Эта история (тоже) умерла

В первый раз это случилось где-то после полудня. Артур занимался садом. Он стоял на коленях на влажной после дождя земле, старательно взрыхляя её, а сбоку от него лежали наискось некоторые инструменты и целлофановые мешки с цветами для посадки. Словом, типичное субботнее времяпровождение, густой туман, резиновые сапоги, тихое бормотание битловских песен себе под нос без намёка на ритм. Ровно до того момента, пока Кёркленд, услышав шум у калитки и подняв глаза, не столкнулся взглядами с Иваном Брагинским, как ни в чём не бывало опершимся на недавно покрашенный белым, чтобы скрыть граффити времён восстания, забор. Сложно было не застыть на месте (оценивая ситуацию/пытаясь побороть изумление), ещё сложнее – не метнуться навстречу (хватая лопатку, готовясь бить недрогнувшей рукой, прицелившись в не такую уж и неприступную черепную коробку/раскинув руки для объятий, глотая горячие слёзы). Но всё же Артур не зря вёл свой личный счёт на десятки, может, сотни. Счёт убитых живых мертвецов, чего ещё ждать от лучшего бойца местной армии добровольцев? Ладони даже под перчатками не дрогнули, не так, чтобы это было заметно со стороны. Кёркленд надвинул на лицо широкополую шляпу, пониже, ещё ниже, чтобы не было видно лихорадочно, растерянно сверкнувших глаз. Принялся с удвоенной силой подготавливать ямку для рассады, делая всё возможное, чтобы только забыть о присутствии грустного и любимого человека, который... нет, не так. Он не был человеком. Разлагающимся трупом, готовым в любой момент озвереть и начать убивать, это да. Артур не мог простить ему даже его смерть, ну а такой чудовищный изъян и вовсе отбивал желание как-то коммуницировать. - Эй, - тихо окликнул Иван, перегибаясь через чисто символичный заборчик, укладывая руки поверх зубцов так же, как ещё недавно это делали другие мертвецы, собирающиеся пробраться внутрь. Разве что их такая жалкая преграда не останавливала. Суженый при желании тоже мог бы легко через неё перемахнуть. И присесть на колени рядом, прямо на землю, как делал это добрые тысячу раз. И вцепиться в горло. Видение на миг стало таким реальным, что Кёркленд скрипнул зубами. Он не собирался ничего говорить, игнорирование всегда было беспроигрышной стратегией, поэтому он так удивился, услышав сорвавшееся с собственных вроде как прикушенных (ну уже слишком поздно) губ нервическое: - Уходи. Разумеется, заражённый продолжил стоять. Он и при жизни славился неистощимым упрямством, а уж теперь ему вовсе некуда было торопиться. Он даже выглядел, насколько можно было рассмотреть за одно короткое поднятие головы, вполне нормально, в смысле, бледность была ему свойственна, а в глаза Артур и раньше старался не смотреть. В общем-то, как будто ничего не изменилось - или это воображение, жаждущее, чтобы всё вернулось на свою колею, безостановочно крутило ручки, подгоняя друг под друга желаемое и действительность. Иван, сочтя, что молчание затянулось, сухо рассмеялся: - Ты же знаешь, что не уйду. - Тебя вообще не должны были выпускать одного. Кёркленд не жалел ни об одном из этих слов. Ему даже не хотелось обсуждать всё это, начинать, прерываться, пререкаться, снова и снова растаптывать то же место (в пределах грудной клетки) с неэтичным поскрипыванием сапог, напоминающим попискивание резиновых игрушек. Выхода, увы, будто не было, если ему не скрыться дома и не захлопнуть дверь, задвинув оставшийся с военных времён тяжёлый засов, чтобы не показываться на улице ближайшие пару месяцев. Но Брагинский - вот засада - теперь мог ждать его гораздо дольше. И до конца жизни, и после. К тому же, Артур гордился своим умением стойко переживать любые проблемные ситуации. Не склонять головы. Над грядкой - не считается. - Ты не единственный мой родственник, - непринуждённо заметил Иван. - Меня забрали сёстры. Они, в отличие от тебя, очень милы, хотя у каждой под подушкой по дамскому револьверу. Я их за это винить не могу. Если бы мне только разрешили, я бы тоже обзавёлся оружием на прикроватной тумбочке – с другой стороны, запрет ведь действительно глупый, я и без того при желании мог бы натворить дел. А вот ты бы, знаешь, мог и себе завести прехорошенькую новенькую пушку, когда я вернусь. Прозвучало вообще без усилий и без сомнений. Ложно, конечно. Брагинский не был мальчишкой, он прекрасно понимал, что означает упорное, глухое молчание в ответ. Наверное, догадывался и о том, что у его мужа давно уже наличествует хотя бы несколько единиц оружия, нынче тщательно намытых и оттёртых от мертвячьих мозгов, но всегда готовых к действию. Когда это Артур оставался в стороне от таких больших дел? И всё же обычно настойчивостью и бесконечным повторением получалось протолкать свою точку зрения (вниз по горлу супруга) хотя бы до момента, когда тот со скрипом соглашался на компромисс. Он и сейчас (в лучшем из вариантов) мог бы возвести глаза к небу и прохрипеть: «Бог с ним, чёрт возьми, куплю ещё одну, иди уже сюда и принеси лейку с водой». Но это было бы концом истории. А им надо было хотя бы начать с чего-то. Кёркленд, в свою очередь, не хотел об этом даже думать - о том, что когда-нибудь вправду может согласиться (по пунктам в приговоре): спать с трупом в одной кроватке, держаться за руки, играть в «Монополию», сидеть за одним столом, хотя бы чтобы попялиться в телик и вполголоса обсудить последние новости... Но если заменить слово "труп» на имя "Иван", внутри у бывалого охотника на немёртвых и просто крутого парня что-то скалывалось и обрывалось, безвозвратно скатывалось в пропасть. Прошло больше трёх лет. За это время у него как-то не вышло построить что-то, хоть отдалённо похожее на душевный покой и довольство жизнью. Не на счастье вообще, конечно же. Артур всегда был циником, он сжал зубы и правда пытался, но... всё это сейчас казалось паршивым и картонным, даже если раньше выглядело ничего так. Присутствие этого угловатого индивида на периферии зрения незамедлительно отравляло самые идиллические представления о собственной жизни и о мире в целом. Брагинский, об этом не подозревая, стоял у калитки их общего дома, куда ему теперь не было хода, беззаботно смотрел в небо и вроде как заранее примирялся с твердолобостью своего законного супруга. Мол, ну да, ну да, этого стоило ожидать. Я постою тут, пока ты не одумаешься, я всегда так делаю. И это жутко, до дрожи бесило. - Дай хотя бы вещи забрать. - Они не твои. Они принадлежат... принадлежали моему ныне покойному мужу. Иван тяжело вздохнул. Ветер подул в унисон. - Ты думаешь, здесь так легко добыть одежду моего размера? Не будь извергом. Можешь оставить себе пару свитеров, если от них до сих пор пахнет мной, ладно уж. Кёркленда, как бы он ни кичился своей хладнокровностью, на деле было достаточно легко разозлить. Он именно поэтому ушёл в дом. Скинул перчатки в раковину вместе с комьями земли и сонными осенними червями, отрешённо осмотрел свои дрожащие руки. Поднялся на второй этаж, покопался в шкафах. Это не заняло много времени - минут через десять Артур, плохо видимый за горой шмотья, уже отстукивал пятками по ступенькам похоронный марш, спускаясь. Он торжественно вынес свою ношу к калитке и сбросил в грязь. Только тут Иван, кажется, по-настоящему понял, что с ним не шутят. * Конечно же, он не перестал приходить. По правде говоря, он начал заниматься этим каждый день. Сложно не обращать внимания, когда твой восставший из мёртвых муж отпускает едкие замечания о твоей торчащей над грядкой заднице на радость соседям. Подготовка к зиме был в самом разгаре, но Кёркленд временно перестал появляться на улице. Работал он всё равно удалённо, фрилансил с переводами с русского и на русский и торговыми сделками, а теперь и вовсе погрузился с головой в сложносочинённые предложения, силясь выкинуть из головы всё остальное. Например, то, как Брагинский стоит у забора в любую погоду, промокший или сдуваемый промозглым ветром, жуёт табак, как будто ещё может чувствовать, и смотрит на двери их общего дома с немым укором. Не заходящий без приглашения, словно вампир; та ещё