Вытягиваю ноги, поудобнее устраиваясь на низкой ажурной оградке, и достаю из кармана сигарету. Откинув замороженными пальцами крышку зажигалки, несколько секунд просто грею ладони о маленький огонёк. Когда чувствую иголочки пробирающегося по пальцам тепла, только тогда прикуриваю и делаю глубокую затяжку. Терпкая приятная горечь наполняет лёгкие. На второй затяжке я уже улыбаюсь.
Хорошо… А когда М
ория пиво притащит, будет ещё лучше. Когда он только его притащит? Десять минут уже жду, если не дольше. Морию этого не за пивом посылать, а за смертью только.
Впрочем, чего ворчать? Красота ж вокруг. Стой, любуйся.
Новогодний район Роппонги, и без того пафосный и помпезный, сейчас разукрасился, разоделся. Каждое дерево на улице Кэякидзака, каждый сучок и веточка оплетены сетями и нитями гирлянд. И все эти сияющие чудо-деревья горят хрустально-белым светом, который постепенно, капля за каплей, розовеет, наливается цветом, яркостью. И вот новогодняя улица превращается в весеннюю аллею цветущей сакуры, озаряя нежно-розовым всё вокруг. И по этой улице мимо меня идут красивые наряженные люди. Многие в тёплых ярких кимоно. В основном это молодые девушки и семейные пары с детьми. Они направляются к храму, ведь скоро начнут бить буддийские колокола, и кто-то из этих людей обязательно хотя бы раз ударит в медный колокол, снимая с себя сто восемь пагубных страстей и очищаясь к началу нового года.
Хех... Если бы гул колоколов действительно очищал, ну хоть немного, я бы обошёл все храмы Токио, я бы пальцы стёр, колотя медную гладь. Да что Токио? Я бы всю Японию обошёл. Если надо — пешком. Только, сколько ни колоти, а всё с тобой останется. На тебе.
Делаю ещё одну задумчивую затяжку и слышу детский голос:
— Ненавижу тебя! Чтоб ты подавился!
Мимо пробегает хохочущий пацан лет пяти с двумя леденцами на палочке, а следом бежит второй постарше, сердитый и совсем не весёлый. Именно он ругается и кидает в воздух проклятья, а родители идут и ничего не делают. Мне бы моя мама уже давно по губам надавала за такое. Даже договорить бы не позволила, потому что знала, чем мои слова обернуться могут.
— Эй, малец! — окликаю я старшего пацана. — Можно тебя на минутку?
— Чего вам? — насупленно и не шибко вежливо спрашивает он, остановившись.
— Вот ты ругаешься, подавиться брату желаешь. А вдруг он и правда подавится и умрёт?
— Вы воспитатель, что ли? Я уже не маленький всякие сказки слушать, — бурчит пацан.
— Вижу, что не маленький. Только ведь и я не сказки рассказываю, — подмигиваю ему. — Поверь мне, всё зло, что бросаешь словами в других людей, накапливается, становится неподъёмным камнем, который висит над каждым из нас, грозясь упасть и раздавить. Так что следи за своими словами.
— Это пусть он за собой следит, дурак мелкий! — стискивает кулаки мальчишка.
— Ну вот ты сам сказал, что он дурак мелкий, а дураков учить нужно, а не ругаться на них. От ругани они умнее не станут.
— Вот я сейчас его догоню и так научу, что жопа два дня гореть будет за шуточки его дурацкие.
Пацан всё ещё сердится, но уже по голосу слышу, что отходит.
— Ты лучше леденец себе купи, — говорю я и кидаю мальчишке монету.
Тот с удивлением ловит.
— А брату объясни, что шутка у него несмешная вышла. Бывай!
Мальчишка кланяется, благодарит и убегает к родителям.
Сомневаюсь, что он что-то понял и вообще прислушивался к тому, что я говорил, и часа через пол, скорее всего, накостыляет мелкому шутнику. Но я и не отец ему, чтобы воспитывать. Просто сквернословие до сих пор режет мне слух, хотя я уже давно не маленький и знаю, что нет никаких камней над головами. Но воспитание матушки въелось, вросло в меня намертво.
