***
Доктор не сопротивляется, когда Мастер вздёргивает её на ноги и ведёт к выходу. Не возражает, когда он бросает ждущим снаружи приспешникам: «Скормите падаль собакам». Безвольно опускается на предназначенное ей место в машине, позволяет пристегнуть ремень, откидывается на подголовник. Не реагирует, когда сидящий рядом Мастер в порядке эксперимента с силой дёргает её за волосы — растрепавшиеся от бега, свисающие неаккуратной копной. Вообще никак не реагирует. Сдаётся — так демонстративно, что зубы сводит. — Посмотри на меня! — приказывает Мастер, наклоняясь к ней, и Доктор поворачивается. Молча смотрит куда-то в переносицу, на лице, в глазах — равнодушие, слишком яркое, чтобы быть настоящим. Не прячется. Не отводит взгляд. Изредка моргает, но молчит. Не то выжидает, не то провоцирует. Пару секунд Мастер глядит на неё, потом фыркает — хорошо, хочешь играть — играй, посмотрим, сколько ты продержишься! — и, отвернувшись, лезет за своим ноутбуком. Местным аналогом, точнее, — никакой клавиатуры с экраном, просто тонкий планшет, проецирующий голограммы. Через несколько минут мониторинга новостей он вновь косится на Доктора. Та по-прежнему смотрит, но Мастер не успевает даже ухмыльнуться, прежде чем понимает. Доктор игнорирует голограммы. Не обращает внимания на (секретный) детальный план концлагерей, указывающий размеры, структуру, наполненность каждого и — простейшая задачка для тысячелетнего разума — способы быстро вытащить всех внутри. Её взгляд сфокусирован на точке в двух сантиметрах от правого уха Мастера — там, где чуть раньше была его переносица. Не пошевелилась. За всё это время она не сделала вообще ничего. Абсолютно ничего. Невозможно. — Отвернись, — говорит ей Мастер. Получается хрипло, потому что горло пересохло, тише, чем хотелось, и Доктор просто обязана это заметить. Просто обязана — даже не сказать, ладно! — подумать что-нибудь язвительное! Обязана хоть как-то откликнуться! Доктор отворачивается. Следующие двадцать две с половиной минуты, пока машина не паркуется у резиденции Мастера, она смотрит в спинку водительского сиденья.***
— Сними футболку, — приказывает Мастер. — Подними руки. И ногу. Выше. На колени. Встань. Ляг на стол. Съешь ботинок. Тьфу, выплюнь ботинок. Чёрт. Ботинок плюхается на пол с глухим стуком. Доктор безразлично замирает, ожидая следующей команды. Прямая, молочно-белая и покрытая мурашками из-за мощных сплит-систем. Нагая, даже не пытающаяся прикрыться — под взглядами столпившейся в кабинете охраны, секретарей, дожидающегося аудиенции министра экономики. Её рассматривают. Хмыкают, что-то шепчут друг другу. Скабрёзно улыбаются. Превосходная вышколенная игрушка, превосходное маленькое представление для тех, кого Лидер счёл достойными… Мастер уже в деталях знает, как будет умирать каждый из этих людей. Доктор смотрит ему в лицо. В этот раз у неё серые глаза, лучистые, красивые, с зелёными искрами у зрачка. Совершенно отвратительные отрешённые серые глаза. — Оденься, — бросает Мастер, в ярости вылетая из кабинета. Захлопывает дверь, выплёвывает в лицо дежурным охранникам: — Женщину — ко мне в комнаты, остальных — в пыточные! — и, не дожидаясь подтверждения, устремляется на улицу. Местная звезда, бледно-жёлтым пятном застывшая в зените, раскаляет пространство до дрожащего марева, сразу становится тяжело дышать, и Мастер запрокидывает голову, жмурясь и ослабляя галстук. Сплит-системы — долой. Долой. Разобрать на атомы.***