нечисть, но разве он не был таким всегда? Странным, холодным, бледным. Упорным. Артуру приходилось ловить себя у двери. Не всегда это получалось, но по большей части он поворачивал назад, начав влезать в резиновые сапоги, которые потом за ним смешно тащились по полу ещё несколько шагов, словно умоляя одуматься. Это всегда стоило немалых усилий, разумеется; изматывала каждая битва с самим собой. Но и когда он проигрывал, это не приносило ожидаемого виноватого облегчения. Брагинский игнорировал дождевики, свои собственные шарфы, кружки с любимым кофе и куски слегка подгоревшего яблочного пирога на блюдце с маками, оставляемые у изгороди, будто у алтаря – или как подношения дикому зверю, приходящему из леса. Оно и верно - если подумать, последние два варианта взятки преподносились не только с глупым упрямством, но и с чем-то вроде нехорошего умысла - мертвецам еда только вредила. А вот холод им совсем не мешал, он на них не действовал всё равно. Кёркленд клял себя на чём свет стоит, глупо мялся рядом в полном молчании и уходил. Смешно, но он не мог заставить себя дотронуться. Хотя бы проронить что-то доброе, привлечь внимание. Эти губы не двигались в мертвецкой безжалостности, когда грудную клетку на кровавые ошмётки рвало от желания сказать: «Пойдём, чёрт. Мы всё друг другу уже доказали». Он сам создавал проблемы, но не умел это остановить. Не был уверен, хотел ли. Следующим шагом было обратиться в полицию. Выходя из дома, трясущимися от выпитого (для храбрости) руками захлопывая за собой калитку, Артур вежливо предупредил супруга об этом - и был вежливо проигнорирован, но иного он и не ждал. Что ещё могло исходить от чёртова русского, бесчувственного, как дубовая доска, - или, напротив, слишком уж сентиментального? Мертвецам место с мертвецами. И дело правда было не только в отвращении, неприятии, отвыкании. Этому миру довелось увидеть ходячие трупы во всей красе. Кёркленд сам крошил им головы. Этими руками. И это было правильно. Как же можно было теперь отказаться от этих воспоминаний? Возможно, конечно, столь бережное их сохранение и было трусостью. Но тогда Артур первый назвал бы себя трусом. Он не готов был так легко отказаться от собственных впечатлений, убеждений, ночных кошмаров. Даже ради родного человека - хотя бы потому, что родной человек уже года три как должен был гнить в земле. Он умер. Его не стало, а все адекватные люди знают (знали), что оттуда не возвращаются. Словом, чёрт бы с ним. Кёркленд чувствовал, как хромает его мотивация. А ещё – ужасное дурное предчувствие на корне языка, так что он, пожалуй, просто хотел, чтобы всё это кончилось как можно скорее. В участке было пусто, тихо и темновато. Барри качался на стуле, накручивал на палец телефонный провод. Неожиданный звук открывающейся двери заставил его дёрнуться и пребольно прикусить язык - что, в свою очередь, помешало выругаться. По тесному кабинету плыл едва уловимый запашок дешёвого пива. Конечно, непростительное пренебрежение рабочим этикетом, но, с другой стороны, в этакой глуши действительно ничего и никогда не случалось (особенно теперь, наконец-то) - оттого некогда дорогой и солидный деревянный стол теперь был покрыт продавленными на поверхности неприличными рисунками и сделанными по бокам во время мучительно долгого ночного дежурства надписями. Предмет мебели больше напоминал что-то, только вышедшее на свободу после долгого заключения в тюрьме, чем законопослушное полицейское оборудование. То же можно было заметить и о человеке за ним. Впрочем, Кёркленд был даже уверен в том, что алкоголь сделает взаимодействие легче, а служителя закона - сговорчивее. Не зря же сам накачался перед выходом. - Ты знаешь, по какому я делу, - речь, тем не менее, не плыла, да и держался мужчина довольно представительно. Уж он-то умел следить за собой, не зря же когда-то был крупным бизнесменом (нынче дело, шагнув из Британии за океан, почти насильственно перешло в руки племянника Альфреда, а Артур ежегодно получал приятно кругленький откат и корзину экзотических фруктов на Рождество). Так что бедняга Барри невольно вытянулся по струночке, хоть это и было нелегко в его состоянии. Брякнул: - Догадываюсь. То есть, догадываюсь, сэр?.. - Тогда чего же ты ещё сидишь? - вкрадчиво задал Кёркленд риторический вроде как вопрос. Но ответ у Барри нашёлся: - Приказ начальства. Шеф сказал, что это не ситуация для полиции. Тебе бы самому разобраться, приятель... - Я уже пробовал, - несколько резче задуманного выдавил Артур. Конечно, врал он беспросветно. Он не пробовал. Легче было свалить все проблемы на кого-то другого и, собственно, свалить в закат. К ночным стримам, под которые неплохо думалось, раз уж совсем не спалось. Или, чем чёрт не шутит, к книгам и чаю. Но Барри подобную слабость опротестовал, не задумываясь: - Я слышал, в таких случаях ищут психолога... Или, может, парня позову из соседнего отдела, у него похожая проблема. Мне сбегать? - поразительная сердобольность от полицейского. Впрочем, Кёркленда давно уже нельзя было подобным разжалобить - с тех самых пор, как закончилось детство Альфреда, если быть точнее. Многословностью и напускной исполнительностью кто-то старался скрыть слабое чувство вины. Уже от одного от этого становилось не по-хорошему неловко. - Нет, не надо, - процедил Артур почти зло, почти потеряв контроль. Он взглянул на свои ботинки, а они подмигнули ему в ответ, и он понял, что знает, как ему поступить. Два горьких пьяницы всегда могли договориться межу собой, во все времена, разве нет? Поэтому Кёркленд достал из потайного кармана заранее заготовленную флягу с виски и ласковые, пошатывающиеся слова, хотя он вовсе и не был настолько навеселе. Потеряв концентрацию, проще было втереться в доверие. Нетрезвых людей обычно не опасаются. Спустя еле-еле влитую в одну с чего-то вдруг непомерно ответственную харю половину фляги и сто один процент ласковых почти до раздражения уговоров, Бобби.. Билли... Барри согласился пойти и проведать, что там. Впрочем, самостоятельно ковылять он, разумеется, был не в силах. Приходилось по-дружески подставлять бедняге плечо и неугомонно подволакивать его в нужную сторону под проливным осенним дождём, едва ли разбавляемым отчётливым светом уже зажёгшихся в сумерках фонарей. Разумеется, путешествие в таком темпе заняло немыслимую прорву времени, но в конечном итоге двое всё же оказались в нужном месте в нужное время. Артур не знал, стоит ли Иван у его дома по ночам. Никогда не хватало духу проверить. Это было почти облегчением - с самого близкого из-за неуёмного дождя расстояния заприметить высоченную фигуру в кустах у дороги. Полицейский еле нашёл в себе силы затормозить. Он стоял, покачиваясь, мутный и мокрый до нитки, типичный гуляка типично английского формата. Его даже могло быть жалко, если представить, какую взбучку ему устроит начальство чуть позже, но Кёркленд всегда куда больше заботился о себе. Он нетерпеливо подтолкнул Барри в нужном направлении, на всякий случай уточнив: - Вон там, у изгороди. Знаешь же, под два метра, весь какой-то серебристый. Описание подействовало. Бедняга, уже выглядящий неважно, приложил козырёк руки к глазам, будто это могло помочь. Жалобно сощурился. Задумчиво протянул, почёсывая мокрый насквозь, неприятно разделённый проливной водой на пряди затылок: - Да, как будто бы вижу. Сейчас я с ним поговорю. Артур решил не мешаться под ногами. К тому же, он вдруг почувствовал себя хуже, чем должен был. То ли алкоголь дал знать о себе, то ли старость посреди всех этих приключений подкралась незаметно... Пришлось опереться о низкий, но крепенький заборчик, попутно с гордостью отметив, что с него не слезает краска даже во время ливня. Образцовый английский пейзаж должен был оставаться образцовым, особенно когда всё шло ко дну с невиданной скоростью. Даже сама Англия. Да что там, весь мир. - Здравствуйте, - Барри замер перед лицом Брагинского и вежливо снял отсутствующую фуражку. - Я не уверен, что вам стоит здесь находиться. В смысле, это ваш дом отчасти, вы, конечно, в своём