***
Он по-прежнему считает это просто охуительно остроумным: лепить маленькие, в мизинец длиной, члены из теста для пельменей — но уже в курсе, что Лебедев не оценит. Ни шутку, ни тонкий намёк. Словно бы из них двоих именно Тёма полжизни провёл в казарме под местные анекдоты, пока товарищ полковник преподавал ёбаный этикет благородным девицам — вот настолько Лебедев ненавидит пошлости. — Ты зачем пришёл? — со вздохом интересуется он. Терпение переговорщика с опытом заканчивается на седьмом по счету тестовом причиндале. Тёма любовно выкладывает свои поделки ровным рядком на столешнице, по размеру, от меньшего к большему, и на укоризненные взгляды не ведётся. Как сказал однажды мудрый чувак по фамилии Диккенс (Тёма в паблике с цитатами наткнулся и ему, в общем, без разницы, кто это — кажется, какой-то политик): «Нет ещё на свете такого холма, вершины которого настойчивость в конце концов не достигнет». — Трахаться, — радостно оскалившись, выдаёт он. И правда же за этим, чего темнить? Тёмин личный, чтоб его, холм стоит в штанах со вчерашнего как гранитный, как блядский памятник Тёминому же здравому смыслу: рест ин пис, мол, братан, ты пал геройски в неравном бою. Ему много не надо. Взгляд, ладонь сзади на шее, неразличимый шёпот, прикосновение тонких горячих губ между лопаток — что угодно из этого вспомнить, и всё. В мире не хватит порнухи, гейской ли, традиционной, БДСМ-снафф-тентакли-какой-угодно, чтобы вытравить Лебедева из его головы. Серьёзно, Тёма пытался. — Ясно. Судя по количеству теста и фарша, пельмени Лебедев заготавливает на всю российскую армию. В подкорку, видимо, ему въелось: если картошки, так три ведра, если перловки — чтоб хоть топись в ней. Ну и мяса для ужина на двоих с дочкой — килограммов пятнадцать, не меньше. Тёма вспоминает один эпизод из предыдущих своих отношений: свидание в кафе — и что Юлька на самом деле ненавидит пельмени. И вот теперь, кажется, понимает, почему. У Лебедева немного расширяются зрачки (такая мелочь, и длится всего секунду, и Тёма замечает только потому, что смотрит очень внимательно) под это «ясно». И, может, Лебедеву на самом деле не по барабану, просто он дофига сложный и любит усложнять всё вокруг, просто хочет ещё каких-то слов или действий — а, может, не хочет. Может, Тёма его уже до печёнок достал и не в хорошем смысле. — А вам в танке когда-нибудь давали, товарищ полковник? Чужие пальцы прищипывают миллион первый пельмень с аккуратностью заводского станка, и это одновременно бесит до трясучки, развязывает язык и отключает мозг. Непробиваемое спокойствие хочется пробить, любым способом вывести из равновесия. Потому что, ну, а хули так, Тёма не подписывался ехать крышей в одиночку. — Да. — Без дураков? Прикольно. В кабине или на броне? — Верхом на пушке, — с серьёзностью участкового на приводе в ДКМ поясняет Лебедев. — Ты как себе это представляешь? У него странноватое чувство юмора: мрачное и слишком тонкое — Тёма не всегда догоняет. — Запросто. Я бы вам дал: и в кабине, и на броне, и верхом. — В другой раз как-нибудь. Кухонная стена за спиной Лебедева выложена белой плиткой с сельскими пейзажами: берёзки-избушки и прочая поебень. Взгляд цепляется за крючки с пёстрыми стёгаными прихватками, начищенную до блеска кастрюлю, батарею моющих средств в пластиковой корзинке — всё такое опрятное, светлое и благополучное. И за Лебедева, по-прежнему занятого пельменями, всего такого серьёзного и холодного как двухкамерный «Индезит» в прихожей. И не знай Тёма наверняка, что перед ним сейчас только одна грань дохренаугольника, у него бы реально мозг взорвался от множественных несоответствий. Лебедев, он из тех, кто сначала проигнорит сорок твоих смсок и десяток звонков, напишет «это было лишнее» после ссылки на ролик с горячим отсосом, прочтёт мораль на час, если заявишься вечером под окна — а потом вдруг сам заявится к тебе в автосервис и на старом диване у пультовой разложит так, что если бы кто снял, ролик