Мама… Это ведь она придумала сказку про камни, одёргивала, по губам била, всё делала только бы я не бранился зря, не желал никому смерти, не кидал проклятий. Потому что знала о моей силе мастера котодама. Потому что произнеси я: «Чтоб ты подавился!» и в ту же минуту мои слова исполнятся, унося чью-то жизнь и оставляя мне разрезы на теле — своеобразную плату за «дар». За дар, который я не просил, который отродясь мне не нужен, который не дар вовсе, а проклятье. Вот другие мастера котодама спокойно выполняют заказы на чужие жизни, одним лишь словом убивая людей, а у меня табу. Я сам себе его поставил, сам себя сковал. И выбросил ключ. Потому что однажды от одного моего слова умерла мама, человек, который был для меня всем. Мы ругались, я разозлился на неё и бросил: «Да хоть упейся до смерти!» и ушёл, не обернувшись. Бродил невменяемый по городу. Ни о чём не думал, даже боли не чувствовал от появившихся разрезов на руках, не замечал, как течёт кровь. А когда заметил, когда вернулся домой, мама была уже мертва.
И сколько бы я ни молился, сколько бы не бился головой, сколько бы не шептал: «Прости», мне ничего уже не изменить. Вылетевшее проклятье мастера котодама обретает силу и воплощается в реальность. Становится реальностью.
Я никогда не мог понять, почему работают только проклятья? Почему силу несут только они? Почему мы не можем сделать словами что-то хорошее? Например, вылечить.
Делаю очередную затяжку и медленно выдыхаю.
Что-то мысли у меня совсем не новогодние. Праздник, красота вокруг, а я опять о фигне думаю. Лучше мне вовсе не думать.
Хех…
Поворачиваю голову вправо и у соседнего дерева замечаю компанию. Две смущающиеся молоденькие девчонки жмутся к ограде, и два развесёлых парня нависают над ними и что-то бойко втирают. Ну жмутся и смущаются, ну нависают и втирают. Ну что такого? Ничего особенного. Люди вон мимо ходят, всем норм.
Только мне не норм.
Потому что помимо смущения на лицах девушек я вижу и проблески неуверенности, беспокойства, страха. А на лицах парней вместе с весёлостью замечаю напор, жёсткость и агрессию, а ещё нескрываемую похоть.
Ну что за?..
С Новым годом, в общем.
Затушив окурок об оградку, отправляю его в урну и встаю, разминаю пальцы.
Попробуем по-хорошему, ну а там как получится.
— Эй, парни! — кричу я им, нарочито неспешно подходя ближе. — Прикурить не найдётся?
— Не найдётся. Иди мимо, старикан, — отмахивается один, с бритой головой и серьгой в ухе.
О! Для кого-то я уже старикан. Ничего себе.
— А у вас, дамы? — интересуюсь я у девушек.
Те отрицательно мотают головами и смотрят на меня огромными глазищами. Ох уж вы лани трепетные. Молоденькие ещё совсем девчушки, хрупкие. Кто ж вас одних-то отпустил ночью гулять? Пусть и новогодней ночью. Как будто бы по праздникам с людьми ничего плохого не случается.
— А вы вместе? — указывая на парней, снова спрашиваю я у девушек. — Или, может, куда-то вдвоём шли? Торопились?
Последние слова особенно выделяю. Для понятности.
Одна из девчонок соображает быстрее подруги, лепечет, что да, им нужно бежать, хватает вторую за руку, и обе легконогими ланями срываются с места, быстро теряются в толпе людей. Парни только запоздало дёргаются вслед за ними. А потом разворачиваются ко мне и кулаки сжимают.
Похоже, сейчас начнётся самое интересное.
— Ты чего, старик? — шипит лысый, а второй, патлатый, только рот скалит. — Ты зачем нам праздник обломал, а? Девчонок спугнул. Теперь весели нас, старик.
Патлатый бьёт сбоку без предупреждения. Но я ухожу от удара и бью в ответ. Мой кулак проходит вскользь. Зато вот кулак лысого точнёхонько прилетает мне в челюсть. Рот наполняется солоноватой слюной.
Вот ведь черти!
Сплёвываю и начинаю действовать уже серьёзно.
Что-что, а драться я всегда умел. С детства. Это мне только ругаться запрещали, смерти словами желать, а кулаками махать — нет, никто не останавливал.
Мощным пинком отправляю патлатого полежать-отдохнуть у деревца, а лысого хватаю за уши и уже совсем готов познакомить его мордень со своим коленом, как слышу свисток полицейского.
