятным фактом, Дэвид подпер длинными пальцами заостренный подбородок и нахмурил брови: выбирает между драмой и комедией и вздрагивает, отвлеченный трезвоном мобильника. — Да? — поднимает трубку мужчина и вытягивается в струнку, узнав по голосу звонившего: ни кто иной, как Гэтисс. Они, кажется, уже виделись на съемках «Золотой молодежи» пару лет назад, — фантастическая драма? О, вы мой спаситель, Марк, конечно, я приду, да. — Я остановился в отеле около центра, можешь подъехать минут через двадцать? Посидим, поговорим по-дружески, — лениво осведомляется Гэтисс, — видел тебя недавно в «Тайной улыбке», прекрасная игра, к слову. — Ох, — вздыхает Дэвид почти смущенно, откидывается в волнении на спинку стула и кивает, будто бы Марк может его видеть. — Да, да, приеду. Спасибо.***
Дэвид собирался так усердно, будто бы прямо на свидание. Что, конечно, могло быть иронично, но ориентация приятеля ничуть его не смущала: пресса почему-то наседала и на самого Теннанта, всячески пытаясь подметить его эксцентричную обаятельность. Впрочем, он не обижался, уверенный в своей гетеросексуальности на сто — а фантазировать журналисты могут и дальше, что меняется? Пусть это и не то чтобы официальный кастинг (как был уверен Дэвид, кинопробу Марк все-таки проведет позже, банально посмотреть, как он будет смотреться на ленте), Дэвид скрупулезно подбирает себе светлый костюм, белую рубашку, галстук, вызывает такси и с быстро бьющимся сердцем едет по назначенному адресу. Кажется, с Марком у них не такая большая разница в возрасте, но, в отличие от Дэвида, Гэтисс успел добиться успеха даже как режиссер, да и снимался в проектах крупнее. В общем, перед встречей с ним немного сводило поджилки страхом. По мере приближения к высотному старинному зданию Теннант уже успел понять, как минимум четыре звезды у этого отеля есть и это не внушает большей уверенности. — Дэвид! — машет ему из бара Марк; поправив пиджак, мужчина ослепительно улыбается, быстрыми шагами сокращает расстояние между ними и с энтузиазмом пожимает руку Гэтиссу. — Рад вас видеть. Кажется, фильм обещает быть интересным? — улыбается широко и открыто шотландец, расстегивает пуговичку пиджака и садится за стол напротив Марка. — Черная комедия, звучит интересно. Всегда любил сатиру. — Это не только моя заслуга, конечно, — отмахивается Марк и подзывает официанта, — выпьем? Разговор пошел лучше уже со спиртным. Гэтисс взял себе какой-то некрепкий коктейль, Дэвид решает ограничиться пинтой пива. — Как у тебя вообще дела, дорогуша? Теннант поднимает свои большие чистые глаза, как будто сейчас зардеется на такое фамильярное обращение. Легонько улыбается уголком губ, отводит взгляд, почти кокетничая. — Неплохо, вроде как. Снимаюсь сейчас в одной детективной драме, «Блэкпул». Это, причем, мюзикл, играю вместе с Морисси, отличный парень, — с готовностью рассказывает о себе актер: пусть пиво невысокого градуса, тощего мужчину берет быстро, и, слегка разомлев, уже пьяно растягивает слова и рычит на свой шотландский манер. В медленном, неприхотливом темпе они обсуждают разное: женщин, прессу, даже новости. Марк смотрит так внимательно, слегка щурясь, а Дэвид без задней мысли болтает, не прекращая улыбаться — все больше раскрепощается, активно задействует живую мимику и виртуозно машет тонкими руками. — Ты чудесный мальчик, Дэвид, — искренне подмечает Марк, когда Теннант заканчивает свою забавную историю про съемки. Гэтисс вальяжно откидывается и вскидывает брови. — Правда. Тебя слушаешь на одном дыхании — и смотришься на экране ведь так же… будь все в моей власти, я бы взял тебя без кастинга, — он аккуратно, по-аристократически берет своей изящной ладонью, между прочим, так и недопитый коктейль и отпивает совсем каплю, скорее для вида. — Это приятно… — начинает было Теннант, успевший к тому времени прикончить второй бокал пива, растягивает губы в оскалистой улыбочке и запрокидывает голову, пытаясь скрыть смущение. И замирает, чувствуя, как чужая рука под столом вдруг — ненарочно! так? — скользнула по его коленке. Даже боится дернуться. Улыбка вдруг начинает тянуть мышцы лица, но что делать в такой миг Дэвид не имеет понятия и судорожно лишь выдыхает. — Я мог бы замолвить за тебя словечко, — повторяет Марк с такой размеренной уверенностью, точно ничего не происходит, — чтобы тебя взяли без каких-то предварительных проб. Ты же знаешь, как сейчас это все работает. Совсем не случайно. Улыбка сползает с вытянувшегося личика, когда Дэвид все-таки ежится и отдергивает ногу, уже чувствуя, как пальцы мазнули вверх по бедру и как жарко вдруг становится. От стыда или волнения — неясно. — Могли бы, — повторяет как заведенный и пытается все еще неловко улыбнуться. Они просто пьяны, это ничего. — Слушай, — резко откидывается Гэтисс и кивает наверх, — как тебе идея подняться ко мне? Поговорим с глазу на глаз. Отчаянно и наивно хочется верить, что это все лишь глупые предубеждения, что Марк не делает никаких ему намеков и что они действительно просто по-дружески переговорят. А иначе… Дэвид отказывается представлять. Затравленно и коротко кивает с исказившей губы нервной ухмылкой и поднимается, отчего-то чувствуя себя таким дешевым.***