взлетел бы сразу в топ гейского порнхаба. Поэтому, услышав про «другой раз», Тёма не сдаётся и не уходит, и не спорит как раньше, и вообще ничего больше не говорит. Просто перегибается через стол, задевая локтем эмалированную миску с фаршем, тянет Лебедева на себя за ворот домашней футболки и прижимается губами к губам. Ему отвечают. — До сих пор не могу понять, зачем тебе это надо, — тихо и мягко произносит Лебедев, пока между их лицами не больше десяти сантиметров и Тёма жадно заглатывает ртом воздух, словно его не поцеловали, а с размаху ударили в живот. — Надо, — повторяет Тёма, не ослабляя хватки, и улыбается. — Надо и всё. Он успевает переставить большую часть посуды на тумбу у раковины, а потом Лебедева клинит, и другая грань его внутреннего дохренаугольника является на свет. Тёму сгребают в неуклюжие, почти яростные объятия, и влажные, только что отмытые от теста и фарша ладони забираются под толстовку на пояснице. Тепло и близость почему-то сразу успокаивают, Тёма любит секс сам по себе, и чем больше телесного контакта, тем лучше. Любит когда жадно целуют в шею, над левой ключицей, когда протискиваются под полурасстёгнутый ремень джинсов или мягко проскальзывают под резинку спортивных штанов и сжимают ягодицы, когда кожа к коже и вес чужого тела сверху вдавливает в кровать. Любит невинные «девчачьи» обнимашки и когда просто гладят по голове точно ребёнка. Любит как наркоман. Его посылали к психологу в школе, когда поставили на учёт за хулиганство, и, может, надо было рассказать ей чуть больше чем «да идите нахуй» и потаскаться на сеансы хотя бы недельку. — Ну ничего. Ничего. Скоро надоест, — глухо обещает Лебедев то ли Тёме, то ли сам себе. Спасибо, вот этого очень сейчас не хватало. Избавляться от рассыпанной муки слишком долго, да и плевать на неё, не мешает — Тёма сроду не боялся испачкаться. Пиздец как хочется отстраниться, содрать с себя толстовку, потом футболку с Лебедева, потом оказаться уже на столе, который, вроде бы, выглядит прочным, и чтобы его самого лепили как тесто, уверенно, резко, технично. Но «быстрота хороша при ловле блох», вот это всё, которое Тёма уже слышал много раз, и право командовать парадом он сдал давным-давно. Ни отстраниться, ни раздеть себя Лебедев не позволяет, перехватывает Тёмины руки чуть выше запястий и смотрит с каким-то немым вопросом. И Тёма, уставившись в ответ, почти видит там, в глубине угольно-чёрных глаз напротив, ублюдочный легион тараканов, марширующих в ногу. У Лебедева по жизни много пунктиков. Пунктик на пунктике и пунктиком погоняет, и Тёма ебал в них разбираться, просто хочет, чтобы его как-бы-любили и не спрашивали, почему он, собственно, этого хочет. — И где вы потом такое найдёте, если надоем: чтобы колени по свистку раздвигали совершенно бесплатно? Или с вами все так? Лебедев хмурит брови, отстраняется уже сам. — Я не… Ты что говоришь? — Можете в рот меня трахнуть, я заткнусь. Тёма слишком привык вести себя уверенно, будто бы лучше всех знает, кому и что делать, куда идти и как расставлять приоритеты. В случае Лебедева он ни черта не знает, и Лебедев, к сожалению, в курсе, но от старых привычек трудно избавиться. Поэтому сейчас Тёма, типа, охренеть какой опытный соблазнитель, хотя на самом деле каждый раз у него в чём-то первый. Это как играть в футбол против Пеле, Марадоны и Яшина в их лучшие годы, как вести «Жигули-Копейку» по мокрому бездорожью, как заплыть далеко за буйки в море — и упрямо повторять, что всё под контролем. Ни хрена. И комку свиного фарша понятно, хоть мозги туда и не вошли. — Нет, ну, а что? Давайте, — хриплым полушёпотом уговаривает Тёма. — Или… вот как вам хочется? Полная, блин, свобода действий. — Юля скоро придёт, — задумчиво сообщает Лебедев. И, вопреки собственным словам, обнимает снова, сцепляет пальцы в замок у Тёмы за спиной. Отпустит, конечно, сразу, при малейшем намёке на протест, потому что это ж Лебедев. Как бы Тёма ни нарывался, как бы его ни