Доктор совершенно не похожа на местную господствующую расу. Детей Солнца, как напыщенно провозглашают официальные религия и идеология. Удивительный бред даже для людей — полагать, что свет в буквальном смысле может заменять кровь, превращая тела в живые статуи с сияющей жидким золотом кожей и ярко-медовыми глазами. Удивительно результативный, тем не менее. Полезный. Доктор похожа на червей. Малая (хотя, если начистоту, не такая уж и малая) народность. Худоба, чёрные волосы, бледная, мгновенно обгорающая кожа, нетерпимость к яркому свету. Пацифизм, лежащий в основе неспособности себя защитить. Уязвимость. Разумеется, концлагеря в официальных документах называются совсем не так. Разумеется, Мастер почти ни при чём. Разумеется, он не упускает случая устроить Доктору экскурсию. Самой многообещающей оказывается новость о найденном подпольном движении. Всё как всегда: свобода, признание, уважение — или хотя бы двойные пайки трижды в сутки… Банально до зевоты, но из этих банальностей можно приготовить неплохое шоу. Доктору всегда почему-то нравилось защищать угнетённых. Доктор слушает — не может не слушать — разговоры. О поездке, о червях и их вечном идиотском требовании равных прав с людьми, о том, на что черви годны на самом деле (возможно, пустить их на перегной действительно было бы выгоднее всего). Смотрит, не отворачиваясь, на лица уже приговорённых — в дороге Мастер проглядывает их файлы, отмечая живых (ненадолго) кровных родственников. Вместе со всеми покидает машины, идёт в административный корпус, слушает короткий формальный доклад. Мастер тоже слушает, кривясь от скуки***
На то, чтобы смириться с провалом этой затеи, у Мастера уходит четыре дня. Четыре размытых, бесконечных дня, наполненных вспышками спонтанной ярости, багровой дымкой на краю зрения, смертями (впрочем, местные в большинстве своём куда-то ненавязчиво исчезают, явно просчитав последствия мельтешения перед глазами) — и размышлениями. Долгими, теряющими структуру под жаром эмоций, скатывающимися на рефрен то одного, то другого тезиса. Мастер почти скучает по барабанам — с ними такой хаос был бы невозможен. Воспоминание о барабанах вытаскивает наружу другое — о том неслучившемся годе в небе над уничтожаемой Землёй и о Докторе-старике в птичьей клетке. Ему тогда — Мастер очень постарался — пришлось наблюдать миллионы смертей. Он это пережил. Да, позже отмотав время назад, спася всех, но… Но есть черта, которую он никогда не переступает. К которой его можно подвести — и толкнуть в спину. Мастер усмехается. Отдаёт приказ через полчаса доставить пленницу в пыточные и спускается вниз — обустраивать сцену. Доктор никак не реагирует на распятых в комнате людей. Останавливается там, где велено, на равнодушном лице — Мастер следит за этим особенно внимательно — не проскальзывает ни тени эмоций. Ни одной догадки, зачем её сюда привели. Пусть. Пока рано — представление только начинается. Впрочем, после объяснения — креслам в приёмной нужна перетяжка, золотая кожа будет смотреться фантастически — выражение её глаз не меняется. — Это просто, — объясняет Мастер, кончиком ножа размечая на бессознательной (действия наркотиков хватит ещё минут на десять, потом обезьянка очнётся, чувствуя всё) туше линии будущего сечения. — Сначала режешь вертикально, от горла до паха, потом поперёк, от одной косточки до другой. Дальше приподнимаешь край кожи, тянешь на себя и подрезаешь… Давай, попробуй. Он ждёт бунта. Ждёт, когда в пустых серых глазах вспыхнет упрямый огонёк, когда Доктор откажется. Возмутится. Возненавидит. Атакует. Предпримет какую-нибудь самоубийственную глупость, которая потом невесть как обернётся победой. Так всегда бывает. Всегда. Это закон Вселенной: Доктору не может быть всё равно. Доктор спокойно принимает оружие и делает разрез, как показано — от ярёмной ямки до таза, быстро, ровно… Неправильно, это ясно сразу же, но Мастер не успевает чётко сформулировать ощущения, как останавливать становится поздно. Доктор шагает назад, рывком выдёргивая до рукояти погрузившееся в тело лезвие, вслед выплёскивается красный фонтан, окатывая её ноги. Вспоротая туша конвульсивно дёргается, замирает. Мастер прикусывает щёку. Она убила. Сама, осознавая происходящее, — и ведь даже рука не дрогнула. Да, явно причислила это к эвтаназии, но… стоп, она вообще поняла, что сделала? Доктор так же глубоко рассекает трупу низ живота. Не обращая внимания на хлещущую кровь, подцепляет кожу за получившийся угол и тянет на себя, отхватывая ножом кусок вместе со слоем мяса. Застывает, расслабленно опустив руки. Ровно то, что ей сказали сделать. — Ну