Двуспальная кровать, как же. Волнение гостя становится все заметнее, особенно — деревянная походка: ноги неожиданно наливаются такой тяжестью, хотя он и не пил так много. Дэвид ловит себя на том, что сердце просто скачет до глотки, что аж тошнить тянет. Это когда в последний раз так переживал? — Хочешь пива? Здесь мини-бар, включена выпивка, — мягко, по-кошачьи улыбается Гэтисс, но Дэвид мотает головой как-то отчаянно и, как показалось, кадык его дергается очень уж резко. — Ты располагайся, садись, дорогой, я же не кусаюсь. Такому мягкому тону нельзя подчиняться — лишь соглашаться и делать то, что он просит. Теннант падает на кровать как кукла, сразу отчего-то тянется комкать ткань. Гэтисс и вправду улыбается так хитро или подводит подвыпившее сознание? Нет, чего бы ему улыбаться, в самом деле. Особенно так дьявольски. Молодой актер ежится, хотя в комнате, конечно, совсем не холодно. — Что ж, — не дождавшись, когда умолкнувший Дэвид спросит, зачем они пришли, Марк сам заводит разговор и садится рядом: себе он тоже ничего не берет, скорее даже из вежливости. Наверное. — Не подумай обо мне ничего такого, Дэвид, я нечасто таким занимаюсь. Все-таки попадать на съемки через постель как-то низко и пошло, правда? — хихикнул мужчина, закидывая ногу на ногу. Нет, точно улыбается. Хитро, с намеком, так, что Теннанта прошибает вспышкой неуютного, совсем не радостного волнения. — И вправду, — голос осел из-за нетрезвости, но Дэвиду удается твердо сконцентрировать взгляд, поджать вольно губы и процедить, — если вы решили предложить мне такое, я точно отказываюсь. Он уж было ожидает, что Гэтисс начнет льстить ему, слащаво заверять, что ничего такого в виду не имелось или, в конце концов, пригрозит — но тот, к удивлению замершего Дэвида, просто кивает. Уже ведь готовился было к вспышке праведного возмущения, напыщился весь, встрепенулся, похожий отчего-то на очень недовольного воробья, и даже как-то с неохотой расправил плечи. — Думаю, мне стоит идти, — тихо чеканит мужчина и даже с какой-то брезгливостью, как будто отыгрывая досаду и волнение, поднимается, хочет выказать свое жеманное «фи», но молча идет к двери. Гэтисс все-таки вторит ему вслед. — Это могло бы стать переломным моментом в твоей жизни. Знаешь, я ведь знаком с режиссером «Доктора» — ты так мечтал стать одним из них, правда? — лениво бросает Марк. Невзначай, ага. Дэвид ругается на себя, что не должен останавливаться, как в пошлых драмах, реагировать на откровенные провокации и все такое, но нет, дьяволу удалось ведь взять его за живое. Неужели он стоит так дешево? Нет, не должно быть. Волевым усилием мужчина делает еще шаг, пытаясь унять дрожь и неясную тревогу, как бывает, когда упускаешь что-то из рук, но таким соблазняющим, искушающим шепотком доносится «никто не узнает». «Что, если без него и правда мне не добиться этого?» — предательское сомнение гвоздится, пускает свои корешки. Дэвид останавливается, дыша часто-часто и жутко рассерженно. Он же не шлюха! — О-о-ой, да шел ты нахуй, — выплевывает Теннант, разворачивается к широко скалящемуся — злорадствующему! — мужчине и с выжигающей, досадной ненавистью к себе он опускается на колени перед Гэтиссом, так и не поднимая взгляда. А если бы поднял, то воспламенился бы, определенно, от стыда, этого невозможного чувства проигрыша, с позорностью стекающего по стенкам желудка, как жижа, вниз. Так он и стоит на коленях, будто бы все такой же гордый и прекрасный моралист, вовсе не продавшийся за возможность замолвить за себя любимого словечко, на коленях. И вздрагивает, когда Гэтисс вместо каких-то комментариев замечает лишь: — У тебя милое личико. Я бы тоже взял тебя на роль ловеласа-обольстителя и любимца всех женщин вокруг, — он мягко, как будто проверяя сейчас свои границы, проводит тыльной стороной фаланги по гладкой щеке Теннанта, — хорошенький, не смазливый. Любимец не только женщин, да? Дэвид поперхнулся бы сейчас от негодования, такой