раздражал, намеренно ли, случайно, как бы они ни сшибались лбами над очередной прямо космически важной для обоих фигнёй — всё испаряется в один момент, от первого же поцелуя, прикосновения, особенного слова. Переключается внутри Лебедева невидимый рычаг и умножает любую ярость на ноль. — Да ладно, она у подружки. Значит, надолго. На язык прямо просится дерзкое «хватит уже ломаться», но Тёма пока помалкивает, не дурак. В этом доме его вряд ли когда-нибудь ударят, зато указать на дверь, причем без права возвращения — очень даже могут. Он интуитивно чувствует подобные вещи: Лебедев выдал кредит терпения, большой, но ограниченный, и теперь что-то молча сносит, что-то пытается поменять, ну, а некоторыми мелкими тёрками (они реально часто спорят, иногда из-за странных вещей, Тёма потом спрашивает себя: «почему сразу не согласился?» ничего же в этом вопросе не понимает) вообще от души забавляется. Но, если уж по чесноку, только Юльке ведь можно хоть на голове у него плясать, потому что дочь. А Тёму выкинут как драного кота на мороз, если переступит черту. Он даже научился чётко и безошибочно определять момент, когда ходит по самому краю. Аргумент, кажется, действует. Очередной поцелуй выходит глубоким и страстным, как Тёма любит, и потереться бёдрами разрешают, что совсем восхитительно. Нет, правда, ему нравится так: быстро, беспорядочно, без лишних нежностей, почти по-животному — сложно в чем-то не разобраться и сплоховать, голые инстинкты же. Тёма в койке обычно за «девочку» (хотя Лебедев никогда не называет его так, не шутит на эту тему, вообще не комментирует), и ему проще, если резко и больно. В смысле, было бы проще, потому что «резко и больно» у них не случилось ни разу, тут Тёма чистый теоретик. Но он ведь мужик, и не хлюпик какой-нибудь, всегда мог за себя постоять в уличной драке и к боли, выходит, привычен. Когда ласкают медленно и настолько осторожно, словно ты не человек, а какое-то, блядь, до пизды хрупкое оригами, бумажный журавлик; когда рассматривают, изучают со всех сторон, чтоб сделать тебе ещё круче, ещё приятнее; когда не словами даже просят довериться, а нутром чувствуешь: можно, вот сейчас точно можно — это… ну, стрёмно. Стрёмно, когда кто-то другой, кто угодно, знает о тебе больше, чем ты сам. — М-м-м, ну чего вы?.. Лебедев перехватывает его ладонью за подбородок, вынуждая немного запрокинуть голову, надавливает большим пальцем на нижнюю губу и целует в приоткрытый рот уже совсем иначе, медленно, легко и как-то слишком чувственно. Свободной рукой оглаживает правое ухо, висок, скользит вниз по шее до ключицы. И Тёму накрывает совершенно дурацким, сладким как розовый бабский ликёр кайфом, по привычной уже схеме: доверяй, доверяйся, хотел ведь, чтобы любили — тебя любят. На автомате он опускает веки, поддаётся, плывёт, даже не пытаясь перехватить инициативу. В висках начинает бухать, а в груди сразу становится душно и горячо. Его пробуют на вкус тонкими сухими губами, как вино из хрустального бокала, и это злит и заводит, и очень, очень сбивает с толку. И вот в трусах уже не особо удобно, а свободные треники, по-хорошему, давным-давно надо было снять. Когда Лебедев все-таки прекращает свои эксперименты, выпрямляется и глубоко вдыхает, чтобы ответить на заданный прежде невнятный вопрос, Тёма сразу отступает на два шага. Упирается задницей в высокую столешницу и садится. Рывками, путаясь в рукавах, стягивает через голову толстовку с капюшоном, решительно хватается за пояс треников и вдруг замирает, пытаясь ухватить за хвост пришедшую в бедовую голову идею. Наверное, вид у него в целом потрясённый, ошалевший и сильно взъерошенный. Лебедев шагает следом, снова пачкает одну ладонь в муке, касаясь стола за спиной Тёмы. — Что не так? — очень мягко интересуется он. Ещё пару секунд Тёма тупо смотрит на его шею в вырезе футболки, где в ямке между ключиц под кожей ровно пульсирует вена, потом хмыкает и опускает голову. — Мы можем прекратить, если