праве, но... вы мертвы, приятель. А значит, прав у вас как будто бы нет, особенно раз уж ваш благоверный не хочет вас видеть. Вы не думали о том, чтобы сдаться и уйти? Он был очень похож на школьного психолога, этот безмозглый бедняга Барри. Наверное, это был максимум вежливости, который он мог из себя выдавить. Возможно, он не был так любезен с людьми со времён детского сада, оттого теперь так непростительно заикался и медлил, раздумывая над каждым словом. Ну, или от выпивки. Кто может знать наверняка, да? Иван, к его чести, даже головы не повернул. Он будто не существовал. Забаговал, застрял в текстурах. Артуру стало не по себе, впрочем, рядом со своим супругом он всегда именно так себя и чувствовал. Обычно это могло лишь позабавить, более того, отчасти эти отношения и вылились из того восторга, с которым обе стороны ощущали нешуточный дискомфорт в присутствии друг друга. В этот раз, возможно, в ознобе и непрошеных мурашках по хребту был виноват лишь дождь, а вся химия, которая могла существовать между ними двумя сейчас тоже мёрзла и выжимала рукава в шести футах под землёй, в гробу. Кёркленд сам забывал замечать, что промок до нитки. Если честно, он обо всём забывал, глядя на это лицо, а смотрел он на него постоянно, поскольку видел его везде. В деревьях, мокрых (каких ещё?) каплях тумана, в призывно горящих теплом окнах и в собственном отражении в зеркале. Ещё - особенно - в других людях. Может быть, отчасти поэтому он потом, когда они сообща решили, что ничто в самом деле не поможет, позвал Барри выпить к себе, хотя обычно терпеть не мог гостей. Они почти молча сидели за кухонным столом и глушили остатки виски из чайных чашек, как истинные джентльмены. Артур наконец-то почувствовал себя достаточно пьяным, но так и не избавился от панического ощущения развёрнутой слежки. И от любви - это, пожалуй, было ещё хуже, потому что хотелось распахнуть дверь в дождь и, не обращая внимания на залетающие внутрь капли, позвать к себе Ивана в любом состоянии и просто сидеть и смотреть. Ну, и страстно трахаться потом, естественно. Возможно, Кёркленд сам не мог сказать, что ему не давало воплотить этот почти готовый план действий в жизнь. Он долго-долго не отпускал Барри домой - бедняга был очень похож на неуверенную в себе собаку, сидел там и смотрел грустными глазами, в которых отражались лампочки и капли. Его хотелось погладить по загривку и, возможно, оставить у себя навсегда. Артур сказал ему это и заснул на сгибе локтя, до смешного несчастный. И на утро совсем ничего не помнил. Только - когда выглянул из окна - понял, что Брагинский больше не ждёт у его калитки. Он ушёл, как ушла ночь и прибыло похмелье. Да, теперь, стало быть, пришло время самому отправляться на поиски. * Это было почти неизбежно с первого дня, но Артур противился этому до последнего. Говорил себе, что совершенно привык жить один. Что всегда может найти, кого пообнимать долгой ночью, если ему это вдруг покажется уместным и необходимым. Присутствие Брагинского вносило в любую обстановку жутковатые своей побочной тревожностью нотки хаоса, без них дом мог казаться страшно пустым, но всё же он оставался на месте и оставлял под языком сладкое, приятно расслабляющее напряжённые мышцы ощущение безопасности. К тому же, нельзя же было просто взять и перестать быть вдовцом. Такое в нормальном мире не имело права на существование. И пусть даже вселенная спятила, мистер Кёркленд оставался собой. Увы, но он вовсе не просто так некогда позволил себе сумасбродно надеть на палец Ивана кольцо под аркой не из цветов и голубей, но простой и тёмной, похожей на туннель, ведущей в один из питерских дворов-колодцев. Может, тогда им было по двадцать, они были, там, безумно влюблены друг в друга, что случается даже с самыми лучшими из нас. Кроме того, в постели между ними проскакивали искры, двигались по спирали, разматываясь, катушки высоковольтных проводов, чего так не хватало под арктически-холодными одеялами в последние годы. Вообще, потом, после этих светлых дней (и ночей) многое пошло наперекосяк. Иногда бывало даже невыносимо. Пару (тысяч) раз они думали о разводе. Пару (тысяч) раз - это ведь много, безнадёжно увещевал себе Артур, пытаясь влезть в костюм, который, пожалуй, не трогал с того памятного отпуска - стало быть, около тринадцати лет. Тринадцати лет набирания веса, (без)злобной ругани у телевизора в час ночи, хлёсткого сарказма в не самые подходящие моменты. И, разумеется, попыток смириться с утратой. Выходило (Кёркленд, если честно, был не очень хорош в расчётах, но он перепроверил всё несколько раз, так что всё-таки выходило), что всё это время было бы потрачено впустую, если прямо сейчас не пойти к Ольге домой и не найти там Ивана в старых вещах (он пользовался ими время от времени, если решал сбежать из дома - подростковый, но эффективный способ решения конфликтов), попивающего слишком крепкий кофе на уже прокуренной насквозь кухне и вроде как готового принять безоговорочную капитуляцию без излишней язвительности. Лишившись его образа перед глазами, Артур впервые по-настоящему понял, как же скучает, – что-то, что он эти три года так и не ощутил ни разу в полной мере. Это было хуже, чем ломка, на грани невыносимого, совершенно неразумно и точно так же неизбежно. Приходилось воспроизводить в голове мелкие детали, дополнять реальность, что понемногу сводило с ума. Гордость того не стоила. Нежелание лечь с трупом в одну постель... Страх... Раздражение, агрессивное желание достать ружьё… Чёрт подери, это не то чтобы куда-то делось, однако находясь вдали Кёркленд вполне был готов поверить, что это его Иван вернулся из мёртвых. Жаль, что подобные компромиссы вообще не были уместны, когда речь шла об этом чёртовом русском. Надо было увидеть его ещё раз, решительно, это могло привести к пониманию, уменьшению растерянности… И желания по-волчьи выть. Напускная безвыходность приводила в хорошее расположение духа, потому что за свои решения не было нужды отвечать. Сейчас или никогда. Целиком или ни капельки. Максимализм и худшие решения из возможных, но это было их стихией все десять лет брака, так что, надо думать, в политике подобных ситуаций оба успели поднатореть. Артур объявил тараканам в голове чрезвычайное положение, остановился на том, чтобы хотя бы поначалу неумело играть равнодушие. Надушился, чего не делал также крайне давно, едва смог застегнуть молнию на узких ему теперь на грани с непереносимым штанах, взял коробку сладостей для сестёр Брагинского. Впрочем, родственниками они не были. Просто очень близкими друзьями; к тому же, Оля и Ната, на дух не переносившая Артура, вроде как встречались, но ему всегда неловко и не особо интересно было спросить. С девушками ему, в общем-то, иногда не везло, но с этими - непременно что-нибудь случалось. Вот и теперь дверь открыла Арловская, худющая как смертный грех, невыспавшаяся, в растянутой футболке, сквозь рукава которой при поворотах открывался вид на маленькую грудь. Кёркленд и не собирался смотреть. Вообще, он редко наведывался сюда с визитом; может быть, даже непозволительно редко. - Приветствую, - попытался он зайти сразу с козыря церемонной вежливости. - Мой муж дома? - Твой муж, - медленно и с достоинством процедила Наталья, неуютно глядя на Артура сверху вниз даже при своём небольшом росте, - уже давно мёртв. - Да я знаю, - произошла осторожная попытка отмахнуться. - Но я бы всё равно хотел его видеть, - Арловская неодобрительно и непонятно хмыкнула: - Я бы тоже, - но с прохода всё-таки отошла. Более того, готового уже обороняться по возможности бескровными методами мужчину усадили на диванчик в гостиной и даже угостили подгоревшим печеньем, сверля настороженным взглядом. С выпечкой, должно быть, баловался Иван - его "сёстры" готовили сногсшибательно. Он сам - тоже, конечно. Но Кёркленд представил витающий по всей кухне запах дешёвой водки и Брагинского, в знакомой позе уснувшего на сгибе локтя у работающей печи, и тогда в груди что-то болезненно защемило, настырно зазвонило, точно будильник. Могло