беспардонной оценке его тела как какого-то куска мяса на распродаже, да и так терпел слишком много: чужое прикосновение, пытаясь давить в себе ярость, совестные терзания и вспыхнувшее смущение. О, да, смутился как девчонка от комплиментов, какая жалкость, осталось раскраснеться и потупить глазки. Утрированно-ласковые, сальные замечания кажутся не просто унизительной насмешкой, от них себя чувствуешь так использованно, погано, мерзко и беззащитно, хочется просто исчезнуть после такого позора — но, как назло, совсем не получается. — Нет. Нет, у меня были только женщины. — О, правда? — нарочито удивляется Гэтисс, зная, как унизить даже ненапрямую: просто вот так вот невзначай делая акцент на природной женственности насупившегося Теннанта, просто упоминая, что он как бы стоит в ряду с сочными девчушками в «Плейбое», на которых дрочат мужики. Да, он бы там был к месту. — Не подумал бы, даже странно. Вжикает ширинка, и Дэвид понимает: они подошли к сути, все это по-серьезному, а не закончится на невинных подшучиваниях и обидных насмешках. Его собираются трахнуть. Теннант крепко жмурится, как ребенок пытаясь восстановить спокойствие. Как будто закроет глазки — и все исчезнет, и смотреть на этот… боже, длинный, отвратительный, налившийся кровью член совсем не обязательно. — Просто возьми его в руку, пожалуйста, — Марк просит вежливо, но и тут оскорбленному, мечущемуся в унижении и сомнениях Дэвиду мерещится насмешка. — Почувствуй вес, привыкни. Как будто бы, блять, объясняет не как сосать хер, а обучает стрелять из оружия. Хочется огрызнуться, но остроумие куда-то пропадает. Дэвид с видимым усилием обхватывает своей узкой ладошкой крупный ствол, и Марк шумно выдыхает. Не потому что так приятно или кожа холодная, но от поднимающейся волны злорадной похоти: пальчики такие ухоженные, аккуратные, длинные-тоненькие, как девичьи — ей-богу, для классической порнушной картины не хватает бюста третьего размера и накрашенных ноготочков. Теннанту хочется плакать от обиды. Он ведь совсем не такой, не вызванная на дом худенькая девчушка, которой сейчас воспользуются, так почему он чувствует себя как грязью облитым? А пенис в руке такой… настоящий, плотный, теплый. Ощутимый. Свой трогать привычно, а это совсем как-то иначе. Руку, которая на фоне плоти кажется маленькой-маленькой, сразу хочется отдернуть: не осмеливается. И тут Дэвид, наконец, поднимает свои глазки. Как бы ни старался сохранять выдержку и мужество, выпученные глазницы, сложенные домиком бровки так и источают скорбь, мольбу и будто бы боязливое «мне что, его взять в рот?». — Разденься. Для начала, — отвечает на его немой вопрос Марк снисходительно отстранившись. Длинные фаланги цепляются неловко за пуговицы рубашки, спотыкаясь и несколько раз срываясь, когда дело доходит до упрямого галстука. Дэвид уж и жалеет, что натянул на себя костюм, дурак. «Теперь, видно, пора выбирать одежду исходя из принципа 'как быстро это снимается'», — горько отшучивается про себя, старается не поднимать головы и сосредоточенно развязывает узел. Главное, несколько раз нервозно дергается явно от пристального наблюдения, хотя пора бы привыкнуть к этому за годы актерской работы; банальная и ожидаемая просьба оголиться превращается в изощренную пытку, по крайней мере, пока Гэтисс с упоением ловит взглядом обнажающуюся светлую кожу и шумно выдыхает, когда Теннант разводит полы рубашки в стороны, чтоб снять ее. Из-за этого изучающего взгляда Дэвид так быстро сгибается, закрываясь для того, чтобы развязать ремень и стянуть брюки, хоть это-то и станет последним шагом в пропасть. Оставшись в одних трусах, совершенно обычных, тряпочных, белого цвета трусах, Дэвид вытягивается во весь рост и неловко горбится, как школьник на осмотре. Не боится приговора, боится того, что с ним сделают. — Чудный. Просто прелестный, — Марк ласково отводит тонкую ручонку мужчины от его живота и проходится таким вот ершистым, плотоядным взглядом, что поневоле-то на себе его почувствуешь физически: сразу хочется закрыться и спрятаться, хотя Дэвида даже не трогают. А ведь есть чем любоваться: красивые худенькие плечи (не то, чтоб хрупкие, но какие-то болезненно-маленькие, острые), и торс сам по себе такой тонкий, длинный, сужающийся к бедрам. Мягкий — прям отсюда видно, едва ли не бархатный — живот такой ровный, аккуратно чуть выпирающий, располагается в «выемке» между тазовой костью и просвечивающими чуть ребрами; широкая выпуклая грудь с порослью темных волос поднята высоко, ближе к ключицам. И — вишенка на тортике: изгиб талии не такой