Птицы и птицеловы

      Я познакомился с ним пять лет назад, в самую теплую зиму. Тогда у меня не было ни гроша в кармане, только огромное желание всем угодить и письмо с рекомендацией от покойного дяди. Я попал в маленький городишко с единственной еженедельной газетой на двенадцать страниц. Типография «К вечеру», покосившееся здание с некогда яркой красной крышей и скрипучими ступеньками, приняла меня в качестве младшего помощника второго редактора.       Мне вручили красную ручку с запахом миндального масла, дряхлую печатную машинку и выделили целый стол в чулане. Работы было ровно столько, чтобы не успеть заскучать: я проверял письма, обычно с жалобами и предложениями по благоустройству города, допоздна не отрывался от неровных строчек и пачкал манжеты чернилами. Под конец рабочего дня хотелось, чтобы в доме №5 просто из вредности не чинили водопровод.       Затем мне стали доставаться толстые папки со статьями и очерками, из которых потом выходили очень жизнеутверждающие брошюрки. Денег хватало на еду и жилье, зима выдалась теплая, как я и говорил, так что можно было экономить на дровах и позволять себе пару раз в месяц заглядывать в местную кофейню.       Скоро я привык одинаково равнодушно читать и дураков, и умных. Пока не нашел рассказ, в котором не было ни тех, ни других, только лето, да такое, с людными набережными, соленым ветром и бесконечными закатами, тонущими в волнах, а посреди этого история чьего-то короткого романа, показавшаяся мне настолько понятной и близкой, что я забыл про все на свете и из жадности забрал рассказ себе, вложив его между страниц записной книжки. Конечно, теперь нет ни записной книжки, ни листка. Да и сюжет уже никак не вспомнить... лишь чудное ощущение июля в конце декабря.       А потом я случайно встретился с автором рассказа. Он был совершенно обыкновенным повзрослевшим лоботрясом, но с наследством, так что мог развлекаться сочинительством в перерывах от безделья. И, видно, чем-то я его рассмешил, каким-то глупым вопросом, и скоро он запомнил мое имя, стал узнавать на улице, мы вместе гуляли. Порой нужно с кем-то просто так идти по одной дороге и разговаривать, тогда я говорил много, особенно глупого и невпопад.       Он был неспокойным. Его смех громко, почти вульгарно, наполнял воздух рваным движением. Казалось, он родился с мундштуком в руке, смотрел на окружающих пронзительно и требовательно, а еще пальцами перебирал, часто-часто.       — Мне, знаешь, все время мало радости, — говорил он. — Мало и все тут.       Свои рассказы называл «несерьезными отношениями», часто забрасывал начатые работы, а от идеи написать «хотя бы повесть» отмахивался:       — Не получается у меня любить долго. А так, если легкий флирт, то даже забавно.       Дома у него был такой беспорядок, что сам он предпочитал сидеть в кресле, поджав ноги. Рядом всегда стояла клетка с его бессмысленной собеседницей, малиновкой. То ли мой новый знакомый нашел ее на какой-то ярмарке, то ли ему кто-то привез птицу контрабандой, казалось, он сам это давно забыл. В любом случае, птица являлась неотъемлемой частью наших вечеров. Иногда она прерывала разговор свистом, а хозяин ее внимательно слушал, кормил с рук и никогда не перебивал.       Сам он пил только вино, угощал и меня. У него была своя очень личная жизнь, и от нее у него начинались мигрени, он регулярно находился с кем-то в ссоре, на грани разрыва, но по возможности старался оставаться счастливым.       Я не был частью его шумного прокуренного мира, так, забавный простак, «еще ребенок», ничем не лучше малиновки. Мне было этого достаточно, просто хотелось быть с ним рядом. А он продолжал сочинять, выдумывая новые странные сюжеты.       — Мне она рассказала, — подмигивал, указывая на птицу.       Она поправляла ему волосы, пела нежности на ухо, а он пересказывал их мне, едва касаясь губами шеи. Я верил и ждал, что еще нашепчет эта маленькая крылатая женщина.       Но все хорошее заканчивается. Однажды вечером малиновка не захотела с ним говорить, в комнате стало тише, а дыма — больше. Наши встречи делались короче и короче, пока не сошли на нет.       Я толком не успел огорчиться: началась война, меня отправили на фронт в качестве корреспондента. Мне удалось побывать в горячих точках, повстречаться с разными людьми, и воспоминания о нескольких месяцах странной дружбы затерялись и потускнели. Вернуться в тот городишко я сумел лишь спустя четыре года, он стал пустынней, состарился. Крыша типографии еще больше выцвела, просела, и редактор там был другой, уже только один, а его помощник, молодой парень, из уважения к моей хромоте, придержал мне дверь и смотрел с таким уважением, будто между нами разницы лет десять, не меньше.       Я шел по заснеженной улице и ничего не узнавал. Зима выдалась в тот год холодная, так что лицо сводило, а пальцы — дубели.       Помню, как встретил его, ничуть не переменившегося: с мундштуком и каким-то новым знакомым. Он не захотел узнавать меня, прошел мимо, а я и не стал настаивать.

Декабрь 1919 г.