ли такое быть? Да, возможно, десять общих лет и могут заставить людей походить друг на друга хотя бы странными привычками, но разве такое не забывается за время спокойного лежания в могиле? Знать не хотелось. Лучше уж было просто немо надеяться и есть печенье, пытаясь не давиться, глупо надеясь, что и за этим откуда-то наблюдают. Наташа принесла с кухни холодный, но идеально заваренный чай и тихо опустилась в кресло напротив, уютно подогнув под себя ноги, похожая на болотную тонкокостную птицу и неизменно кажущаяся выше, чем она есть на самом деле. Артур притянул чашку к себе по столешнице, практически взяв изящную фарфоровую даму под ручку, но ни на миг не обманываясь её церемонным обликом - такую посуду в этом доме по-настоящему любила только Оля, остальные - молча терпели, мирясь с причудами. Арловская казалась не такой напряжённой, как обычно, но кое-что в ней смущало - взгляд, непрестанный, неподвижный, направленный куда-то в Артуров висок, словно дуло пистолета. В такие моменты ему казалось, что все славянские женщины умеют стрелять. (Возможно, даже без оружия в руках.) Неосознанно, как дышать и плакать. Возможно... нет, скорее всего, и мужчины тоже, но у них хватало трусости, по крайней мере, это прятать. Молчание затянулось. Никто не двигался. Кёркленд аккуратно поднял чашку, поднёс к губам, но в этом доме чай привычно горчил от почти невыносимой крепости, отчего не спасало даже поспешно влитое молоко - адская смесь комом вставала в горле, проглотить её было ещё труднее, чем печенье. Не выдержав, мужчина резко звякнул фарфором о столик, попутно нечаянно выплеснув несколько капель и подспудно удивившись, что от столь ядовитой жидкости поверхность не принялась дымиться. - Что такое? - Нет, ничего, - Ната вдруг вздрогнула, поспешно отвела взгляд... смутилась? Такого с ней на памяти Артура ещё не случалось. Что-то шло не так, раньше его присутствие злило её, теперь же, кажется, просто вызывало дискомфорт. Это казалось странным и, сказать по правде, наверное, было бы лучше, если бы она кричала, била посуду, хлопала дверьми, как истинный полтергейст, сгусток негативной энергии и дурных предчувствий. Однако этого больше не случалось, давно уже, должно быть, всё прекратилось три года назад, а они ни разу с тех пор не оставались наедине так надолго, чтобы это можно было заметить. Стены стояли по сторонам комнаты, точно молчаливые часовые. Кёркленд встал из-за стола. - Так я могу увидеть Ивана? - Наверное, - Арловская лениво растянулась в кресле, словно большая кошка, будто бы не осознавая, насколько соблазнительно выглядит для любого мужчины - кроме Артура, который, к несчастью, был знаком с её братом. - Попробуй поискать в его комнате. Мы там ничего не меняли, думаю, ты быстро сориентриуешься, да и дорогу помнишь, наверное? Это было почти невыносимо - ленца на грани язвительности в голосе, который умел грохотать от злости, словно танцующие в урагане жестяные листы. Чувствовалась как потерянность. Кёркленд вообще не был уверен, что он здесь делает и правильно ли поступает, а кувырок, совершаемый миром на его глазах, не прибавлял твёрдости почве под ногами. Наталья не выглядела достаточно радостной для человека, который снова обрёл брата. Она вообще-то... не выглядела живой. Осознание ударило в голову хлеще шампанского. Артур, потерянный и беспомощный, замер у основания лестницы. - А Ольга скоро придёт? Арловская рассмеялась, звонко и очень женственно. - Неужели? Теперь ты испугался? А я ведь помню, как бродила по твоему заднему двору... Топот ног по ступенькам прозвучал громоподобно. Кёркленд специально шагал как можно громче, чтобы заглушить слова и смех, но у него не получалось. Он чувствовал отвращение. Он чувствовал себя отвратительно - может быть, потому, что даже, чёрт возьми, не знал, ни разу не поинтересовался, и, конечно, формально это было не его собачьим делом, но разве можно так легко забывать о человеке, который в свои 18 грозился вспороть тебя от уха до уха? А всё-таки это всё кануло в Лету. Да и Артуру уже было не двадцать. На верхней ступеньке ему пришлось присесть. Рукой подать до двери в комнату Ивана - десять метров пыли над уровнем старых воспоминаний, когда у кого-то зелёного и беззаботного ещё хватало физических сил по ночам лазить в это окно, а утром заниматься своими делами, как ни в чём не бывало. Кладбище мятежной, но при этом безмятежной - вот причудливый, но безобидный парадокс - юности. Открыть эту дверь - и что там найти, Брагинского с кассетным плеером и странноватой, не слишком хорошо воплощённой парикмахером в жизнь причёской? Или его же, но старше, даже старее, мертвее, холоднее, возможно, злее, хотя куда уже. Или - вообще никого не найти. Свернуться калачиком на старом ковре и признаться себе почти с удивлением: чёрт подери, а ведь без этого было плохо. Не просто плохо. Даже как-то невозможно. Не без ночей на полу, естественно, а без Ивана - без Ивана было просто невыносимо. Как вообще вышло пережить эти три года? Конечно, он топил себя в работе и дорогом алкоголе, включал какие-нибудь неумолкающие глупости на задний план, старался чаще есть вне дома, заводил любовников на пару месяцев, даже подвергал себя пытке Рождеством в кругу семьи, и всё это было как-то... нормально. Адекватно. Никогда не слишком глубоко, вполне выносимо, по-взрослому. Артур просто жил как заведённый, шёл вперёд, ни о чём не думая, где-то в глубине ожидая, что что-то такое обязано случиться, зная Брагинского (ему-то быстро стало бы скучно среди мертвецов, к тому же, он не мог без подлянки по отношению к любому из своих близких, а особенно к этому конкретному, как иначе). Но сегодня - на этой ступеньке, у этой двери - завод, кажется, кончился. Если бы Ивана не оказалось в комнате, возможно, его муж так же механически и равнодушно проследовал бы в помещение с люстрой покрепче - и повесился бы. Разумеется, этого не случилось. Разумеется, он был на месте, даже если сначала казалось, что нет. Возможно, из лени или из верности, из того и другого, но Иван никогда не уходил далеко. Он и теперь сидел на подоконнике и рассеянно мял в ладонях (должно быть, как обычно, жутко холодных) полупустую пачку сигарет. Даже не обернулся на скрип двери. Даже не улыбнулся, даже не двинулся; Артур заметил наброшенный на широкие плечи, словно плащ героя, свой собственный старый свитер и почему-то с трудом подавил болезненный стон. Комната расслаивалась на соты от слоёного чувства страха и надежды. - Зачем пришёл? Безэмоционально, безжизненно. Кёркленд по инерции прошагал до кровати, примостился с краю, ближе к двери, мол, мало ли. Один в доме с двумя мертвецами - вот и всё, что осталось от прежней, почти что нормальной жизни. Наташа по-настоящему жутко выглядела, могла ли она принимать препараты для безумия? А Брагинский, прислушался бы он к речам Пророка? Да нет конечно. Вряд ли смерть меняет такие вещи - упрямый русский ценил лишь своё собственное дорогое мнение. И Артур скучал по этому. Он сам себе стал казаться слишком внушаемым со всей этой паникой в СМИ и всемирной паранойей. Хорошо бы было просто посидеть и поболтать обо всём и ни о чём, как раньше, как всегда, но... - Просто хотел убедиться, что всё в порядке. - Вряд ли со мной теперь что-то случится, - Иван по-прежнему внимательно смотрел в окно, как будто не мог придумать занятия интереснее. Случись такое раньше, Кёркленд бы разозлился, дёрнул его за руку, привлекая внимание. Но если так обращаться с мертвецом, кто знает, не пострадает ли оболочка? Не хотелось бы лишить собственного супруга конечностей. Не хотелось бы спорить, сидеть здесь молча и искусственно-прямо. Неужели не во всех взрослых людях под толстеющей с годами скорлупой напускного равнодушия прячутся маленькие, искренние, непонятливые дети, непрестанно недоумевающие, почему нельзя просто взять, пройти пять шагов и обнять, если уж этого так хочется? Но Артур умел держать себя в руках. На ладонях, правда, оставались красные полумесяцы впившихся ногтей. Что он забыл здесь, если не мог выдавать