заметный, как у женщины, конечно, но точно создан для того чтоб браться за него. — Пойди сюда, — хлопает рядом с собой Марк, растянув свои губы в ухмылке от уха до уха, как песику — и знает, что Теннанту ничего не остается кроме вынужденного подчинения. Как и хотелось, сразу обхватывает с удобством Дэвида за талию, впиваясь, сминая и стягивая податливую кожу. Прямо картина из журнала: какой-нибудь бизнесмен на пляже вальяжно держит щупленькую девочку, жмущуюся к нему в одном лишь бикини и услужливо хихикающую над какой-нибудь глупостью — по крайней мере, вот так себя чувствует опозоренно и ничтожно Дэвид, отчаянно втягивая живот от прикосновения крепких теплых пальцев, и стеснительно сводит свои длинные тонкие ножки. И ведь не дергается, выгибается так же изящно, как будто бы ластясь даже и жутко при этом краснея. Этакая щупленькая красивая кошечка, которую хозяева не пускают на улице, потому что бросится льнуть и виться, ползая на животе со вздернутым хвостом вокруг ближайшего самца. В общем, всеобщего любимца, Дон Жуана и сердцееда собирается трахнуть какой-то большой дядя вместо закадривания и ублажения девушек. Просто комедия. — Ты такой красивенький, знаешь это? Милашка, — мурлычет Марк, придерживая Дэвида так аккуратно, по-аристократически отпятив мизинец, но менее мерзко от такого обращения Теннанту, скованному смущением, не становится. Ухажер наклоняется к нему близко-близко, чувствуя запах легкого перегара и естественный, такой мускусный запах чистой теплой кожи; осторожно заглядывает в карие большие глаза, которые Дэвид упрямо опускает в пол, и разглядывает пушистые черные реснички и веснушки, рассыпанные на остром носике и щеках мужчины. Озаренный догадкой, Гэтисс вскидывает брови и слегка отстраняется, окидывая взглядом сверху-вниз. — О-о-о, знаешь. Точно-точно знаешь, и пользуешься этим, правда? Задо-олго до меня, — Дэвид наконец-то поднимает возмущенно глаза, поджимает, надувает губки, но молчит, решив не поддаваться на откровенную провокацию. — Ты ведь такой обаяшка. И умеешь этим распоряжаться, умница. Он поднимает руку на голое плечо мужчины, слегка откидывается, вальяжно рассуждая: — Хотя хороший актер и вправду не лучше шлюхи, да? Эксплуатирует свое тело, и данные, и личико… умеет хорошо торговать. Поэтому-то их и берут. — Нет, — сдается взвившийся Теннант, видно, взятый за живое, — нет, так это не работает, знаешь ли. Меня всегда берут лишь потому, что чтут достаточно талантливым и потому, что я этого добился. — Ох, — чванно улыбнулся одними только уголками губ Марк, всем видом своим выражая «бедная, святая наивность», но вслух ничего не произнес, лишь краткое: — иди сюда, давай-ка. Дэвид отчаянно хмурит бровки, старательно, красноречивой мимикой выражая всю свою скорбь и нарочитую внутреннюю борьбу. Гэтисс-то прекрасно знает, что это шоу устроено исключительно для успокоения своей совести и он продался ему уже, грязно и низко. Но уже начав, глупо уходить на этом этапе: терять-то нечего, лицо уже потеряно окончательно. Отчаянно перерезав себе пути обратно таким выводом, Теннант неловко вскарабкивается на колени и водружает свое щуплое тельце. Оказавшись друг к другу настолько близко, что можно задеть кончиком носа его щеку, Дэвид с невинной застенчивостью отворачивается, а то еще на поцелуй, не дай бог, нарваться можно, и ерзает, пытаясь по возможности отстраниться от мужчины. На что Гэтисс смотрит разморенно-вежливо, терпеливо и ничуть не возражая, но с осознанием полноты и правомерности своей власти хватается за задницу актера, вызывая у того возмущенный сдавленный вздох. Пока что только через ткань трусов, позабыв о своих английских манерах, Марк вцепился ладонями в сочные, упругие и кругленькие ягодицы, сминая и разводя в стороны. Смело тискает как куклу окоченевшего, брезгливо съежившегося от омерзения Дэвида, старающегося не касаться своим бедром голого пениса мужчины, с закипающим возбуждением: просто от прикосновений к телу, от собственной удачливости — удалось поймать в сети такую своевольную рыбешку. Марк осторожно касается его скулы губами, не целуя, и с шумным жадным выдохом оттягивает ткань трусов, упоенно хватается за голый зад. — Не надо, — наконец выдавливает из себя пылающий Дэвид так жалко, сипло, самому становится стыдно, хотя куда дальше? Он и так пытается не двигаться, как не двигался бы человек, облитый с головы до ног грязью. Не так и много разницы: с чужими мужскими ладонями на своей заднице ему только и остается ощущать себя грязной собакой в трясине, облепленным позорностью и угрызениями