Ну вот здрасьте, приехали. Вечно они не вовремя. Сейчас же ещё меня загребут за избиение малолетних дебилов. Валить к чертям!
Всё это я думаю, уже несясь вдоль улицы и огибая наряженных прохожих. Обегаю стороной очередное семейство и вижу, как навстречу идёт Мория. Вышагивает неспешно в своём сером плаще с пакетиком в руках, образчик спокойствия и правильности.
Ну наконец-то!
Подлетаю к нему, хватаю за руку и дёргаю за собой в проулок между домами. Пробежав по небольшой улочке, мы сворачиваем во двор, а из него выруливаем в малюсенький скверик с округлыми лавочками, каменным скульптурным недоразумением и нитками гирлянд на деревьях. Только тут останавливаюсь и выдыхаю.
Стою, выравниваю дыхалку, а рядом Мория сверлит меня стальным взглядом. Сканирует.
И вот нисколечко он сам не запыхался. Да что там запыхался! Даже волосы не растрепались. Каждый серебристый волосок к волоску лежит.
Вот ведь к
ами мне достался, а!
— Рюс
ей-с
ама, извольте объяснить, что произошло? — холодно спрашивает он.
— Да всё нормуль, — отмахиваюсь я. — Просто отбил девчонок у одних подонков, повздорили потом чутка, а тут полиция, ну я и дал дёру.
— Вас и на минуту одного оставить нельзя.
— Да тебя час не было, — возмущаюсь я.
— Меня не было двадцать четыре минуты, — сверяясь с часами, обрубает Мория. — И за эти двадцать четыре минуты вы умудрились найти приключение. Ни на шаг больше от вас не отойду.
Он придвигается вплотную, поправляет на мне куртку, затем наклоняется к лицу и говорит:
— Откройте пожалуйста рот.
— Там царапина, — пытаюсь отмахнуться я. — Пустяк. Само заживёт.
Мория ничего не говорит, а просто придвигается вплотную, продолжая пожирать меня глазами.
Ну что ж за ками-то у меня такой? Совершенно ненормальный!
Усмехаюсь, а затем не выдерживаю — показываю ему язык.
В глазах Мории что-то промелькивает, не могу понять — что. Не успеваю. Его прохладные руки обхватывают мою голову, пальцы погружаются в волосы, а язык касается моего языка, затем губ и наконец проникает в рот.
Чувствую, как боль в суставе исчезает, как затягивается разбитая губа. Я знаю, что в это время где-нибудь на руке у Мории появился порез и тут же затянулся. Такова магия ками.
К
ами-с
ама… Хоть и выглядят, как люди, но они не люди. Их делает хитрожопый маг Кукольник Ваки из бумаги и ещё чего-то. Делает он их для избранных мастеров котодама, для того, чтобы ками принимали на себя откат от проклятий мастеров, для того, чтобы лечили своих мастеров. Каждый мастер котодама может отдать любое увечье своему ками двумя способами: или используя силу слова котодама, или вот так — через контакт слизистых. По-моему, в этом Ваки порядочно посмеялся над всеми. Тот ещё шутничок. Но как он сказал, так все и делают.
Мне вообще повезло, что у меня есть ками, ведь я не работаю котодама, и мне не положен такой вот чудо-лекарь. А тем не менее, он у меня есть. Заявился как-то в квартиру, сказал: «Здравствуйте, теперь вы мой хозяин», и всё. И перевернул мою жизнь, влез в неё так, что уже и представить не могу, как это можно без него.
Ну вот как без него можно? Без этих его укоризненных «Рюсей-сама», без дотошности и постоянного контроля во имя моего здоровья? А без нежных ласк и этих охренительных поцелуев как?
Да никак! Решительно никак!
Обхватываю плечи Мории и уже сам впиваюсь в его губы, вжимаюсь в него, трусь.
Бли-ин! Я сейчас от одного поцелуя кончу! Что ж ты творишь со мной, Мория?
А Мория проводит нежно рукой по спине и наконец отрывается от моих губ. Блестит на меня глазами.
Тоже возбудился? Хех! Не я один, знать, тут с ума схожу.
— Спасибо, что подлатал, — говорю я.
Другое сказать нужно. Другое. Не эту банальщину. Но язык выдаёт это.
— Пиво принёс?
— Кое-что получше, — отвечает Мория и достаёт из пакета тёмную бутылку с золочёной надписью на этикетке Dogarina Decano.