ты не хочешь. — Прикиньте, — от всей этой заботливо-нежной ебанины у Тёмы каждый раз кишки морским узлом завязываются, с ним не надо так, ну совсем вот не обязательно. — Я хочу. Пиздец как хочу вам отсосать, честно. С самого утра только об этом думаю. Вчера один ролик видел, сейчас почему-то представил, как бы это у нас было. — И как же? Лебедев интимно понижает голос, делая его бархатным и завораживающим, почти гипнотическим, насмешливо щурит тёмные глаза. И, кажется, никого и никогда в жизни Тёме настолько не хотелось впечатлить, ни в сексе, ни в чём-либо ещё — чтобы вообще ни грамма интереса к собственным желаниям, только чужое удовольствие. Даже напрягает. Белый, похожий на гигантскую таблетку Валидола светильник над их головами почему-то качается — наверное, Тёма задел его кончиками пальцев, когда снимал толстовку. — Сейчас узнаете. — Уверен? Как будто Тёма оральной девственности лишаться собрался — опять и снова, пускай даже прежде всё происходило немного по-другому. Ей-богу, он и близко не в курсе, какой из многочисленных лебедевских тараканов виноват в этих «уверен ли», «точно ли хочешь» и «я пойму, если мы остановимся», но что он малость задолбал — тут без вариантов. Неловко подтянув колени к животу, Тёма забирается на стол с ногами, разворачивается и ложится на спину. Всем телом, как гусеница, ползёт вперёд головой, чтобы лакированный край столешницы упёрся в затылок, нервно облизывает губы. В поле зрения оказываются перевёрнутый живот Лебедева, его же пах и бёдра, и Тёма (без особой уверенности, по правде говоря) на пробу трётся щекой и носом прямо через одежду. Лебедев гладит его подставленное горло, плечи и голую грудь, уточняет с отчётливой ехидцей: — Хорошо устроился? К лопаткам липнет влажная мука, босой ступней Тёма, кажется, влез в забытый комок теста, но прямо сейчас ему действительно, по-настоящему плевать. Он демонстративно разводит согнутые ноги, уместив пятки в углах стола (помимо крепости, тот выглядел ещё и достаточно широким, пока Тёма не решил на него лечь) и только затем отвечает: — Да заебись. Когда гладкая розовая головка скользит по губам — Тёма сразу покорно открывает рот, пропуская её глубже, медленно обводит языком — Лебедев шумно и рвано выдыхает сквозь зубы, наклоняется всем корпусом вперёд, упираясь в прямоугольную деревянную панель уже обеими руками. Тёма вслепую находит его левое запястье, вцепляется как в поручень, чувствуя напряжение тугих жил под кожей, вытягивает шею, пытаясь насадиться на член Лебедева горлом. Крепко жмурится, расслабляя мышцы глотки, прогибается сильнее и одновременно подаётся слегка назад — и сразу опять вперёд. Дико неудобно, странно, даже больно — плечи и шея ноют с непривычки, устают быстро, но прекращать он не собирается. Тёма бы дорого дал, чтобы видеть сейчас лицо товарища полковника, но увы, не всё сразу и приходится чем-то жертвовать. Сбитый ритм чужого дыхания, впрочем, доставляет тоже, а хриплого «тише, Тём, Тёма, хор-роший, не надо, не торопись» хватает, чтобы у самого встало окончательно. В принципе, они бы могли отсосать сейчас друг другу, Лебедев согласился бы без проблем, но Тёма не хочет так. Ему нравится подставляться. А ещё ему нравится провоцировать. — О чём думаете теперь по утрам, когда дрочите? Меня представляете? — после пары глубоких толчков у Тёмы садится голос, звучит как чужой, низкий, хриплый. — Ебёте меня мысленно, а, Валентин Юрич? Я же не против, вы только не жмитесь, расскажите как. Или военная тайна? Встаёт солдат по стойке «смирно», вы в душ — и там что? Лебедев не отвечает, не двигается: не то переваривает Тёмины шутки за триста, не то реально кроет от возбуждения бравого товарища полковника до полного отвала башки. Никаких больше комментариев, иронии, уточнений, альтернативных, мать его за ногу, предложений — охуенно же, просто восторг. Тепло, мускусно-солоно, и внизу живота так сладко, мучительно тянет, что только погладить себя немножко через