совести как вязкой паутиной. — О-о, — Гэтисс жалостливо оставляет поцелуй на мягкой щеке, слегка царапаясь о легкую щетину. Не отпуская руку от теплых, красивых ягодиц, Марк слюнявит пальцы другой с безмятежностью и нащупывает стянутый, напряженный анус, сразу же спохватившись удержать бешено взбрыкнувшего Теннанта. — Хватит! Я передумал, нет, — судорожно упирается в грудь ему несчастный актер, совершенно уже не уверенный, не уважающий себя. Желудок прошивает ярким всплеском стыда, такого неуютного, что усидеть невозможно. Он просто не может это позволить, нет. Одно дело легкое кокетничество и флирт, шутки про ориентацию, все эти рейтинги и топы «самый красивый мужчина Британии по мнению геев», да что там, комплименты фанатов или даже наглые просьбы отсосать порой — ничего это не сравнится с тем, чтобы по-настоящему отдать себя, позволить коснуться самого нутра и обесчестить, как дать уничтожить все свое достоинство; как бы ни пользовался своей обаятельностью Дэвид, не мог себе позволить опуститься до такого. Гэтисс если и слышит его, то не реагирует. А улыбается все так же хитро, будто все это так и задумал, будто наслаждается сопротивляющейся гордости мужчины, будто все это только раздразнивает его азарт. Будто хочет согнуть чужую волю. — Уже поздновато, дружок, — обслюнявленный кончик пальца продавливает сопротивление мышц, погружаясь в тугой проход глубже. Отвратительное, неудобное чувство дискомфорта, болезненно потянувшего таз, что-то совершенно противоестественное. Дэвид стыдливо прячет пылающие щечки, уткнувшись, как напуганный кот, в изгиб шеи мужчины. Приоритеты немножко сдвинулись, теперь, с чужим пальцем в заднице, невольно перестаешь брезговать обычными прикосновениями. Без рубашки теперь видно, как ходуном ходят ребра в коротких вдохах-выдохах, как будто с болью невероятно крепко зажавшийся Теннант пытается справиться подобно ребенку: учащенно, шумно дыша. Чем сильнее затягивает мышцы вокруг пальца, тем больнее кажется каждый изгиб фаланги, что Дэвид смаргивает выступившие слезинки — но расслабиться не решается. Умудренный опытом в таких делах Марк совершенно не волнуется, хотя может показаться, что своими мышцами пассия вот-вот переломает все косточки. — Не волнуйся, может быть чуть больно, это пройдет, — лениво сообщает он тоном врача, объясняющего, что лекарство может быть неприятным. И ворочает внутри, вынудив Дэвида с задавленным писком заерзать. — Извини, дорогой, надо размять немножко. Почему-то только подготовка уже кажется непростительным унижением. Как будто окончательная стадия смирения, теперь уже твое тело всего-то материал, который нужно правильно обработать для использования. А может просто отчаяние, как дичь, наблюдающая за разогревающейся печкой. Уверенными, проработанными движениями Марк массирует горячее нутро, слегка оттягивает стенки в сторону и пропихивает второй палец. Как они вообще помещаются? Дэвид лихорадочно прикусывает верхнюю губу, отпускает и свистяще шипит сквозь сомкнутые зубы, чувствуя, как обволакивает анус оба длинных пальца. Как неприятно те давят на стенки, что сразу хочется напрячься и вытолкнуть что-то чужеродное из себя. И вдруг с тихим «ой» вытягивается в струнку, невольно даже соприкоснувшись теплым животом с торсом мужчины, и замирает, распахнув свои крупные глазенки — Гэтисс мастерски достал до чувствительного скопления нервных окончаний, простаты, и принялся бесцеремонно массировать. — Никогда с тобой такого не вытворяли, да? — Теннант даже не реагирует на глумление, задержав все дыхание в груди, и просто терпит — или переживает? — странное, тянуще-приятное чувство стимуляции изнутри, такое правильное, что до жути кажешься самому себе беспомощной шлюхой. Мерно разрабатывая неподатливые мышцы, Марк дает попривыкнуть Дэвиду к ощущениям и, работая одной рукой, другой придерживает узкое теплое тело. Через худое плечико спокойно наблюдает, как погружаются пальцы внутрь, и при каждом новом толчке пресс актера напрягается. Теннант, уже остынув, пытается подумать о чем-то отстраненном, но как это сделать, когда чужие пальцы ковыряют чувствительное нутро, когда живот скручивает этим высасывающим, вязким удовлетворением, когда поджилки трясутся от напора ощущений — и вдруг все исчезает, сокращающийся анус мягко расслабляется, выпуская из себя пальцы. — Ты прямо как котенок, у которого отняли молоко, — хохотнул Марк с хитринкой: Дэвид, не успевший проконтролировать свои эмоции, непроизвольно поднял глаза с немой просьбой, словно бы разочарованный тем, что все прекратилось. Сам актер, конечно, уже