Сошлось всё вместе в вас этой ночью...

***

В последних лучах заходящего солнца, в канун Рождества, я прошёлся по дому, задёргивая шторы. Холмс находился где-то снаружи и звал собак. Падал снег. Грачи на деревьях затихли − значит погода скоро испортится. Дом готовился к наступлению ночи, а я стоял у кухонной раковины, глядя на поля, и видел, как Холмс идёт к дому, жестикулируя и смеясь, а наши замечательные собаки прыгают вокруг него. Я Холмса не слышал, но хорошо представлял себе звук его смеха. Задёрнув шторы и на кухне, я прошёл в гостиную, где в полумраке пахло сосной и пихтой. Мы развесили огромные зелёные ветви над камином, окнами и дверями, а в углу установили небольшую, но пушистую ёлку, которая будет занимать главное место в комнате во время праздника. Она мерцала в свете камина. С помощью повара я развесил на ней гирлянды из апельсинов, ягод и бусин. Холмса это позабавило, но он был снисходителен, как всегда, когда я занимаюсь чем-нибудь подобным дома. Я зажёг лампы, устроился в кресле лицом к огню в камине, взял газету и стал ждать. О том, что Холмс зашёл в дом, возвестил звук открывшейся двери, а также радостное поскуливание и лай собак, когда они обнаружили и принялись за обед, который я приготовил для них в кладовке. Холмс, сняв сапоги, ругал их за поспешность; он прошёл через кухню и прихожую, ворча о замёрзших пальцах и грязи во дворе, и казалось, что его жалобы оживляют воздух. Я ждал. Остановившись в дверном проёме, он притих; я сидел к нему спиной, но чувствовал на себе его пристальный взгляд. Его шаги приближались. Коснувшись моих волос поцелуем, он опустил сильную руку на моё плечо, а затем погладил мою шею, нежно и внимательно. Его пальцы были холодными; я вздрогнул, когда они коснулись точки, где бился мой пульс, и он рассмеялся. − С собаками всё в порядке? − спросил я, и прохладное прикосновение исчезло. − Неисправимы, как всегда, − ответил он. − Довольны собой. В восторге от курицы в их обеде. Вы их балуете. − Я знаю, − сказал я, и он снова рассмеялся. Я услышал, как он отступил в угол, где его ждала Страдивари. С тех пор как мы переехали в деревню, он не злоупотреблял своим инструментом, как это было принято в прошлые дни. Он никогда не дёргал её бесцельно и не мучил меня своими бесцветными мыслительными композициями. Когда он нуждался в том, чтобы навести порядок в Чертогах разума, он выскальзывал через заднюю дверь, и я видел его несколько часов спустя, когда он возвращался, сопровождаемый обеими собаками, с охапкой чего-нибудь хорошего из сада или леса. Он входил в дом с румянцем на щеках, насвистывая себе под нос. Но скрипка не была заброшена; по вечерам он всё ещё играл для меня. Он настроил свой диссонирующий пиццикато инструмент. Я слышал подобные ноты тысячу раз и любил их, потому что знал, что за ними последует музыка. Странно было думать о нас тогда, молодых и воюющих с миром; странно было думать, что мы уже немолоды. Самое странное − завоевать хоть немного покоя. После всех наших сражений я не ожидал, что добровольно сложу свой меч. Я не представлял себе этого: отступление и отдых. Дом под открытым небом. Достаточно времени, чтобы учиться, писать, ухаживать за садом, общаться друг с другом. Достаточно времени, чтобы состариться вместе с ним. Он подошёл и встал передо мной, огонь позади него окутал его силуэт золотым ореолом: такой же стройный и гордый, как и в первую нашу встречу, хотя сейчас с более жёсткой осанкой. Он поднял инструмент к плечу и, улыбаясь, наполнил воздух давно знакомыми звуками и новорожденными импровизациями, старыми боевыми песнями и рождественскими гимнами мира. Я слушал и думал, что игра, в которую мы играли, стоила свеч.