Присвистываю.
Красное вино? Ну нифига себе! Вот и посылай его за пивом.
Следом из пакета Мория извлекает два бокала.
— Оу! — только и могу сказать я, когда он вручает мне их. — Мория, ты ж не пьёшь. Ну в смысле, тебе не нужно и всё такое.
— Мне не нужно, но я могу. По случаю праздника, например.
— А вреда не будет? — уже обеспокоенно спрашиваю я. — Ну это ж вода.
На пару секунд Мория прекращает колупаться с пробкой и поднимает на меня глаза. Смотрит. Не пойми о чём думает. А потом качает головой.
— От одного бокала со мной ничего не случится.
Ловко выкрутив пробку, Мория начинает разливать вино по бокалам. Чёткими отлаженными движениями он льёт сияющий рубиновый напиток так изысканно и профессионально, что я непроизвольно любуюсь им. Эти правильные черты лица, белая пергаментная кожа, серебряные волосы и глаза, длинный плащ, костюм всегда с иголочки. Ну совершенство же. Совершенство!
Вот ещё б не занудствовал, не воспитывал — и вообще бы красота была.
Хотя и так тоже неплохо.
Протягиваю бокал Мории.
— С Новым годом! — говорю ему и улыбаюсь.
— С Новым годом, — кивает он.
Где-то в отдалении звучат первые удары колоколов. Волна звона прокатывается по всему городу, от храма к храму, наполняя воздух гулким многоголосием. И посреди этой новогодней песни мы стоим в безлюдном сквере и пьём вино.
Удивительно.
— А вообще, — после продолжительного молчания спрашиваю я, — как так получилось, что в Новогоднюю ночь никто никуда меня не позвал, и телефон сломался, так что я даже позвонить никому не могу? И вот мы с тобой вдвоём, гуляем по ночному городу и пьём вино. Сказка прям какая-то. Давно у меня такого не было. Наверное, никогда. В детстве с мамой и её подругами Новый год встречал, потом — с друзьями. А вот так, чтобы с кем-то вдвоём — ни разу.
Делаю большой глоток, и лёгкая фруктовая мягкость разливается по горлу, наполняя меня пряным теплом.
— Хотя, знаешь, — припоминаю я. — Когда-то я мечтал о таком. Чтобы удрать в Новый год ото всех вместе с той самой девчонкой, которая самая-самая, идеальная. Удрать и шляться по городу, пить вино, кстати, — отмечаю я совпадение. — Ну не из бокалов, конечно. Я их тогда не нафантазировал. Но вино! А потом махнуть в отель и после бурной ночи встретить вместе рассвет. Вот.
— Вы рассказывали, — говорит Мория.
— Рассказывал? — удивляюсь я и усмехаюсь. — Ну да, я много болтаю. А вот ту самую-самую-идеальную девчонку так и не встретил. По крайней мере, ни одна из тех, кого я встречал, не хотела со мной просто шататься в Новогоднюю ночь. Только с тобой вот получилось. Хых!
Мория долго смотрит на меня немигающим взглядом, а потом залпом допивает вино и протягивает руку.
— Пойдёмте, Рюсей-сама. Вы же хотели гулять.
И мы идём, бродим по шумному, яркому, расцвеченному огнями городу, пьём вино и наслаждаемся ночью.
А потом, час спустя, или два часа, или чёрт его знает сколько, мы останавливаемся у дверей гигантского помпезного отеля.
— Зайдём? — спрашивает Мория.
— Да ладно! — не верю я, оценивая сияющие стеклянные двери, иллюминацию по стенам и позолоту убранства холла через широкие окна. — Там и мест, поди, нет.
— Давайте проверим, — говорит Мория и распахивает передо мной дверь.
Мне ничего не остаётся, как войти.
* * *
Медленно снимаю пиджак и кладу на спинку дивана, обвожу взглядом комнату. Конечно, не президентский, но вполне неплохой просторный номер премиум класса с широкой кроватью и рабочей зоной. Ноги ласкает мягкий ковёр, персиковые стены создают атмосферу тепла, а мебель из орехового дерева подчёркивает это. Весь журнальный столик заставлен блюдами с едой. Рюсей-сама уже утащил что-то отсюда, прежде чем скрыться в ванной комнате. Он к такому не привык, потому всё время, пока поднимались наверх, смотрел на меня, щурился и хмыкал.