штаны — и всё, по ходу, финиш, карнавал и фейерверки. И сердце по-прежнему грохочет в ушах как басы из сабвуфера, когда звук на магнитоле выкручен на максимум. Даже скажи сейчас Лебедев что-нибудь, Тёма бы не расслышал. Свободной рукой он прижимает член Лебедева к собственным губам, лижет, щекочет дыханием, дразнит, и каждое его слово мелкой вибрацией, дрожью отзывается во всем этом блядски совершенном, пылающем изнутри человеке. Тёма, может, только-только в проекте наметился, когда Лебедеву было чуть за двадцать, но если так, без дураков, двадцатилетний Лебедев, ровесник или почти ровесник, нахуй бы Тёме не сдался. В нем ещё не могло быть всего, что есть сейчас: твёрдости, нежности, скрытого огня. Они бы стопудово вообще не поладили. Тёма между такими интересными предположениями вдруг обращает внимание, что они тихие оба, как будто не пару месяцев назад сошлись, а до бриллиантовой свадьбы уже доебались. Он даёт Лебедеву выдохнуть, чуть расслабиться, принять новые правила игры, даже медленно и плавно качнуть бёдрами — приоткрывает рот, чтобы головка проехалась по плотно сжатым зубам до нижней губы. А потом неожиданно снова берет глубоко, резко, так, что слезы на глазах выступают, до упора в заднюю стенку глотки. Есть в этом процессе какой-то ненормальный, не особо понятный Тёме кайф, хоть лезь ради интереса в сеть с запросом «нравится отсасывать больше, чем когда сосут мне, чем лечиться». И бравый товарищ полковник только сдавленно, тихо ахает от таких обманных манёвров. Охуенно. — Ты что делаешь... Обращение на пятёрочку к человеку с твоим членом во рту, Тёма бы показал «класс» — да руки заняты. Он старается. Нарочно сглатывает, сжимая горло, пропуская ещё чуть глубже, языком снова и снова проходится по выступающей под кожей крупной вене, сосёт, втягивая щеки, как леденец на палочке. Вдруг начинает казаться, что не сам двигает головой, подаваясь вверх, а стол, и пол, и все этажи под ними ходят ходуном, и весь мир вокруг колеблется, дрожит, меняется — всё, кроме руки Лебедева, намертво вцепившейся в столешницу. Когда нижняя челюсть начинает тупо, болезненно ныть, Тёма опять отстраняется. И они говорят одновременно: — Хотите меня? Я и смазку взял. Хуй знает только, куда засунул, не помню. — Разденься хотя бы. Пожалуйста.***
В этих Тёминых без-капли-здравого-смысла отношениях всегда незримо существует «после». После того, как Тёма кончит радугой и полежит чуть-чуть, весь разморенный, зацелованный, заласканный, абсолютно счастливый, ему скажут: собирайтесь, молодой человек, скорый поезд «Юлия Валентиновна» вот-вот прибудет на конечную станцию — чтоб духу вашего в квартире не было через пять минут. После Тёму, может быть, поцелуют ещё раз в коридоре — но, скорее всего, нет, потому что гораздо важнее быстренько вымести за порог все следы недавнего преступления: простынь кинуть в стиралку, резинки — в непрозрачный пакет и на помойку, душевую кабину ополоснуть и протереть стекло сухой тряпкой. Типа, сюда руками и лбом никто не упирался, пока его в задницу долбили под тёплой водичкой. После Тёма едет к себе на метро (он всегда выходит от Лебедева как обдолбанный спидами утырок, неадекватно-весёлый тормоз, вот и старается не садиться за руль: первый же гаец останавливает и начинает докапываться, проверено), широко расставив колени и сползая по сиденью так низко, чтобы к спинке прижиматься только затылком. Растраханную дырку немного жжёт, щиплет, и Тёма ещё чувствует фантомные прикосновения к груди, животу, плечам. Напряжённые соски торчат под футболкой (через худи или олимпийку, к счастью, почти не видно), трутся о ткань: Лебедеву нравится их целовать-покусывать, слегка тянуть зубами, чтоб набухали и ныли как у тёлки. Каждого рядом сидящего хочется спросить: а вы знаете, откуда я еду? Можете себе представить, что меня, чёткого такого, дерзкого, с перебитым носом и поломанными ушами, там натягивали как шмару подзаборную (пускай нежно-нежно, но за порог ведь в итоге выставили точно так же) и мне нравилось? И не кто-нибудь натягивал, а полковник российской армии — ничего себе поворот, а?***