замечательно, — Мастер закатывает глаза, тщательно контролируя интонацию — скука, разочарование, раздражение из-за чужой непонятливости. — Теперь он бессмысленно сдохнет раньше, чем ты успеешь хоть что-нибудь. Разрезать надо только кожу, почти не задевая мышцы. Особенно на животе, там у тебя лезвие вообще идёт по жиру. А не вглубь, понятно? Молчаливый кивок. Мастер морщится — он предпочёл бы ответ вслух. Честно говоря, он предпочёл бы проповедь. Второго она свежует уже правильно. Пару раз приходится направлять её руку, потом необходимость исчезает — Доктор, научившись, не делает ошибок. Чёткие, завершённые движения, ни спешки, ни пауз. Лезвие идёт плавно, механически точно. Кровь сочится слабо, именно так, как должна, отделённая кожа свисает широкими полотнищами. Мастер с жадностью смотрит, как Доктор методично превращает его бывшего секретаря в кусок мяса, и неожиданно понимает, что дрожит. «Мясо» приходит в себя и истошно визжит от боли. Ей в лицо. В отрешённое, ничего не выражающее лицо. — Вон, — произносит Мастер севшим голосом. — Вон отсюда! Выметайся! Сейчас же! Нож звенит, падая на плитку. Доктор исчезает за дверью, и Мастер половину секунды позволяет себе наивно надеяться, что «вон» в её голове превратилось в «вон с этой планеты». Разумеется, Доктор ждёт в коридоре. Послушная Доктор. Послушный робот. Мастер не вполне уверен, чувствует он бешенство или отчаяние.***
Он внушает себе, что не убегает. Ни в коем случае. Просто за эти дни действительно накопилось достаточно дел, требующих его непосредственного вмешательства, а ещё не помешает проконтролировать, как со своими задачами справляются подчинённые, и что может быть лучше для этого, чем расслабляющая вечеринка, когда можно не спеша разобрать чужие мысли? Мастер действует аккуратно — несмотря на то, что телепатия у местных в зачаточном состоянии, они довольно чувствительны. Дрейфует на поверхности сознаний, в разговоре якобы невзначай упоминая что-нибудь, что запускает нужные цепочки ассоциаций, пьёт и шутит, вкладывая в слова слабые внушения — размякшие мозги золотистых макак к утру не отличат привнесённое от собственного… И тщательно думает исключительно о текущем моменте. Никакого прошлого, даже недавнего. Вечеринка заканчивается ближе к рассвету, когда чья-то расхлябанная «леди» опрокидывается на него вместе с коктейлем. Зарвавшихся гостей выпроваживает охрана, а Мастер возвращается к себе. Метаболизм с алкоголем справляется, но не до конца, подремать час не помешает. В комнату он заходит, не включая свет. Наугад швыряет испорченный пиджак куда-то в сторону кресла, на ходу избавляясь от туфель и рубашки, идёт к постели — и рушится на неё, споткнувшись о что-то мягкое. Мягкое дёргается, шурша, почти мгновенно исчезает. Бра на стене зажигаются по щелчку пальцев, и Мастер успевает увидеть нырнувшую под кровать бледную ступню. Доктор. Доктор, которая ночует тут, на ковре, с первого дня, с первого же приказа, а он, выходит, чересчур тщательно вытравил её из своих мыслей, раз даже это забыл. Доктор, попросту стремящаяся забиться куда подальше, раз мешает там, где есть? Серьёзно?! — Вылезай оттуда, живо. На кровать, — приказывает Мастер, чувствуя, как глухая ярость клубится в груди и отдаётся горячим покалыванием в ладони. Вздёргивает выползшую на свет Доктора, сонно-заторможенную, медлящую, почти швыряет на покрывало — она падает на спину и даже не пытается сесть. Прыгает сверху и обеими руками впивается в её виски. Он ждёт сопротивления. Щитов, пусть даже непрочных, разлетающихся на куски от вторжения, блоков, шелухи поверхностных мыслей, мешающей пробиться глубже, эмоций — гнева, отвращения, страха… Ответной атаки, наконец! Он летит в полностью открытое сознание Доктора, словно камень в омут. Как в тесный колодец вниз головой — в тёмную, слепую, лишённую мыслей безжизненность, вязкую и удушающую, и сила пропавшего втуне удара становится смертельной, предательски утягивая на дно. На дно — откуда — кажется — невозможно всплыть. Мастер понимает, что кричит, только когда в спину бьёт густой ковёр, а чернота, застилающая зрение, отступает. Он вскакивает, шатаясь, шарахается от кровати и всё ещё лежащей на ней Доктора — неподвижной, уже мёртвой, но почему-то всё ещё дышащей. Сбегает в ванную, долго стоит перед зеркалом, давя тошноту и вытравливая из тела лихорадочный озноб. Засовывает голову под кран; ледяные ручейки бегут по спине, когда он распрямляется. Зачем-то задержав дыхание, выходит, пересекает спальню, глядя только под ноги, и закрывает дверь с наружной стороны.***