из себя ни слова? - Мне жаль. - Почему же? - Брагинский наконец покосился на собеседника через плечо. В его глазах плясали, будто ведьминские огни, озорные искорки. И если (какие-то сплошные если) бы взять сейчас, просто пойти домой вдвоём, дурачиться по дороге, греть руку в руке (и пусть это не поможет), потом драться за пульт - без шуток, до синяков – и оставлять грязную посуду в раковине, пока всё не присохнет... До этого было не так-то просто дотянуться. Но, возможно, ребёнок бы справился с этим за минуту. Умный и умудрённый опытом Кёркленд - стиснул зубы, не подал виду. - Что всё так случилось, - сухо и обыденно, возможно, даже слишком чопорно. Иван, в свою очередь, ничем не выдал, что его это задело, хотя определённо не могло не. - Что в той аварии ты, а не я, сидел на пассажирском. Что мы не сможем прожить до конца вместе, в горе и в радости. Наверное, всё, остальное более-менее в порядке. Как-никак, прошло три года. - Для меня, - медленно, но властно начал Брагинский. Теперь он смотрел прямо, пристально, глубоко и жадно. Даже в уютных старых вещах он походил на хищника. В линзах, благо, иначе Артур бы, наверное, не выдержал и сбежал по лестнице до самого низа, на улицу, быстро, не оглядываясь, а уж дальше... - время вообще почти не сдвинулось. У меня осталось мало воспоминаний об этих годах, сам понимаешь. Я исчез, оставив то, что принадлежало мне по праву, а вернулся к малознакомому трусу, не способному даже на такую малость, как просто впустить меня обратно в наш домой. Как это понимать? - Я просто... - Кёркленд чуть сжал кулаки, чувствуя, как внутри, под плечами, в висках, на поясе, чем-то напоминающем экватор, нарастает жжение готовой выбраться на поверхность тела радиоактивным выхлопом злости. - Живой человек, - радостно перебил Иван. - И вот это как раз таки совсем не просто, даже, я бы сказал, наоборот, но уже слабо помню, - Артур снова предпринял попытку заговорить, строго прерванную - так мог бы коротко и властно взмахнуть ладонью учитель, не желая потерять нить повествования, медленно собираемую им обратно в клубок Ариадны. - Что ж, ответь мне только на один вопрос. Если ты такой живой, из плоти, крови и воздуха, то чего ради ты пришёл сюда? Что ты здесь ищешь? - Тебя, - сказал Кёркленд и пожалел об этом в тут же миг. Спешно привстал с кровати, тщательно поправил за собой покрывало. Одёрнул одежду, неловко махнул ладонью вместо студенческих приветствий и звучного прощания и вышел вон. Что он ещё мог сделать, если язык немел от холода в присутствии этого русского? Разве они бы смогли снова ужиться вместе в одном доме? Эти вопросы осторожно присоединились к прочим, наваленным горами и горками на задворках разума, были тщательно задокументированы и расставлены по своим местам, но всё ещё не имели ответов, а значит, смысла. Шаги по лестнице вниз были куда тише и задумчивее. Наталья на кухне мыла посуду - ошмётки пены блестели на заботливо протираемых губкой ложках и вилках, пушистые и беззаботные, как маленькие щенки. Артур, наверное, должен был попрощаться и откланяться, но ему и вовсе не хотелось уходить. Он не нашёл здесь того, за чем пришёл, и теперь не имел ни малейшего понятия, что ему делать. В смысле, нет, как раз таки знал чересчур хорошо: подняться наверх, сгрести вещи Брагинского в охапку и сказать ему: - Мы уходим. Мы идём домой. - Вот как, - Ната бросила короткий взгляд через плечо, как лишь по каким-то чудесным причинам не взорвавшуюся гранату, - и Кёркленд понял, что произнёс это вслух. Ему как-то поплохело, но возразить он не успел: - Нет, не верю я тебе. Иван бы так просто не согласился. Если он правда ходил ждать тебя на улице каждый день, хотя, будет честны, тебе это могло привидеться, а ты прогнал его, он бы никогда больше за тобой не пошёл, если бы ты не унизился равнозначно. Так? - Так, - сказал Артур. Ему хотелось ударить Арловскую чем-то тупым в висок вместо того, чтобы обнять её, потому что она была мёртвой и, как всегда, совершенно невыносимо права и даже доходчиво объяснила, что стоит сделать, чтобы не возвращаться домой в одиночестве и не тратиться снова на дешёвый гадкий ром вместо того, чтобы наслаждаться чаем с парой капель дорогого в рамках праздника. Да, да, конечно, Кёркленд сам возводил стены - он это знал и даже практически этим гордился. Никакие славянские женщины не смели так тыкать носом в его недостатки. Он не был нашкодившим щенком. По крайней мере, в своих глазах. - Не стой здесь, мне не нравится, - коротко высказалась Наталья. - Мешаешь посуду убирать, - оказывается, она уже выключила кран и теперь работала над вытиранием тарелок. От полотенца в её руках исходил тихий, раздражающий, но вместе с тем такой домашний звук. Артур мог легко представить себя в родовом гнезде своей семьи, на большущей кухне, где, конечно, уборкой, да и готовкой, занимались служанки, но всё-таки с ними юный лорд проводил больше времени, чем с семьёй. Они и были, что уж там, улыбчивее и добрее, их большие, грубые, тёплые руки пахли свежей выпечкой, дрожжами, старыми тряпками и головами детей. И к ним хотелось возвращаться. Но и эта иллюзия рухнула, когда Ната без шуток хлестнула Кёркленда сыроватым полотенцем, скрученным в жгут, по бедру. - Хотя бы сядь за стол, если не хочешь убраться подобру-поздорову. - Ты никогда не работала прислугой? Конечно, это был неподходящий вопрос для начала дружеской беседы. Об этом можно было догадаться, Артур приготовился к очередной вспышке гнева, он даже напрягся внутренне, чтобы увернуться, потому что Арловская никогда не нападала шутя и прекрасно знала (как и все окружающие, которым довелось её разозлить), на что способна. Однако она не сдвинулась с места. Продолжила расставлять посуду аккуратными, быть может, даже слишком ровными стопочками, будто занималась этим всю жизнь. И когда её маленькие губы цвета сирени разомкнулись, казалось, из них выплыл мыльный пузырь, радостный и навевающий воспоминания о лете, заполнивший кухню от края до края. - Да, было дело. Когда мы с Олей только перебрались в Англию, мы хватались за любую работу. Конечно, не так-то легко было устроиться в приличный дом сразу, без каких-либо рекомендаций от прошлых работодателей, но нам, можно сказать, повезло. Хотя странно, что ты об этом спрашиваешь. Разве ты не знаешь, что Ваня тогда был с нами? - Невозможно, - решительно возразил Артур. - Сколько ему было? - Ну, не знаю, семнадцать и больше. Он не очень долго оставался в том доме тогда, вообще, он приезжал к нам на лето несколько раз, но и для него нашлась работа. Он был дворецким и, надо заметить, весьма неплохо смотрелся в костюме. - Я не знал, - сказал Артур тихо. Ещё он не представлял себе, что сказать. И если он мог жить все эти годы под боком с прислугой, собственно, чем это было лучше или хуже мертвеца? Хотя, если уж на то пошло, наследника имения Кёрклендов никогда особо не волновали чужие родословные. Он и свою предпочёл б забыть. Ему нравилось представлять себя сыном Розы или Паулы, маленьким бедным мальчиком, в любой момент могущим потеряться в складках матушкиной юбки. Уж миссис Кёркленд-то была далека от такого. Она, вообще говоря, предпочитала одежду, подчёркивающую её модельную внешность, костлявые ноги и глубокие Марианские впадины глаз. Ната, возможно, чем-то напоминала этот жутковатый образ как раз потому, что никогда самовольно к нему не стремилась. Она просто была тощей, как дворовая кошка, и холодной, как стылые кости. Если думать об этом так, возможно, ей шло быть мёртвой. Так она, по крайней мере, оправдывала ожидания окружающих. - Не поднимайся к нему больше, - она будто угадала, о чём он думает, категорично перекрыла проход своими маленькими узкими бёдрами - не то что Олины щедрые три на четыре, как на паспорт, её можно было узнать, едва взглянув вниз... - Не ходи туда вообще. Ни к чему хорошему это не приведёт. Некоторые вещи надо уметь отпускать. - Ты всегда была против наших отношений, - решительно возразил Артур. В нём пылало чистое упрямство короля в самом расцвете сил, многое повидавшего