— У тебя мука на щеке. Тёма выныривает из своих размышлений и сперва машинально скребёт короткую щетину ногтями, а только затем хмыкает, дёргает плечами: мол, ну и что? В муке почему-то уделано полкухни, все, что Лебедев оставил на столе, Тёма не просто вытер задницей в черных трениках, а стряхнул вниз, на линолеум. У самого Лебедева на плечах и предплечьях, на домашней футболке, сзади на шее тоже мука, и идея вылизывать теперь друг друга целиком, как делают животные, плавно переходит из разряда идиотских в «давайте попробуем». Стоит только сползти со стола и послушно потянуть вниз пояс штанов, как Лебедев сгребает его в охапку, разворачивает к себе спиной, нетерпеливый, голодный, не боящийся и не стесняющийся своих желаний. Лапает, иначе не скажешь: беспорядочно шарит горячими ладонями по голому торсу от шеи до паха, разминает, растирает грудные мышцы, до боли сжимает соски. Тёма гнётся в его руках как тонкая проволока, в глубине души искренне прибалдев от собственной податливости, чувствительности, готовности к подчинению, негромко стонет, потом ещё раз и ещё. — Да, я тебя хочу, — громко и чётко, безупречно поставленным голосом произносит Лебедев, потом быстро прикусывает Тёмино правое ухо и одновременно сам спускает с него треники вместе с бельём. — Думаю об этом, Тём, все, как ты сказал. В рот тебя хочу, сзади, спереди, по-разному. И чтобы тебе обязательно было хорошо. А мне бы не надо уже, понимаешь? Мне бы с тобой — вообще ничего не надо. Тело на каких-то скрытых рефлексах само сгибается пополам, укладываясь животом в муку и прилипшее к полированному дереву тесто, а Лебедев, вопреки своим же «ничего не надо», очень целенаправленно мнёт Тёмину задницу, звонко и небольно хлопает ладонью по левой ягодице. Гладит бедра, колени, помогая окончательно избавиться от штанов, влажно целует чуть ниже поясницы. Никто другой до него Тёму, кстати, не раздевал, сам как-то справлялся. Никто так сильно не хотел его везде трогать, не хуй даже и не задницу: щиколотки, спину между лопаток, где расправляет крылья татуировка, руки, живот, бока. До Лебедева самым желанным он был, наверное, для одной студентки-архитекторши, Жекиной однокурсницы, с которой неловко потрахались на заднем сиденье «бэхи» (и Тёма, честно говоря, гораздо дольше потом приводил в порядок салон, чем реально ощущал удовольствие). Никто Тёму так ещё не хотел, чтобы не позволить, разрешить и допустить до тела, а нагнуть, сзади, спереди и по-разному, никто не шептал ему «дай мне, пожалуйста, Тём, сейчас, дай мне, дай, очень тебя прошу». Полный пиздец — когда Лебедев тянет его на себя за короткие волосы на затылке, выгибая дугой, и целует припухшие, ещё немного саднящие губы. Никакой брезгливости у товарища полковника (а так ведь сразу и не скажешь). Одной рукой жёстко придерживает за подбородок, другой давит на спину, плотно так прижимается возбуждённым членом, трётся и опять вылизывает Тёмин рот, как будто без этого можно сдохнуть как без воды в пустыне. Да Тёма бы ему без смазки, без резинки, при всей Москве на столе в зале совещаний минобороны дал. Или на танке. Или на заднем сиденье машины. Или где угодно, где захочет. — Не зажимайся, — два пальца даже с прохладным прозрачным гелем входят туго, Тёма прикрывает глаза, пытаясь забыть на время, что с ним делают, зачем это делают и что дальше будут делать. Он весь напряжён от возбуждения. Родился бы девкой, тёк бы каждый раз от Лебедева, для Лебедева, как мартовская кошка естественной смазкой — и горя бы не знал. Но от предсемени, которое уже чуть не капает с конца на стол, толку никакого. Опираясь на локти, Тёма снова качает бёдрами назад, пытаясь глубже насадиться на скользкие пальцы (Лебедевские будто специально созданы для проникновения в узкие отверстия: с аккуратными, тонкими ногтевыми фалангами, плавно