Следующие два дня Мастер изо всех сил старается понять. Перетряхивает память в поисках всех — даже крошечных, незначительных — воспоминаний о Докторе. Разбирает, просматривает, анализирует. Пробует на вкус. Ищет ответы, объяснения, зацепки — хоть что-нибудь, что прольёт свет на происходящее. Хоть что-нибудь. Доктор не сдаётся. Никогда. Сражается до последнего, что бы ни случилось, даже когда продолжать бой бессмысленно и абсурдно — и каким-то безбашенным, невозможным везением выворачивает неизбежное поражение наизнанку, как никто больше не смог бы. Не проигрывает. Не позволяет проигрывать тем, на чью сторону встал. Доктор терпеть не может чужие смерти. Наивно верит в ценность жизни каждой мыслящей амёбы, наивно и яростно защищает примитивные цивилизации от естественного отбора, и порой у него даже получается. Он не позволяет никого расстреливать у себя на глазах. Он не может взять нож и медленно, спокойно, жестоко убить. Он физически не может при этом остаться равнодушным. Это аксиома. Ну, до недавнего времени была. Потому что Доктор не умеет лгать, сколько бы ни пытался доказать обратное. Не так. Не при таких обстоятельствах. Его просто нет. Пустая оболочка в запертой комнате в соседнем крыле, безвольная и исполнительная, — не Доктор. Он опять куда-то удрал. Как всегда. Доктор всегда бежит. От стреляющих в него врагов, голодных монстров, прежних жизней, брошенных питомцев, мимоходом разрушенных судеб, родины, памяти, себя… От самого Мастера — и это единственная гонка, которую он проигрывает. Мастер всегда находит его. Весомая причина для всепоглощающей ненависти… Но Доктор не ненавидит. Мастер слишком хорошо знает это чувство — оно тягучее, едкое, крепкое, как выдержанный алкоголь, и пьянит точно так же, если только не убивает первым глотком. Ничего подобного в его лучшем враге нет. Есть бешенство. Разочарование. Печаль, горе, сжигающие его изнутри — но заставляющие гореть ярче звёзд, манящие, как маяк или фонарь, и… Гаснущие. Вот оно. Это было в прошлой регенерации для них обоих. Тридцать девятый век, жёлтый карлик в созвездии Эридана, Авалон-2 — человеческая колония на спутнике местного газового гиганта, основанная какими-то эскапистами-романтиками. Сиреневое небо, на две трети заполненное диском планеты, исчерченным дикими ветрами, огненно-бордовые закаты, густые туманы, поднимающиеся ночами с заливов и огромных озёр. Маленький эксперимент по концентрации тёмной энергии. Вообще-то он не должен был выйти из-под контроля. Вообще-то Мастер вполне мог справиться с последствиями сам — ну, появилось бы у планеты вместо спутника астероидное кольцо, невелика потеря. Вообще-то Доктору было совершенно неоткуда там взяться — право же, Вселенная не могла оказаться настолько тесной. Но Доктор взялся, и Мастер тут же пересмотрел свои взгляды на необходимость исправления ошибок. Они встретились спустя три четверти планетарного цикла на одном из спешно запущенных эвакуационных шаттлов. Авалон-2 за иллюминатором симфонически медленно расцветал гигантским пылевым хвостом — Доктору удалось лишь сфокусировать взрыв и растянуть во времени, давая поселенцам шанс на побег. Сам спутник был обречён — сгенерированный парадокс рвал его на клочки даже более необратимо, чем изначальная катастрофа. Мастер в очередной раз был закован в наручники (обозлённые охранники сплавили замок, перед этим затянув браслеты так сильно, что кисти почти мгновенно онемели). Мастер ждал. Доктор не сказал ему ни слова. Тихо переговорил с людьми, явно обнадёживая и даря бессмысленные перспективы, надолго застыл у окна, вглядываясь в захватывающую картину разрушения и, кажется, даже не моргая. Потом отвернулся; медленно, как сомнамбула, ушёл в ТАРДИС. И улетел. Умирая в тот раз от рук бездомных мартышек, Мастер чувствовал себя донельзя оскорблённым. О том, как себя чувствовал Доктор, он в тот момент не задумывался.***