и, несомненно, лучше всех знающего, как править собой-страной. Наседая на него, Ната могла сделать только хуже. Она это прекрасно поняла, с громким хмыком прошла мимо, куда-то вглубь дома, позволяя гостю спастись бегством, едва попадая в обувь. На подъездной дорожке он столкнулся с Черненко - бумажные пакеты, лёгкая для зимней поры одежда, плодородная избыточность и какой-то нестандартно рассеянный взгляд. Впрочем, сфокусировавшись на макушке Кёркленда, он вмиг стал на удивление цепким. Ольга любила притворяться дурочкой, но знала ходы и выходы вдоль и поперёк, поэтому её рука на плече была не столь тёплой, сколь тяжёлой, почти давящей. Перегар опалил светлые ресницы - впрочем, не то чтобы этому стоило удивляться. Кто бы не напился с мертвецом в одном доме? А с двумя мертвецами? - Ты к нам заходил? "Разве ты не видишь?" - Да, хотел проверить, всё ли в порядке... с Иваном. Голубые, как небо родной Украины, глазищи Ольги распахнулись с восторгом фанатички. Объятья, покупки, часть из которых неизбежно рухнула на землю и, по звуку, разбилась, рыхлые руки, почти головокружение от удвоенных - своего и чужого - похмелья. Большие, нежные, словно розовые лепестки, губы Черненко распахнулись над самым его ухом: - Знаешь ли, я тоже его вижу. Можешь мне не верить, но так оно и есть. Я знаю, что ты прав. Я знаю, что он вернулся... Артуру стало тошно. Он неосознанно, почти невольно шарахнулся в сторону - уцелевшие остатки покупок посыпались им под ноги дождём, Ольга неуклюже охнула и коршуном рухнула на потраченные впустую деньги, причитая, пытаясь спасти хоть что-то. Её нечаянный собеседник так и остался стоять, возвышаться, чувствуя, как собственное сердцебиение тяжело заливается в уши, едва покачиваясь, силясь собраться с мыслями: - Ты что... что это имеешь в виду? То, как Черненко улыбнулась ему снизу вверх - о, Мона Лиза могла рыдать и завидовать. Ничего не оставалось, кроме как присесть рядом и попытаться помочь, не измазавшись при этом в яичном желтке. Ната, выглянувшая из дома, загремела костями на подмогу. Ну и пусть бы; еды всё равно было слишком много для единственного живого человека в доме. Когда трое справились с одной несчастной свалкой, уйти Кёркленду, конечно же, не дали. Это будто без его собственной на то воли затянуло в дом, пространство схлопнулось, двери сыто зачавкали, пережёвывая. Та же самая кухня подставила под дрогнувшие колени стул и любезно укачала на своих руках готового впасть в панику пациента. Черненко грузно привалилась рядом, шустрая Арловская принялась распихивать спасённое добро по шкафчикам, будто это она тут была живая и лучше всех знала, куда что положить. - Придётся нам попросить вас об услуге, Артур, - сидячее положение будто бы придало речи Ольги твёрдости. - Не придётся, - в тишине Кёркленд мог поклясться, что услышал, как скрипнули зубы Натальи. Теперь она и вправду напоминала старую-добрую себя. Такая же негнущаяся, прямая, как столб, и ужасно злющая, не ходящая по полу, а сразу налетающая, словно бы ураган. - Но, Ната, право-слово, я не... - Я могу. Я даже сама могу. Только не приплетай сюда этого. Её глаза так сверкали, что казались почти живыми. Она вся цвела и пахла смертью, но не конечной, а, скорее, чем-то средним между русалками и валькириями. Артур, пожалуй, и сам не хотел встревать, но в этой трагедии ему права голоса не давали. К тому же, где-то наверху сидел/стоял/лежал Иван - одно это делало дом немного лучше. И даже скрашивало тот момент, когда Ольга бережно вложила в его руки нечто похожее на шприц и направила к сидящей на диване Арловской. Даже изгиб её открытой шеи выражал ненависть вместо покорности. Как-то по-волчьи; Кёркленд беспомощно оглянулся. - Давай, давай, - Ольга взметнула к небу большие пальцы. - Это совсем не сложно. К тому же, кто знает, когда тебе может пригодиться эта практика. Умелая манипуляция. - Ладно, - Артур сжал прибор так, что побелели костяшки. Ната на сидении пыточной комнаты мгновенно двинулась - чешуя бы её бросила отблеск, шорох перьев прозвучал бы тревожно, но она была всего лишь мёртвой девушкой, поэтому ничего не случилось, кроме поиска более удобной позы и взаимного опасения. - А если я не справлюсь? - Ну, - Черненко нервно рассмеялась, - по крайней мере, не я буду тем, кто наломал дров. - Всегда одно и то же, - тяжело выдохнула сквозь зубы Арловская. В этой позе она походила скорее на маленькую злую девочку, чем на кого-то, ну, знаете, опасного. И всё-таки без дозы лекарства ситуация грозила измениться не в лучшую сторону. Это было чем-то средним между злорадством и жалостью - момент, когда Артур позволил жидкости сорваться (с поводка) вниз и вцепиться с резким хлопком в сутулое тело. Ната вздрогнула и промолчала - ещё бы, она даже не могла чувствовать боль. Зато Ольга где-то там, сзади, сдавленно охнула - коротко брошенный взгляд выцепил пару сочных деталей: отчаянно зажмуренные глаза, горько подрагивающая губа, сжатые кулаки. То ещё зрелище. Арловская, привстав с жёрдочки и по привычке потирая шею, тоже это заметила. - Всё в порядке, - скривилась, протёрла стерильно-сухой лоб ладонью. - Это правда не слишком-то приятная работёнка. Не знаю, что бы я чувствовала на её месте, если бы мне пришлось заниматься чем-то подобным с близким человеком... - в этом цельнометаллическом голосе внезапно, нелепо и пушисто проклюнулось столько тепла, что Кёркленд со своим дерьмом по мозговым кармашкам спешно переключил обсуждение, словно канал телевизора: - Подействовало? Ната скованно дёрнула плечами. - Через пару часов узнаем. Но, разумеется, Артур не стал ждать. Этот дом, населённый призраками прошлого и видениями настоящего, не забавлял и больше походил на неудавшееся кладбище. Не замок дракона, уже нет; да и принцесса, которую здесь некогда можно было найти, теперь лежала в гробу, зарастая паутиной, обмотавшись тёплыми свитерами. Держала в руках кружку чая, которую не могла выпить, только чтобы представить себе тепло и смотрела (смотрела же?) в окно на то, как Кёркленд удалялся, нахохлившись, спеша вернуться в тепло, приподняв воротник. Он ведь знал, что услышал, едва за ним захлопнулась дверь, как Ольга устало выдохнула: - Слава богу - ещё немного и, я клянусь, богом клянусь, я бы... И всхлипы. Будто без них всё недостаточно перевернулось вверх дном. * Конечно, всё надо было сделать не так. Даже начинать беседу. Кёркленд, бесспорно, по-крупному облажался. Но что ему ещё оставалось делать, если он не понимал правил игры? Более того, даже не хотел понимать. Ему не нравились такие забавы, они уже давно для него вышли из моды. И всё же... надо было спросить про соль. Не то чтобы это хоть кого-нибудь обмануло, но хотя бы выглядело бы уместно. Что дальше? Ната ушла бы на кухню, перестукивая баночками, уж точно не стала бы мешать. Тогда можно было бы подняться наверх и выкрасть Ивана прямо из окна, в одном нижнем белье, если потребуется. Утащить его по улице, перекинув через плечо. Кто ещё кого... Артур открыл глаза и устало стукнулся лбом о монитор. Изображение на нём дрогнуло, грозясь погаснуть, но пережило столкновение успешно и даже привлекло внимание пользователя. Почти на автопилоте свернуть пару ненужных вкладок, обновить интересные страницы, почесаться, потянуться за чаем... В отсутствии цели и смысла дни Кёркленда протекали ожидаемо уныло. Эфемерное присутствие Ивана где-то на грани бытия не давало даже расслабиться спокойно, шлюху, там, вызвать - как стимул прибрать бардак к её/его приходу. Всё выходило неправильно. За окном стоял какой-то глухой час ночи и давно уже не наблюдался Брагинский. Артур спешно пролистнул архив с документами, не сильно задерживаясь на деталях; сгрёб в охапку пустые кружки и сходил на кухню за новой порцией кофе - чай был куда приятнее на вкус, но бодрил далеко не так хорошо, приходилось отдавать предпочтение нелюбимому напитку. Хотелось чем-то занять себя, не ложиться спать, точнее, не отправляться лежать снова с открытыми глазами, глядя в потолок и думая, ну когда же всё пошло не так. Наверное, с