All Hail, Император!

Я никогда не боялся темноты, я боялся отсутствия света. Детство — прекрасное время, оно откладывается в памяти яркими цветами, что так любила сестра, оно — впечатление от подарка, такое же яркое и чистое, какой бывает река в лучах утреннего солнца. Странно говорить об этом теперь, когда единственное мое впечатление — смерть. Смерть ломает не погибших — им, по сути, уже все равно — смерть убивает живых. Я никогда не думал об этом, не боялся ее, не звал и уж тем более не прогонял, но в день, когда была убита моя мать, видел ее лицо так отчетливо, что не смог забыть. Быть может, именно тогда судьба моя была предрешена, в тот самый миг, когда маленький ребенок, не узнавший в мертвом лице собственной матери, не сумевший поддержать взглядом слепые глаза сестры, увидел смерть без прикрас. Выбирать жизнь — вот единственное верное решение, вот то, что должно быть на всех памятниках, вот то, о чем должны говорить взрослые детям — не о правилах этикета, не о том, как важно быть хорошим человеком. Быть живым — и нет ничего важнее, потому что живой означает любящий, понимающий, смотрящий в новый день с надеждой, отпускающий боль во имя новой жизни. Это не эгоизм, верно? Быть живым — не эгоизм. Жив ли правящий император? Помнит ли он о самом важном правиле? Об этом я тоже никогда не думал, разве что порой, в наших с тобой разговорах. Помнишь, мы ведь часто говорили, несмотря на разницу в возрасте, несмотря на то, что виделись реже, чем-то необходимо братьям. Ты научил меня игре в шахматы. Сумел ли я отблагодарить тебе хоть чем-то взамен на этот страшный дар? Знал ли ты, что самая важная партия — опасная и кошмарная партия — состоится гораздо позже? Нет, ты не мог об этом знать, ведь ты тоже был живым. Хочется верить, что остался и впредь, но спросить об этом я не могу, у меня нет подобного права. Странно, как спокойно можно рассуждать о правах, когда собственноручно лишаешь людей завтрашнего дня, сочтя недостойными. Я  плохой человек, Шнайзель, а ты — плохой император. Может быть, потому что все должно было быть наоборот? Мне не хватило выдержки и самоконтроля, свойственной человеку благородной крови, а тебе не хватило человечности на этом бессердечном пути логики и выгоды? Я не знаю. Не знаю, стоит ли искать ответ, не знаю, ищу ли я его или просто занимаю свой разум ненужными мыслями. Жизнь проносится перед глазами, в то время как по лицу бьет теплом солнце. Такое горячее, что хочется прикрыться, только вот масок больше нет, а эта — последняя — ни капли не защищает от внешнего мира, пусть и не являет ему истины. Как стекло в витрине — изнутри тебе видно все, но сам ты укрыт и надежно спрятан. Иллюзия защищенности, ведь пока ты помнишь — что здесь, разве может прийти покой? Мы играли в шахматы в последний раз много лет назад. Наша недавняя игра вовсе не походила на дружескую или вражескую партию, она носила совершенно иной характер. Ты понимал это, но боялся ли поражения? Жаждал ли победы? Думал ли о том, что станет с нами после? Или наслаждался мигом? Я не знаю ответа. *** — Сегодня я ночую с тобой, мне было страшно одному. — Ты боишься темноты? — Темнота не логична, ведь я не могу ничего рассмотреть, значит, там может быть что угодно. Ты смеешься, глядя на меня сверху вниз, а я хмурю лоб, искренне не понимая такой реакции. — К тому же, там могут оказаться картины Кловиса, тот еще страх… Ты смеешься громче, и теперь я знаю почему, это стало почти традицией — мягкие поддевки в адрес братьев и сестер. — Да, это действительно страшно. Вот только причина, по которой ты здесь, никак не связана с темнотой, не так ли? *** Да, не связано, ведь мне не хотелось оставаться одному. И, нет, не это было