жалеет за неприкрытую реакцию, да и вообще пытается слезть с коленей, не привыкший сидеть в такой… женственной позе и позволять мужчине придерживать себя за талию (тем более терпеть его руку в себе), а еще — избавиться от непонятного осадка в заднем проходе, от фантомных прикосновений к стенкам. Марк не протестует, наоборот, спокойно наблюдает, как Теннант перекарабкивается на постель, но неожиданно и очень уверенно притягивает мужчину к себе, ладонью обхватив за шею, и смачно, желанно целует. Застанный врасплох, Дэвид мычит, явно не желая играть для него покорную шлюху, но как ни старается помнить о своем «мужском достоинстве» — волей-неволей, как-то совершенно естественно и получается, что так себя и ведет: в деталях, в почти неуловимых мелочах, такой невероятно изящный и хрупкий, такой предлагающий себя без остатка — просто произведение искусства. Гэтисс не дает ему отвернуться, несколько секунд просто рассматривая милую, «треугольную» мордашку: волевой, выгнутый подбородок, разбросанные по щекам веснушки, трепетные ресницы, косматые брови, по-девичьи пухлые губы, тяжелые веки на больших карих глазах — все так сочетается, что хоть меряй все по «золотому сечению». Или любуйся до экстаза, конечно, эстетического. Можно отдельную книгу написать, посвященную его красивому, тонкому носику с острым кончиком, плавно перетекающей переносицей в легкую горбинку. — Ложись на живот, — Гэтисс отворачивается, будто и не было этих долгих десяти секунд пристального разглядывания, и Дэвид все еще чувствует себя одураченной проституткой, которой вместо денег заплатят комплиментами — а она и рада. С виду неохотно он нарочито-медлительно вытягивается навзничь, но даже рад не смотреть сейчас на мучителя — лишь по шороху одежды понимает, что Марк уже раздевается сам. Шутки кончились. Удержавшись от едкого желания посмотреть в его сторону, Дэвид рефлекторно скомкивает ткань простыни в пальцах: если злость уже погасла, стыд осел грязной каемкой, а шок рассеялся, то страх — это отвратительно-ядовитое волнение — остается, вынудив сердце шумно ударяться о грудную клетку. Холодок спустился к ногам, даже как-то повело, затошнило, скрутило вспышкой тревоги живот как перед выходом на сцену, но это-то куда унизительнее: последние шаги к падению. Уже поздно о чем-то просить, да и неблагородно: по возможности, Теннант старается лежать спокойно и прямо, не выдавать усиляющуюся дрожь. Совершенно расслабленно и неторопливо, вальяжно, Марк проходит и вытаскивает из сумки, с которой пришел, тюбик смазки и презерватив, не стесняясь болтающегося достоинства между ног. Слегка усмехается, слыша учащенное дыхание мужчины: весь такой из себя гордый, а пугается как зайчонок, учуявший волка. Гэтисс позволяет себе не спешить и останавливается, заметив с внимательностью истинного ценителя, как ненарочито падает свет из окна на спину Дэвида, как красивой, плавной линией подчеркивает изгиб его худой спины: слегка изгорбленный позвоночник изгибается в пояснице и резкой выпуклостью переходит в ягодицы, такие отпяченные безо всяких усилий, в совершенно естественном положении, как будто предназначенные для того, чтобы их тронуть. Теннант такой же: совершенно не пытающийся, даже скрывающий свое изящество, все равно оно пробивается и выпячивает так же ярко — стоит только присмотреться. Гэтисс, натянув скользкий презерватив, упирается коленом в край кровати, небрежно льет холодную смазку на ладонь и с непозволительной неосторожностью, по сравнению с долгой, тщательной разминкой, проводит ею меж пухлых половинок — щуплое тело Дэвида дергается только лишь от этого. Мотивы Марка остаются неизвестными по-прежнему: может он все это делает из банального желания покозырять своим статусом и властью, может — удовлетворяет похоть, а может просто издевается над юным актером, но сейчас приливает, затопляет грудь неожиданно возникшая нежность. При виде таких красивых, ровных округлостей, никем доселе еще не тронутых. Соблазнительных. Дэвид охает и жмурится, почувствовав впившиеся острые зубы в мягкую кожу ягодицы, и стыдно даже выругаться на то, как жадно, маниакально Гэтисс тискает вторую, такую же несчастную сторону зада, сминая вонзившимися до вмятин пальцами как подушку-антистресс. И непонятно, укусили его в порыве плотоядной страсти или чтоб обозначить полнейший, наглый контроль над его телом — если так, то распластанный и прямо давящийся своей безвольностью Теннант и так уже это понял. А Марк все будто не наиграется: отстранившись, ласково разглядывает оставшийся красноватый след на