того момента как Иван имел наглость вернуться с того света. Этакое нахальство совершенно выбивало из колеи. Было непонятно, что с этим делать. Точнее, у Кёркленда была идея, но... за всё это время Брагинский так ни разу и не зашёл на свою страничку в фейсбуке. Он и раньше не слишком-то увлекался компьютерными новшествами, а теперь и вовсе, видимо, отвык от всего этого барахла. Может, и зря, ведь здесь висели мёртвым грузом десятки и сотни сообщений Артура, оставленных за эти мучительные три года - с каждым из них всё реже и реже, потом уже едва ли раз в полгода, но поначалу - каждый день. Какие-то пьяные сентиментальные глупости - разумеется, в стиле мистера Кёркленда. Никаких "я буду помнить тебя всегда" и "такое ощущение, будто ты ещё здесь". Только: "Что тебе принести сегодня из наркопритона?" "Задержусь, не смей без меня греть ужин, я не хочу очередной пожар". «Детка, натяни розовые стринги на нос, меня возбуждает твоя беспомощность». И немного мемов на русском. В основном, что-то слишком сложное для Артура - опытным путём он выяснил, что это обычно оказывается достаточно забавным. Или, конечно, Иван делал вид, но он вроде как всегда был выше этого. Ответов не хватало, порой приходилось кричать - на себя самого и на пустую страницу, которая должна была, возможно, впитывать боль, словно губка, но почему-то не преуспевала в этом. Подразумевалось, что Кёркленд не будет чувствовать себя одиноким, но, срываясь, он снова и снова оставался наедине с собой и алкоголем, беспомощностью, отчаянием, отвращением, сборной солянкой эмоций, которые сложно было назвать положительными. Сейчас это особенно ясно вспомнилось, не стоило так суматошно бегать глазами по этим западающим в ткань пространства-времени строчкам. Последнее сообщение Артур перечитал раз десять - оно было коротким и наиболее близким к реальному положению вещей. Содержало желание послать всё к чёрту и жить дальше. Тем хуже было, когда англичанин глубоко вздохнул, как перед погружением в тёмные пучины неизведанного (почему "как"?), суеверно постучал по дереву - по заляпанной чаем и кофе столешнице - и начал поспешно набирать сообщение, с непривычки путаясь в словах, но опасаясь остановиться, просмотреть набросанное, стереть и закрыть вкладку. Кому-то правда стоило начать делать шаги. Даже такие глупые и на первый взгляд бессмысленные. Мало ли, куда они могли привести? "Я должен был сказать, что зашёл за солью. Это было бы почти как тайный код, я уверен, что ты бы меня понял". "Привет". Это выглядело ужасно глупо, должно быть. Пользователь был в сети три года назад. Пользователь умер, возможно, в нём ещё копошились черви, когда он шагал со ступеньки на ступеньку, лунатично пробираясь на нижний этаж за очередным предметом, который ничем не поможет хотя бы потому, что ничем не заглушит тишину, возникшую после того, как сердце перестало биться. Зомби... ладно, людям с синдромом частичной смерти стандартные предметы, даже столь любимые ими прежде, теперь должны были казаться верхом бессмыслицы. По крайней мере, Артур себя так чувствовал даже сейчас, будучи живым. На самом деле, он сам не мог объяснить, что так пугало его в этом новом Иване. Но пальцы уже печатали. "Я не верю, что ты снова здесь. Я не верю, что ты мог вернуться. Это слишком дорогое удовольствие - верить в подобную чушь. Ты уйдёшь, потому что мёртвые не возвращаются, плевать мне на всё, я не могу перестать быть уверенным в том, что скоро тебя снова не станет - и я вовсе не хочу во второй раз остаться у разбитого корыта, если ты понимаешь, о чём я". "Лучше бы я правда зашёл за солью". "Лучше бы ты не воскресал". Это было правдой. Это было честно, и грубо, и беззащитно. Кёркленд чувствовал себя раскрасневшимся от крика, скукожившимся в грязных пелёнках младенцем, замершим посреди дороги. Он молотил кулачками и плакал, потому что не мог иначе, не знал ничего другого. Не было никакой потребности в том, чтобы писать вещи наподобие "я ненавижу перемены", "я просто хочу жить дальше" и "господи, Брагинский, ты даже в этом вопросе не можешь определиться, что тебе нужно!". Они знали друг друга слишком хорошо; так хорошо, что раньше развод казался чем-то заведомо предрешённым. И все эти годы Артур как-то справлялся, правда, наверное, зная, что ничего другого ему не остаётся. Но теперь - теперь кто-то, всунув меж пальцев кастеты, со всей дури лупил его по лёгким. Иван был всего лишь в нескольких улицах отсюда. И Кёркленду не было всё равно на один этот голый факт без каких-либо навешенных фантазий на тему. То, что было его, должно было находиться ближе; как минимум, стоять в сарае с садовым инвентарём до востребования. Как максимум, непереносимо храпеть на второй половинке кровати, пинаться холодными пятками и врать, что не флиртует с Джонсом от скуки в переписке с четверга на пятницу приблизительно каждую неделю. Это было так привычно и упорядочено, правильно, можно было возмущаться, сколько влезет, но факт оставался фактом: к этому не пришлось бы привыкать. "Но теперь уже поздно. Ты должен прийти за солью". Это было констатацией факта. Вспышкой, передающейся не по интернету, а по воздуху. Там, на другом конце лондонского пригорода у Брагинского должны были вспыхнуть волосы от напряжения. Артур захлопнул крышку ноутбука и растянулся во всю длину на засыпанной крошками кровати. Было холодно от сквозняка и сложно представить себе, что в этой заваленной барахлом комнате мог бы - и должен бы был - поместиться ещё один человек, может быть, не совсем тёплый и живой, но уж точно достаточно ясно обозначающий своё присутствие. Он бы, возмущаясь, принёс веник с совком, например, укусил за кончик носа и жалобно протянул, укутываясь в одеяло с головой, что-нибудь про больную голову. Он был бы живее всех живых и нужнее нужных даже холодный, с мёртвыми глазами и гниловатой улыбкой. Кёркленд лежал и злился - формально на него, но на самом деле, конечно же, на себя. Как будто он за эти околосорок лет не мог научиться жить по-человечески. Как будто человеку, вылезшему из могилы, чтобы постоять под его окном, ещё надо было что-то ему доказывать про искренность своих намерений. Чёрт бы побрал это упрямство, плохую связь и загулявшего так невовремя кота, без которого и вовсе невозможно было уснуть. * Конечно же, он приходит. Он - не кот, а Иван. Как он вообще может не появиться на пороге с этой глупой солонкой в красный горошек? Всё предрешено, Артур знает наверняка, поэтому безмолвно впускает внутрь, крепко закрывает дверь, жалея, что уже не дотянется до ключа, ведь в следующий момент они уже целуются, снося стены спинами, на углах обдирая кожу, словно гоночные машины, преодолевая на скорости поворот за поворотом, стремясь доказать друг другу, кто больше скучал. Этот долгий путь, разумеется, кончается в спальне, между пару месяцев не менянных простыней, на крошках от сэндвичей в постель - Брагинский смешно морщится и пытается угрожать: - Если не сменишь бельё сейчас же, я уйду. Но Кёркленд подминает его под себя, заглядывая в глаза, даже без линз на удивление красивые, точно чёрные дыры, спокойно и торжествующе произносит: - Ты мёртвый. Мёртвый весь и полностью. Ты не чувствуешь запахов, крошек в своей спине и, собственно говоря, едва ли - мои прикосновения. Напомни, какого чёрта ты ещё тут делаешь? Ответить нечего. Ответ и не нужен. Они продолжают целоваться, срывая с себя одежду, стыд и сомнения. Да, это давно не было таким ярким, но ведь они и не спали вместе года три-четыре, если не больше. Если бы и после этого обоим было наплевать, можно было бы счесть с чистой совестью, что этот брак не стоит спасения. Зато здесь будто всё по-новому, ощущения немного другие, не до неузнаваемости, но достаточно, чтобы ощутить себя странно и, пожалуй, даже восторженно. Или это от встречи по-настоящему, отказа играть в равнодушие? Как будто есть какая-то разница. Им - нет. Они берут от этих недолгих мгновений всё, что могут, а потом растягиваются на холодной, грязной кровати в притирочку. Одеяло не спасает от холода, к тому же, Иван