утолщающиеся к пястью). Его удерживают одной рукой, не позволяя двигаться слишком резко, но в целом товарищ полковник любит инициативных, и в ответ на Тёмины недвусмысленные попытки ускориться жарко выдыхает в шею что-то одобрительное. Наверное, у Тёмы всегда были... наклонности, и не в Лебедеве дело (просто именно Лебедев их в конце концов проявил, так уж вышло). Потому что, ну, нормальным пацанам оно не нравится, у нормальных пацанов не стоит от пальцев в анусе, от чувства заполненности, растяжения, толчков внутри. Хотя наедине с собой, в ванной, точно так же разрабатывая дырку одной рукой и наглаживая член другой, Тёма тоже не особо возбуждается — пока воображение не добавляет к сольному марафону товарища полковника (почему-то всегда в парадной форме, с медалями и в фуражке), который смотрит пристально, направляет, иногда командует, шепчет еле слышно его имя. Тёма ненормальный, Тёма больной. Но счастливее, чем сейчас, он не был в своей жизни никогда, так что, наверное, и чёрт бы с ней, с нормальностью, пусть катится на все четыре стороны. — Вам... вам презик открыть? — с трудом вспоминая, как складывать буквы в слова, уточняет он и упрямо пытается дёрнуть бёдрами резче, принять хоть немного больше. — Зубами. Открыть? Я не могу уже. Хватит. Хватит, пожалуйста... Я кончу сейчас. Ещё ни разу Тёма не продержался в койке дольше Лебедева. Ни разу. И день, когда выгорит, по-любому отметит в календаре красным и будет отмечать ежегодно как второй день рождения. Спецом давал себе установку: нарисовать в голове все самое невозбуждающее, что видел когда-нибудь — неа, не прокатило. Однажды, по малолетке ещё, Рус стащил у сестры любовный роман, розовый такой, с сердцами на обложке и дурацким названием вроде «Неземная страсть», притаранил во двор, и они весь вечер ржали над потрахушками главных героев. Как темнело у них в глазах от оргазма, потом светлело, загорались звезды и небо в алмазах. Ха! В глазах у Тёмы не темнеет, и мир вокруг выглядит ровно так же, без всяких звёзд и алмазов. Но в голове совершенно пусто, настолько, что аж звенит, ни одной связной мысли, и кухня Лебедевых может хоть превращаться в девятый круг Преисподней со всем антуражем, подвоха Тёма даже не заметит. Он видит, и слышит, и чувствует, но абсолютно ничего не осознает. Лебедев держит его одной рукой за загривок, как кобель суку во время случки — точно за рукоять вытатуированного клинка, словно хочет достать его, вырвать из Тёминой спины. Трахает сначала медленно и неглубоко, потом все резче, сильнее, сбиваясь с ритма. Тёма будет приходить к нему только за этим даже когда любое другое общение Лебедеву окончательно надоест. Шутки, бытовые разговоры, Тёмины истории про пацанов и будни шиномонтажки, редкие, но такие классные воспоминания самого Лебедева о службе, учебке и путешествиях — когда всё это, дохуя важное на самом деле для Тёмы, товарищу полковнику надоест, ещё можно будет просто приходить к нему трахаться. Разучить в этом деле что-то такое, что действительно больше никто не сможет ему дать. Лебедев разжимает пальцы на шее, заводит руку Тёме под живот, и это вот просто пиздец как подло, потому что двух движений по члену хватает — и Тёма опять первым ловит оргазм. И дальше — уже то самое «после». — Ну, я пошёл, — выдавливает из себя он минут через пять, всё ещё лёжа на столе: руки ватные, перевернуться на бок удаётся только с третьего раза. — Юлька скоро придёт, да? — Да. — Или нет. Давайте я… это. Помогу вам тут. Прибраться, еду доделать быстренько. А потом пойду. И мне бы в душ ещё — можно, Валентин Юрич? Люстра-таблетка почему-то опять качается: так еблись, что стены тряслись? Не иначе. Лебедев переводит дыхание, опираясь на столешницу рядом и опустив голову, его ответы звучат глухо и невнятно, но Тёма так привык ловить с этой стороны каждый полунамёк, что уже не видит проблемы. — Оставайся, — просто говорит Лебедев. — Я не про уборку. Насовсем. Если, конечно, захочешь.