страшно. Страшно было то, что оставалось при свете дня, не исчезая с наступлением ночи. Страшно, что темнота не скрывала ничего — оголяла мысли, не позволяла уйти от них, спрятать подальше, отречься или же забыть. Смерть всегда была где-то рядом, а я делал вид, что не замечаю ее. Странно, верно? Я привел ее с собой, а еще удивляюсь. Нечему здесь удивляться. *** — Когда мы вырастим, ты станешь императором. — Лестно, черт побери. — А потом я. Поправишь немножко, чтобы и мне попробовать, а потом снова ты. По очереди. Здорово я придумал? Помню, что ты вновь смеялся. Я любил твой смех, он был живой и настоящий, такой же живой, как раздражение Корнелии, как глупые картинки Кловиса, как глаза Наннели и радость Юфимии. — Договорились. — Мы ведь не будем ссориться из-за этого, правда? Не будем, как… отец. Странно, что я помню этот разговор лучше прочих. Или же… — Он плохой человек? Ты думаешь, прежде чем ответить, думаешь долго, а я жду, я всегда ждал спокойно, не дергая и не мешая, знал, что на некоторые вопросы нужно время, как и на ответы. — Есть ли разница между плохим человеком и императором? И кто он для тебя в первую очередь? — Разумеется отец! — Нет, император. — Но плохой отец не может быть хорошим императором. Это слишком сложно, нужно подумать. Разве нельзя быть и тем и тем? Твоя улыбка все еще остается живой, но словно меркнет. Разговоры про отца всегда заканчиваются будто незавершенными, оборванными, сведенными на нет. — Можно. *** Можно. Но вот он я — плохой человек, а вот он ты — паршивый император. Мы поделили не трон, но присущие правителю «регалии». Я ведь и братом был плохим, думал не о Наннели, а о нас. Не о ней, а о себе. И вот к чему меня это привело. Замахнулся на то, что проглотить не в силах, так же, как ты не в силах убить во мне смерть. Никто, кроме меня, не способен на это. Никто. *** Солнце все еще бьет прямо в лицо, а я не щурюсь, встречая темный силуэт с должной долей удивления. Так нужно. Роль еще не сыграна, а маска не снята. Искренне радуюсь, что тень, упавшая на меня, заслонила лучи, а потом чувствую боль. Прежде, чем клинок входит в тело. Я так и не смог избавиться от темноты, и сейчас, найдя верный ход, не сомневаясь и не жалея, мне почему-то страшно. Страшно закрыть глаза, страшно уйти во мрак, страшно, потому что я не знаю, что кроется в этих сгущающихся сумерках вокруг. Но знаю, что останется за чертой, там, где все еще свет, верно? И волна откровения выбивает из меня дух, а ноги подкашиваются. Я не прав, ведь в темноте — той, что остается в свете дня, по-прежнему ничего не видно. Не видно правды, не видно боли, не видно любви. Горстка людей, знающих правду, не увидит всей картины, но будет жить. Пожалуйста… пожалуйста, брат мой, научи их смотреть вперед, не оборачиваться назад, научи их не бояться ни света, ни тьмы, забери мою покалеченную и смешную веру в человечность, пускай твой ясный разум однажды поделит место на троне вместе с ней. Я знаю, что ты станешь прекрасным императором. Мое время закончилось, как мы и обещали друг другу, теперь пришла твоя очередь. *** Смерть — не страшна. Так я думал, пока не увидел ее в чертах матери. Смерть — не опасна, так я считал, пока чувство злости и ненависти не охватило меня, лишив завтрашнего дня, забрав надежду, разучив надеяться, закрыв для меня тот самый новый день навсегда. Я всегда боялся темноты, брат, той темноты, что поглощает разум и душу, а не той, в которой скрывается враг, ведь живого врага можно убить, а смерть уже мертва. Прости, что все вышло так, прости, что даже в последний момент я не сумел сказать тебе самых важных слова. Выбери жизнь, Шнайзель. И тогда завтрашний день разгонит тучи над головой мудрого императора.