попе, снова касается упругой плоти и оттягивает. Сфинктер рефлективно сжимается от холода: узкая-узкая дырочка со складочками вокруг, влажными от смазки. — Не напрягайся, — просит между прочим Гэтисс, так и не отстраняясь. Рассматривает, блять, как важнейший объект для наблюдения — анус так мило сокращается, то втягиваясь, то расслабляясь, будто дышит. — Хватит! Только сейчас Марк и перестает, по-прежнему ехидно улыбаясь кончиком рта. Не выдержал все-таки. Сейчас сорвется в слезы от стыда еще, бедный мальчонка. Что ж… Мужчина несколько раз деловито проводит влажной ладонью по пенису (вставшему еще когда они сидели в баре, к слову) и, упершись кулаками по обе стороны от боков Дэвида, тычется головкой в анал. Судя по тому, как замер Теннант, он задержал дыхание. Боится, маленький. Членом чувствуется тугость мышц, неохотно раздвигающихся под напором: сразу облепляют со всех сторон, стискиваются как плотная петля, но смазка позволяет стволу гладко проскользить вдоль стенок вглубь. Плечики Дэвида, такие угловатые, узенькие, напряглись, будто пряча под собой вырвавшийся всхлип. Мужчина не останавливается, уверенно проникая и дальше до тех пор, пока яички не шлепаются о верхушку задницы. Тела соприкасаются так плотно, точно форма их так и задумана для этого: выгнутая спина пассии позволяет прямо улечься на нее, накрыть собой, не давая сдвинуться. «О-ох-ох», — выдыхает Дэвид сдавленно, видимо, выпуская весь оставшийся воздух из легких из-за невыносимого давления внутри. Исключительно странное состояние между желанием задергаться и желанием замереть, балансирование на дискомфорте, как когда сводит пульсирующую мышцу и ты просто боишься шевельнуться, лишь бы не усугубить дикую неуютность. Член сейчас проникает с такой же неумолимой силой, продирает неудобством — хочется до отчаяния вытолкнуть из себя чужеродную «глыбу», так неприятно бороздящую никем до того не тронутые стенки. Заполненная, распираемая до краев, задница прямо поглотила длинный член, зажатый в тесном отверстии — даже Марк пока остановился, свыкаясь, а актер в невыносимости уткнулся личиком в подушку. Полежав так немного на щуплой тушке Дэвида с обволакиваемым член жаром, Марк приподнимается, не вытаскивая (Теннант так зажался, что едва ли это возможно), и мощным усилием втолкнулся. — Боже! — моментально вскинул голову Дэвид от невероятного движения внутри себе; собственный таз аж тянет, сдавливает изнутри так, что любое колыхание кажется просто невозможным в такой-то тесноте, а оттого и каждый сантиметр члена ощущается во всей красе. — Нравится, девочка моя? — Гэтисс удовлетворенно двигает бедрами еще раз, вкладывая всю силу, которую только может, так, что несчастный Теннант дернулся по инерции от такого толчка. — Привыкай, еще не раз так работать будешь. Дэвиду не хватает сил возразить: он болезненно обхватывает тонкими ручонками подушку и поневоле выгибается, вытягиваясь после очередного трения-рывка в себе. Некуда и деться — как ни зажимайся, куда ни подаешься, только трешься об этот ебаный, толстый, распирающий ствол, и это так нелепо-унизительно, и позорно, и стыдно — тяжело дышать буквально. Дрожь неприятно проходится по телу сальными мурашками. Хочется раствориться. «Шлюха, шлюха, шлюха», — Дэвид не знает, давит сейчас отчаянное рыдание от такого дискомфорта и стремительно рассыпающегося мужества или от ненависти к себе, продажному подонку, на самом деле подставившего зад ради роли. Потихоньку, от крепких, основательных, но медленных толчков, Марк разгоняется, принявшись долбиться все короче и скорее. Усиленно трется членом в проходе, просто ерзает, удовлетворяя себя, неровно и рвано, вынуждая Теннанта просто беспомощно терпеть использование своего тела. Кровать ритмично поскрипывает от усердных фрикций, и это точно будет слышаться в кошмарах Дэвида: шлеп-шлеп-шлеп, порнушные шлепки тощей задницы о пах мучителя, когда член проникает, вдалбливается в натягивающуюся дырку по основание. Тишину нарушает только шумное дыхание Гэтисса, вспотевшего, но продолжающего упорно растрахивать худосочный зад елозящего животом по простыни Дэвида. Ему хочется просто окончания этой пытки, плавящего унижения, которое застревает камнем в глотке, хочется не признаваться себе, что достиг дна, но дрожащие от слез плечи красноречиво все передают. Спустя десяток толчков Марку поднадоедает видеть перед собой только хрупкую спину и затылок — какой смысл издеваться над милым, наивным молодняком, если не видишь весь спектр их эмоций позора? Весь этот путь разочарования, прозрения, от самонадеянного «я