Да, он не привык. К такому привык я. Ведь до этого многие годы я был в услужении у Мито Такенори — главы побочной ветви клана Мито. Он обожал роскошь и дорогие вещи. И я был одной из них — просто дорогой вещью. Мной пользовались, на меня кричали, заставляли делать немыслимое, перегружали, пренебрегали моим здоровьем, относились как к рабу и даже хуже. А я всё терпел. Потому что я ками-сама. Я принадлежу мастеру котодама полностью, завишу от его воли и желаний. Я ками и должен делать то, для чего создан, должен приносить пользу, иначе меня ждёт смерть. Поэтому я безропотно выполнял всё. Я молчал, но презирал этих людишек, этих котодама. Но когда мастер Такенори умер, и во всём многочисленном клане Мито не нашлось ни единого свободного мастера, то Кукольник придумал новое развлечение — он отправил меня к неработающему котодама, к Рюсею-саме. И тогда я впервые столкнулся с тем, что совершенно не нужен своему хозяину. Это было странное, жуткое чувство — чувство бесполезности. Но при этом Рюсей-сама единственный, кто смотрел на меня, как на человека, на равного, а не как на вещь. Он отказывался пользоваться своей силой, отказывался принимать меня, как своего ками, но не был против того, чтобы я просто жил рядом, следил за его здоровьем. Именно он показал мне, что целоваться можно без смысла, не для исцеления, а просто ради удовольствия. Именно он — этот безбашенный, дикий, развязный и развратный, но такой добрый и заботливый человек — открыл мне новый мир, подарил мне новую жизнь. И я помешался на нём. Да, помешался. Другое слово сложно подобрать.
Иногда хочется просто запереть его дома и никуда не отпускать. Особенно одного. Потому что у этого человека какая-то уникальная способность притягивать к себе неприятности. Вот как сегодня, например. И как он только ухитряется находить себе приключения?
Мне стоило немалых трудов устроить всё это. Обзвонить всех его многочисленных друзей и приятелей и убедительно настоять на том, чтобы они никуда Рюсея-саму не звали в Новогоднюю ночь. Потом и вовсе сломать его телефон, потому что всё равно звонили. Гораздо проще было организовать отель и прогулку. Но кажется, с номером я переборщил. Ведь мне хотелось воплотить его мечту, сделать всё как можно красивее.
Поправляю свечу на столе, и тут слышу короткий щелчок замка. Обернувшись, вижу его.
Рюсей-сама… Вальяжной походкой он мягко ступает на светлый ковёр босыми ногами. На нём только полотенце, прикрывающее бёдра, и в свете тёплых ламп видно, как блестит влажная кожа, как играют под ней мышцы. Одинокая капля, упав с мокрых волос, медленно катится по широкой груди, застывает возле тёмного соска на пару секунд, а затем продолжает путь по рельефному торсу.
Хочется слизать эту каплю языком. Хочется всего его облизать.
Поднимаю взгляд и вижу смеющиеся чёрные глаза и растянутые в наглой улыбке губы.
Рюсей-сама, зачем вы дразните меня?
— Знаешь что, Мория, — говорит Рюсей-сама, подходя ещё ближе, и его дерзкий с лёгкой хрипотцой голос заполняет комнату, наполняет меня, — когда в детстве я мечтал о такой Новогодней ночи, то и предположить не мог, что в роли «той-самой-идеальной-девушки» однажды окажусь я сам.
— Вам что-то не понравилось, Рюсей-сама? — спрашиваю я.
— Да нет, — хмыкает он. — Всё окей! Только ты почему-то ещё в рубашке и даже галстук не снял.
— Гм-м… — тяну я и кошусь на стол. — Вы разве не будете есть?
Он прыскает, а потом стреляет в меня весёлыми глазами.
— Мория, я похож на человека, который собрался есть?
Отрицательно мотаю головой, неотрывно глядя на его губы. Эти притягательные, влажные губы, по которым так ловко и соблазнительно пробегает язык. Хочется прикоснуться к ним, к тёплым и мягким, хочется облизать их, хочется впиться в них, проникнуть языком внутрь, глубже и ласкать, ласкать…
Судорожно сглатываю, а крепкая рука Рюсея-самы хватает меня за галстук и тянет к кровати. Мощный толчок — и я уже лежу на постели, а Рюсей-сама забирается на меня. Полотенце сползает с бёдер, открывая его полностью.
