Ответ

      Тишину в кабинете прерывает лязг стула о половицы паркета. Она собралась уходить, как и всегда, в одно и то же время: скоро отбой у малышей.       — Останешься?       Эмма удивленно моргает. Норман любуется длинными ресничками и задорным блеском в глазах – загляденье. Думает, откажется, ведь Гильда же сама не справится.       — Конечно, — после недолгих раздумий, следует ответ.       И солнечная улыбка.       Норман удивляется, но сдерживает это за ответной кривой усмешкой. Волнение.       А на кончиках пальцев тлеют остатками тепла следы прикосновений, мимолетных, к ее плечам, ладоням. На языке вертятся тысячи слов, но комом в горле застревает лишь одно молчание, с привкусом крови от недавнего приступа: пройдет ли? Отпустит ли грех в ее мечту, позволит ли еще пару секунд рядом, позволит ли наконец рот открыть в моменте и хотя бы хрипло прошептать, то что хранилось в сердце столько лет…       Наверное…       — Нет.       Ответ на вопрос, хочет ли чаю.       Норман кривится. Выдыхает, считает до десяти и успокаивается.       В следующий раз точно получится сказать ей…       А сегодня Эмма решила снова вышивать. Никогда не получалось. Сегодня тоже. Аптечка, благо, прямо под рукой. Он перебинтовывает ей палец, так внимательно и серьезно смотрит на него, будто совершает очень сложную хирургическую операцию и без его вмешательства все пропадет.       Она только улыбается. Болтает ногами, сидя в кресле, и смотрит: пристально, внимательно — наверное, ей просто смешно. Так он считал.       Чудак.       А так считала Эмма. Ей вовсе не смешно.       Просто его волосы так и манят, чтобы запустить в них руку и погладить по голове. Кажется, они окажутся мягче шелка, приятнее всего, чего она когда-либо касалась. Мягче травы в саду Благодатного дома. Так она помнит. И уверена, что ничего не изменилось.       Норман закусывает губу, ловя ее заинтересованный взгляд. Язык опять не слушается.       Он считает, что его чувства ей не нужны, что она не поймет их. Считает, что единственным правильным решением было бы оставить все как есть и умереть со своей тайной и горьким сердцем, но… А можно ли как в детстве, просто и легко, без лишних мыслей, просто остаться рядом навсегда?       — Да.       Ответ на вопрос, удобно ли завязал бинт.       Норман от счастья чуть ли не лезет обниматься.       Вот в следующий раз точно, это знак.       Теперь он позвал ее прогуляться.       В голубых глазах столько уверенности, что ей хочется в шутку ему отказать – проказница. Она пересиливает минутный порыв и соглашается.       Норман не выдерживает напряжения, спустя столько времени прижимает ее наконец-то к себе. Нелепо и не вовремя. Посреди разговора. Вопреки ожиданиям никто не смущен, и она даже его не отталкивает, даже не спрашивает почему – тихо шепчет, но Норман не расслышал что именно, погрузившись в собственные ощущения.       От Эммы больше не пахнет цитрусовыми.       От нее пахнет битвами, сражениями и, кажется, кровью.       Она пыталась сказать, чтобы он не сжимал ее так крепко, будто она сейчас и вовсе исчезнет. Не услышал. Эмма выдыхает, случайно, куда-то в районе ключицы. Мурашки. У обоих.       Он пытается выбраться из своих мыслей, и его отрезвляет только неожиданной щипок возле бока, достаточно ощутимый, но не болезненный. Он немного расслабляет руки, опускает взгляд на нее и, опять вопреки ожиданиям, встречает там понимание.       — Я…       Эмма перебивает:       — Я знаю. Я тоже.        Небеса пускают слезу, что обращается падающей звездой на ночном небосводе. Норман и Эмма загадывают желание.       И плевать на войну, плевать на условности.       Хоть один вечер.       Вдвоем.       — Да.       Не важно, чей ответ растворился эхом в этом огромном штабе.       Норману достаточно его одного.