никогда не пойду на сделки с совестью даже ради карьеры» до раздвигания ножек. Дэвид ведь такой не единственный. Всех людей можно купить, нужно просто установить правильную цену. Анус весь неприятно натягивается, выпустив из себя член, и забавно расслабляется. Теннант ни на секунду не думает, что его оставили так просто и быстро, знает, что гадюка просто наслаждается своим триумфом. — Перевернись, будь добр, — со своей елейной ужимкой просит Гэтисс, ну как такому отказать? «Хочет посмотреть на меня», — быстро догадывается актер, неловко меняя позу: как-то непривычно теперь с такой пустотой внутри. Это ненадолго. Марк хватается за тощие лодыжки Дэвида, свойски и невозмутимо подтягивает его щуплую задницу к себе поближе и утыкает пятками в плечи. Вот, теперь хороший открывается вид на распростертый торс и личико — несомненно, раскрасневшееся не от трения о подушку или от стыда, а заплаканное. Теперь уже не скроет. — До чего же ты милашка, — выдыхает сыто Гэтисс, наклонившись к мужчине, берет острый подбородок в пальцы. Такая изящная мордашка прямо с девичьей утонченностью и милостью: по-юному слегка округлые — не пышные, но мягенькие — щечки, кажущиеся румяными из-за слез, придают еще не испорченную красоту молодости, женственности. Дэвид ведь явно не пытался добиться такого эффекта невинности, но будто специально хмурит темные, косматые брови, поразительно оттеняющие раскрасневшиеся большие глаза. Кажется, что описание «розовые губки, пухлые щеки, выразительные глаза с густыми ресницами» до ужаса избитое, пустое и банальное; представляется какая-нибудь безликая серая девчонка, но вот с ним приобретает смысл. Подходит ему. Дэвид опускает тяжелые веки: не жмурится, просто закрывает глаза, из последних сил пытаясь давить в себе обиду за себя, за достоинство, сглотнуть слезы, чтоб не разрыдаться сейчас перед ним, и болезненно скулит, застанный из-за того врасплох. Гэтисс целует его в бледную пяточку и снова входит. На этот раз уже привычнее, дырка немного разработалась, пропускает головку легче, но и болезненнее: в натертом анусе ствол теперь кажется куда толще. И ощутимее. Потрясающая поза. Самая обычная, «стандартная», по умолчанию, но какая правильная, наглядная. Человек, чистый и сокровенный, перед тобой абсолютно открыт, просто никуда не может деться: контролируемый, видимый насквозь, беспомощный. Теннант предстает во всей красе, только и любуйся грациозными изгибами его тела, его непринужденной, девственной красотой и хрупкостью — сплошная эстетика (люди искусства, все-таки). Как никогда чувствует себя таким ничтожным и почти разбитым, что и остается Марку только додавить и опорочить. С тихим, естественным хлюпаньем мужчина двигается внутри Дэвида, на этот раз куда плавнее, даже не слышно яростных хлопков — уже нет смысла показывать своей власти, когда так доверительно — теперь это слово вывернуто наизнанку — и смело, непринужденно трахаешь подчиненную жертву. Уже некого покорять, только довольствоваться покорностью. Он все-таки тихо всхлипывает, с тонким писком раскрывая искривившийся в немом вопле рот — сдерживает себя, только и раздувает очерченные ноздри да жмурится, судорожно вдыхая-выдыхая, все пытаясь душить приступы плача. Марк, со свойственной ему гибкостью, двигает бедрами, придерживая пассию за щиколотки, слегка наклоняется и упирается головкой в бугорок простаты. И останавливается. Дэвида колотит: прогибается под мостик, такой жалкий, с сиротливо лежащим на паху вялым, скукожившимся члеником, никак не может вытерпеть разрывающего, неприятного удовольствия в себе. Сам того не желая, вызывает своим блядски-безгрешным видом мученика у Марка улыбку и теплые судороги наслаждения. Марк, немного поерзав, просто стимулируя нервные окончания членом, молча выскальзывает из худощавой попы и стягивает презерватив. Специально сдерживается, предчувствуя уже оргазм, подбирается ближе к лицу Теннанта и кладет свои изящные пальцы на член, смачно спуская белыми, густыми каплями на чудесные щечки. __________ Они встретились еще, конечно. Через пару-тройку лет, как иронично, на съемках «Доктора кто» — Марк ведь выполняет свои обещания, а мальчонка в этой роли как рыбка в воде. Уже второй по счету сезон с «Десятым», шестая серия и… Смотря в упор на внезапно оробевшего Дэвида — как профессионал, не подавшего виду — Марк дьявольски улыбается, знает, что Теннант ни на миг не забывал уплаченную цену. Прямо как наяву видит вместо ухмылки самоуверенного путешественника во времени обляпанное спермой лицо обесчещенного, обиженного и разбитого гордеца.