под боком тоже на ощупь как лёд, но Артур уже успел к этому привыкнуть. Он обнимает, закидывая руки и ноги, в почти нечестной попытке собственничества и думает, как бы завязать разговор, учитывая, что в голову лезут лишь неприятные темы. Их, конечно, в своё время придётся затронуть... однако зачем сейчас? Когда всё почти хорошо, все снова дома, будто ничего и не было, а кот приходит и ложится в ногах. - Скучал по этому? - интересуется Кёркленд, просто чтобы заполнить пустоту. Брагинский смотрит на него как на идиота; возможно, по этой причине он некогда не захотел брать чужую фамилию. Хотя его супруг от такого интересного предложения тоже поспешно отказался... И хоть минус притягивается к плюсу, иногда во вселенной что-то ломается; пока две отрицательно заряженные частицы могут лениво целоваться в объятьях друг друга, можно ещё верить в человечество и отрицать законы физики. И мир вовсе не кажется таким большим, но отчего-то становится ещё более непознаваемым, сложным и - вдруг - невыносимо одиноким. Этот неизбежный момент близится с каждой секундой, потому что чутьё, выработавшееся за три года или за всю жизнь, подсказывает Артуру: так хорошо и гладко всё просто не может быть. Более того, он знает, что произойдёт. Он же не тупой. Возможно, он всегда это понимал, с того самого момента, когда увидел Ивана у своего забора; но, знаете, когда есть надежда на хоть капельку мёда в этой бочке тёмного и липкого дёгтя, не слишком-то задумываешься, как, когда и чем потом придётся платить. Просто отдаёшь всё, что имеешь, в залог, берёшь ещё тысячу кредитов и радуешься жизни, пока не приходит чёртова кульминация, чтобы макнуть тебя головой в унитаз и потребовать за всё хорошее. Ладно бы, если денег. - Это надо сказать, милочка. Кто, если не я? В моменты волнения у Брагинского прорезается совершенно смешной русский акцент и слова, не поддающиеся переводу, внезапно встревают туда, где по праву должны стоять обесцвеченные веками использования, почти безликие английские милости. Всё это понятно, просто и складно, но Артур цепляется за его холодные, сухие, как бумага, ладони, стискивает до боли, хотя вряд ли мертвецы способны чувствовать боль. - Почему именно сейчас? Подожди хотя бы до первой ссоры. - Первой, - Иван сдержанно фыркает. - По-моему, у нас уже случилось достаточно. К тому же, с каждым мигом это будет всё сложнее, ты сам знаешь. А так - пока ещё не по-живому. - Мертвецу легко говорить, - бескровно смеётся Кёркленд. Конечно, он всё знает, нет, ему не надо повторять, разжёвывать, как маленькому. Он просто ещё не совсем готов, ну хотя бы немного времени, пять минут оставьте, приятнее заткнуть большой и тонкий, точно порез, рот ладонями, такими почти-возмутительно тёплыми и даже слегка потными. И глядя в эти глаза спешно проговорить: - Я стану лучше. Брагинский смеётся в ответ и кусает пальцы, покрытые рыжеватыми волосками. Всё ещё вполне здоровые, крепкие, материальные зубы... Ну как так может быть, Артур сам себя не понимает и сам себе выговаривает, словно маленькому, что ему просто нужно осознать полностью. - Ты сам себя слышишь? Ты никогда не исправишься. Смотри, тебе же уже казалось, что всё в порядке и что ты можешь двигаться дальше. Но вот ты опять на моей груди и... Если бы даже ты смог стать другим человеком, это бы не помогло. Кёркленд молчит. Ему нечего отвечать. Он ведь знает, всё это знает так хорошо, что в груди становится тесно от глухого раздражения, обращённого вникуда. Ничего не изменится. Ничего не исправить. Все усилия бессмысленны, ты заранее проиграл, ещё даже не сделав первый шаг. Иван трётся о его плечо, словно большой дикий кот, по мимолётной прихоти решивший дать волю нежности. Он даже не выглядит разбитым. Впрочем, его супруг от этого тоже далёк. Прошло три года. Три чёртовых года. Больше, чем, скажем, 9/11 или Варфоломеевская ночь; гораздо больше. - Я разрешу тебе ворчать, убирая носки. - Эка невидаль, - бесстыдный смех становится только громче. Да я просто дурак, говорит себе Артур почти с облегчением, но это не помогает, это и не должно помочь. Дыхание становится мельче, прерывистее. Жалеть себя - первая стадия разрушения. Он ведь даже не мёртвый. Никогда не был к этому близок, никогда не страдал так глубоко, как мог бы, никогда не хотел так сильно при всей своей маниакальной консервативности, чтобы что-то не кончалось. Каким бы сложным, странным и болезненным оно ни было. - Знаешь, ты... ты хороший человек, правда. Ты многое мне дал, что я мог не ценить раньше, но принимаю близко к сердцу теперь. Я по-своему дорожу тобой, ты заботлив и ласков, ты любишь меня. - Ну хватит, хватит, - Брагинский прячет раскрасневшееся от хохота лицо в подушку. Он почти никогда не бывает таким весёлым. - Я мерзкая тварь подколодная, это определение мне куда знакомее и роднее - но ты не можешь доверять моим словам, ты же понимаешь? - неожиданно их головы снова сближаются. Можно разглядеть каждую трещинку на этих больших, ухмыляющихся губах, из которых вырываются, как облачка пара, на удивление серьёзным тоном выговоренные фразы: - Это должно быть сказано. Куда уже тянуть? Ты ведь только говоришь, что всё осознаёшь, но, могу поспорить, пока это не прозвучит вслух, ты так и не поверишь в это до конца. - Ты настоящий на ощупь, - только и говорит Кёркленд, в неожиданном приливе слабости только и могущий, что вяло приникнуть щекой к щеке. Так сухо и отчётливо до буквы произносимые факты проникают сквозь его голову, точно радиация, не оставляя ни одной незатронутой клеточки: - Я погиб три года назад. Но апокалипсис случился всего год назад и затронул только недавно умерших людей, - Иван гладит его по лбу холодной, окостеневшей ладонью, но это уже не столь реально, как всего несколько мгновений до этого. - Скажи мне, как мой супруг может быть таким недалёким? Я не помню тебя таким. Впрочем, возможно, это потому, что я не более чем порождение твоего сознания. Если бы тебе не был известен этот факт, тебе сложно было бы расщедриться на столько приятных слов, тем более по отношению к трупу, но всё же эта игра зашла слишком далеко. Пора просыпаться, дорогуша. Но это вряд ли можно назвать настоящим пробуждением. В какой-то момент Артур понимает, что он сидит в своей спальне на убранной кровати, вокруг ни следа мусора, а в руке у него - блокнот, где удобно умещаются свои и чужие реплики, отформатированные в разные стороны, чтоб не путать. За окном - что-то похожее на декабрь. На коврике у двери - пригласительный на рождественский ужин, подписанный "Ольга и твоя любимая мертвечина". Ничего не изменилось, всё по-прежнему, Кёркленд опасливо трогает уголки глаз кончиком пальца - сухие - и сам удивляется тому, как мог обманываться так долго. Лишь потому, что этого так хотелось. В самом деле, ему почти сорок, почти за сорок, он всё реже вызывает шлюх и не видит смысла флиртовать с соседями/соседками в супермаркете на углу. Тем более, кто знает, кем они окажутся под гримом - не обязательно зомби, ведь может быть и похуже. Этот мир пережил апокалипсис, но на самом деле ничего особенного не случилось. В воскресенье можно пойти на могилу Ивана - впервые за полгода или больше. Сесть на лавочку, неловко смотреть на надгробие, пытаться завязать диалог, а после нескольких скомканных попыток плюнуть на всё и достать их любимые сигареты. Лучше так вспоминать, чем пытаться делать вид, что что-то ещё осталось. Ну или можно набросать рукопись за пару месяцев и отправить в какое-нибудь издательство - все знают, что сейчас как никогда в печати требуются несчастные любовные истории с мертвецами. Может, это даже вытащит какую-нибудь Бесси из петли и обеспечит Артура деньгами на некоторое время. Ну или его накопленный опыт, как это обычно бывает, вернут обратно с красным штампом поперёк первого листа. Брагинскому об этом так и так знать необязательно. Кёркленд точно знает, что не сказал бы живому, - не поделится и с мертвецом. Возможно, сложись всё иначе, они развелись бы через полгода, а так - хоть что-то останется в памяти, в сердце.