Доктор истончается. Не ест, не пьёт, почти не движется, как игрушка, у которой кончился заряд. Мастер узнаёт не сразу — первого слугу, заикнувшегося о «той женщине», он убивает сразу после этих слов. Второго — как только тот сообщает, что это продолжается уже шестой день. Его возвращения Доктор, кажется, даже не замечает. Худоба, присущая большинству её воплощений, выглядит не просто нездоровой — смертельной. Мастер, не добившись ни ответов, ни реакции на приказы, заливает в неё два стакана воды и умудряется впихнуть половину содержимого тарелки. Потом Доктор сгибается пополам и её выворачивает. Долго. Мучительно. Медсканер определяет истощение без каких бы то ни было причин, и Мастер даже не может злиться на тупую технику. Физически Доктор здорова. Дело в сознании, и это хуже. Гораздо. Дождавшись, пока закончится внутривенное вливание глюкозы, он снова тащит её к себе, заталкивает в ванну. Горячий душ немного помогает — дыхание Доктора в первый момент сбивается, а потом звучит громче, чем обычно, словно игнорировать собственное существование ей стало сложнее. После душа Мастер заворачивает её в полотенце и принимается разбирать волосы. Свалявшиеся пряди с трудом поддаются расчёске, и действовать приходится очень медленно, аккуратно, припоминая собственные муки в женских регенерациях. Проходит час и тридцать восемь минут, прежде чем чёрная копна начинает выглядеть нормально. Мастер сплетает её в свободную косу. Неуверенно касается пальцами виска. Тут же отдёргивает руку. Проникать туда снова не хочется категорически. Это хуже, чем умирать, чем вообще быть мёртвым — противоестественно, омерзительно до тошноты, до неконтролируемого, перехватывающего горло ужаса — не всплыть. Это переломает всё, что могло хоть как-то — чудом ли, по случайности ли — уцелеть в них обоих. Никакого пути назад не… А когда он у них был, этот путь назад.***
Плотная тьма, студенисто-склизкая и ледяная, обволакивает его мгновенно — втекает в лёгкие, захлёстывает глаза и уши, забивается в каждую пору несуществующего тела. Мастер медленно тонет, сражаясь с паникующим рассудком. Не задерживать дыхание. Не дёргаться, пытаясь всплыть. Не атаковать. Рефлексы. Долой рефлексы. Не нужно «выживать». Нужно попасть на дно и найти… Найти. Её. Нужно найти. Мастер поднимается с серебристой травы, отряхивает брюки от песка. Здесь закат, вечный закат — огромное алое солнце замерло, едва коснувшись горизонта. Кровавое небо перечёркивают золотые нити облаков, багровое море едва шуршит, размеренно облизывая песок. Тихо. Шаги отдаются в ушах грохотом взрывов. Доктор знает, что он здесь, с первой секунды, но не оборачивается. Стоит по колено в воде — чёрный силуэт на пылающем фоне, длинная чёрная тень — и ждёт. Молча. С ней что-то не так. Какая-то неправильность — в сутулой (почему?) фигуре, позе, в самой неподвижности — но со спины не понять. Мастер заходит в воду, медленно идёт вперёд, носком ботинка проверяя дно. Останавливается на полшага ближе к горизонту, оборачивается. С трудом не вздрагивает. — Последуешь за мной куда угодно. Даже сюда, — устало отмечает Доктор. Усмехается, встречая его взгляд, и морщинистое лицо сминается ещё сильнее, словно вот-вот пойдёт трещинами, осыплется, как разбитая гипсовая маска. — Последую, — медленно соглашается Мастер, рассматривая… это. Вскрытую грудную клетку с обломками вывернутых рёбер. Кровь, по каплям сочащуюся в океан, бледно-розовое мясо, сереющие внутренности. Сердца — слабо трепыхающееся правое и левое, неподвижное, омертвевшее. Она что… Он… Оно тут умирать собралось. Мастер давит в себе бешенство, и страх, и ненависть, потому что это почти