Геральту это...странно

      У Лютик глаза-васильки и взъерошенные коротко-стриженные темные кудряшки. У нее худющее тело в пестрых одеяниях и манерные замашки. У Лютик глаза горящие, как два фонарика вечные, не тускнеющие, пользуйся — не хочу, батарейка не сядет. Она — живой, ходячий Хаос во всех смыслах этого слова (и нет, Геральт только что совсем не назвал ее волшебной, конечно же нет): рушит любой порядок и постоянство, сокрушает его, как ураган, молниеносно и рвёт в клочья. Геральту это… непривычно.       В его прежде размеренной жизни место было лишь монетам и чудовищам, но никак не этому.       Бард болтает без умолку о всяких пустяках, бренчит иногда на своей адской лютне, завывает что-то, что она гордо величает балладами, и всеми силами пытается вывести Геральта из состояния равновесия. Другого объяснения ее поведению ведьмак просто не находит.       Он смотрит на неё и думает: хила, и дня не протянет в пути, в суровых условиях. А она продолжает таскаться за ним чрез болота и топи, в непроходимые леса и горы, и даже не пискнула ни разу: идёт навеселе постоянно, напевает что-то, говорит. Геральт не вслушивается: он только что удивляться не перестаёт, откуда в такой хрупкой девчонке столько выносливости и силы воли. Хотя она, похоже, лишь на одном своём упорстве все идти продолжает, выносливость ещё три мили назад выдохлась. А Лютик растирает больные ноги, вынимает из пальцев занозы и мёрзнет на холодной земле ночами, но идёт. За Геральтом — идёт.       Геральту это… странно. Вот зачем ей все это к чертям? Мало что ли жизни людской, мало баллад и лютни ей, что она компании ведьмака да чудовищ ищет? И ладно бы прок от неё какой-никакой был. Так нет. Геральт признаёт в ней только один талант — влипать в неприятности по уши на его бедную ведьмачью голову.       Они тащатся по лесу после очередной встречи с кикиморой, и Лютик уже не жалуется на вонь — привыкла; она только светится вся изнутри и новые рифмы пробует, струны перебирает. Геральт в песни ее не вслушивается, но какая-то часть его откликается.       Впервые за долгое время уходит бессонница; рядом с Лютик он расслабляется и подвоха не ждёт — спит спокойно, приоткрыв рот и расслабив плечи.       Геральту кажется странным то, что Лютик до сих пор рядом с ним. В ней столько добра и тяги к жизни, что она буквально искрится ими, переполняется, как море в сезон, сносит все дамбы и города. Геральту кажется чудом то, что она терпит его, такого хмурого и закрытого, не подстать ей. Они же диаметральные противоположности, которые должны сталкиваться, кусаться, бороться. Но Лютик рядом на лютне адской своей напевает очередную балладу про… неважно ему, про что, главное, чтобы пела, не останавливалась, главное, чтобы ручьём из неё эти строки лились и его успокаивали.       Геральту… страшно, наверное. До безумия. Потерять ее, не уберечь, не успеть. Но ещё страшнее — открыть глаза и понять, что она ушла. Исчезла, растворилась, словно видение, которым всегда и являлась, в которое он, дурак, посмел себе поверить. Он слишком близко подпустил ее к себе, открыл своё сердце, позволил подобрать ключ от самых потаенных мест души, чтобы так просто лишиться ее теперь. Его однажды уже бросили; Геральт знает: если оставит и она, вера в людей навсегда сгинет в нем, а одиночество душу отравит. Почти отравило до встречи с ней.       Но Лютик все также рядом лучисто улыбается, иногда смеётся заливисто, болтает о чепухе и на солнце от удовольствия жмурится, и Геральту это странно. Странно… но нравится.       И Геральту хочется только одного: чтобы это никогда не кончалось.        Чтобы лютня бренчала и песня лилась.