Вот он — сидит на мне, обнажённый, возбуждённый, пышущий энергией и жаром, такой дико соблазнительный. Соблазняющий.
Вы меня с ума сводите, Рюсей-сама.
Прикасаюсь к нему, кончиками пальцев скольжу по подтянутому прессу, по рельефной груди, ощущая, как играют мышцы, как разгорается распалённое тело ещё сильнее.
— Ну что, Мория, — подмигивает Рюсей-сама. — Как насчёт того, чтобы выполнить обещание?
— Обещание? — едва шепчу я.
— Ну да. Как-то ты обещал доставить мне такое удовольствие, что у меня крышу сорвёт. Ну так как?
Ничего не отвечаю. Снимаю галстук, а затем стискиваю упругие ягодицы Рюсея-самы и продвигаю его ближе. Когда он хватается руками за спинку кровати, нависая надо мной, я чуть сползаю и касаюсь губами его головки. Целую. Это простое, лёгкое прикосновение срывает с губ Рюсея-самы стон. Сладкий и тихий. В нём столько оттенков, столько ожидания, что я спешу оживить все его желания, воплотить их. Скольжу по головке языком, облизываю член, ощущая трепет всего тела Рюсея-самы, ощущая разгорающийся в нём огонь. Этот же огонь разгорается сейчас и во мне. Медленно и постепенно он наращивает силу. Пройдясь языком по всей длине, я обхватываю ствол губами и резко заглатываю, потом медленно выпускаю, затем снова насаживаюсь, беря член почти до основания. Рюсей-сама судорожно выдыхает и стонет. И это наслаждение. Дарить ему удовольствие, слышать эти стоны, чувствовать дрожь и трепет, видеть его раскрасневшееся от жара тело — это особое наслаждение. Оно разливается по мне, и хочется ещё, больше. Хочется дарить и получать. Хочется дойти до пика вместе с ним.
Продолжая сосать, одной рукой ласкаю ягодицы Рюсея-самы, а второй шарю по кровати.
Она где-то здесь, я оставлял её здесь. Вот!
Вскрыв тюбик, выдавливаю смазку, а затем нежно касаюсь смоченными пальцами ануса Рюсея-самы. Тот тут же напрягается, зажимается, не давая мне проникнуть внутрь.
— Зараза! — шипит Рюсей-сама. — Что задумал, паразит!
Он ругается, а я продолжаю водить языком по его члену и настойчиво ласкать дырочку. Рюсей-сама сыплет бранными словами, но… в них нет силы, нет резкости, нет отпора. Голос дрожит, течёт страстью. Интонации не врут. А ещё не врёт его тело. Тело, которое расслабляется под моими ласками, пропуская пальцы внутрь. Аккуратно и бережно я разрабатываю Рюсея-саму, а затем…
Затем укладываю его на спину и, скинув одежду, вхожу в него.
Он ещё пытается ругаться, называет меня монстром и садистом. Но это скорее по инерции, из упрямства, а его тело, весь он сам принимает меня, тянется ко мне, плавится подо мной. Плавится, как плавлюсь я, входя в него, касаясь его, просто глядя на него сейчас.
Мы плавимся, сплавляемся воедино, теряем границы друг друга. Но кажется, всё-таки именно Рюсей-сама первым начинает меня целовать. И это доводит меня до пика за считанные секунды. Я кончаю в него, и в наполненной его бешенным сердцебиением пустоте смотрю, как выгибается в наслаждении тело Рюсея-самы, как он кончает вслед за мной.
А потом, когда мир вокруг вновь начинает существовать, Рюсей-сама усмехается, запускает пятерню в мои волосы и говорит:
— А всё-таки ты, Мория, садюга и зараза.
И вновь его слова врут. Врут! Потому что интонации такие, с какими обычно признаются в любви.
Хмыкаю.
— Рюсей-сама, вам принести вино или сначала обтереть? — интересуюсь я.
— Сначала выйди из меня, монстрятина, — кидает он.
Я встаю. Иду за вином.
Снова мы говорим друг другу не те слова. Снова.
Но когда-нибудь, я знаю, вы скажете мне те самые несколько слов, которые я уже давно мечтаю услышать от вас. Я буду ждать их.
И я дождусь…
19. 12. 2019 — 29. 12. 2019
