Глупо было полагать

В самом деле, подавая документы на филологический, Лермонтов даже не верил, что вообще его примут. Надеялся, но не верил. Слишком уж большая конкуренция была, да и ВУЗ не из плохих, пусть и не входящий в тройку лучших. Но поступить туда было его мечтой, если не главной целью в жизни — сколько всего можно было узнать, обучаясь там, каким же хорошим специалистом он может оттуда выйти, если не забьет на учёбу, как это обычно и происходило. А он не позволит себе слететь с бюджета — лишний раз напрягать бабушку, единственного опекуна юноши, не хотелось, — или, хуже того, чтобы его отчислили. Не то чтобы Михаил «забивал» на учёбу, нет, тут точнее была бы фраза «держался на плаву»: не отличник, хотя мог бы им быть, но и не в отстающих. Да и его характеристика оставляла желать лучшего. А когда ему пришло уведомление о том, что он был зачислен, Лермонтов, кажется, был самым счастливым человеком на свете. Но как он попал сюда для него до сих пор оставалось загадкой. Спустя три месяца после начала учебного года, единственное, что он хотел — это отчислиться. Не то чтобы совсем всерьёз, потому что большинство изучаемых дисциплин были ему действительно интересны, но нагрузка буквально сводила с ума. Мише абсолютно не нравилось то, что в университетах и институтах, да, что уж говорить, и в колледжах, в головы студентов стараются впихнуть огромный объем информации в кратчайшие сроки. Было понятно почему и зачем это делают, но недоумение оставалось. Многие просто-напросто не выдерживают требований, отчисляются и им приходится выбирать что-то другое. А ведь если бы темпы были не такими быстрыми то, вероятно, у них бы это вышло. Плюсом студенчества также стало появление нового друга — Александра Пушкина, — блестящего поэта даже в свои двадцать, а так же многообещающего ученика, филолога. Он был второкурсником и Лермонтов иногда даже поражается тому, что они вообще познакомились. В кратчайшие сроки Саша стал ему близок, что было неудивительно — они были близки по духу, они тянулись к одним и тем же ценностям, одинаково любили литературу, языки и словесные баталии. Удивляло другое: несмотря на это полное духовное родство, на предплечье Пушкина было размашистое «Николай Гоголь». Гоголь был одногруппником Миши. Тихий и замкнутый он, казалось, был полной противоположностью Александра. Узнав о родственной душе Пушкина, Михаил рассмеялся, на что получил недоумевающе-оскорбленный взгляд товарища и, заметив это, начал извиняться: — Извини, просто… — он вновь тихо рассмеялся, сам не понимая, почему это вызывает у него смех. После он объяснил сам себе то тем, что привязался к Пушкину, и это было чем-то вроде выплеска своего рода ревности, дружеской ревности и зависти вкупе с радостью за друзей. — Просто я не понимаю, как такой паренёк может быть твоей родственной душой. Прости. — Ты его знаешь? В каком смысле «такой»? — спокойно спрашивает Пушкин, чуть хмурясь. — Да, мы с ним в одной группе, — кивает Лермонтов, — ты сам всё увидишь. Где ты вообще мог с ним пересечься настолько близко, что у вас появились имена друг друга? — В коридорах всегда многолюдно, глупый вопрос, — Саша задумчиво опускает взгляд вниз, к расставленным фигурам, облокачиваясь лицом на свою руку. Он принял полусидячее положение, сидя на полу комнаты своего друга. Лермонтов же ёрзал с другой стороны шахматной доски, всё никак не находя наиболее удобную позу. Пушкин передвигает белого слона с E4 на H4, съедая черную пешку. — Шах, Саша, — в другой половине доски Лермонтов перемещает свою королеву с G8 на D5 так, что прямо по белой диагонали она может съесть короля. Саша недовольно-возмущенно вздыхает. — Напомни мне больше не играть с тобой в шахматы. — Разумеется. Конец декабря ожидаемо приносит с собой ворох новогодних мероприятий, которые посещать абсолютно не в тягость — Лермонтов только рад выбраться из рутины в кишащие событиями будни. Университетская дискотека, которую подготавливали третьекурсники-лингвисты, обещала быть сравнительно неплохой. По крайней мере, о ней так гудели все, что, казалось, других тем просто не существует и всё, что занимает студентов — это предстоящий отрыв под громкую музыку и пронесённый мимо носа профессоров алкоголь. — Ты вообще собираешься как-то развивать ваши недоотношения с Колей? — спокойно, без каких-либо претензий, несмотря на построение самой фразы, спрашивает Михаил, стягивая со своих плеч пальто и переобуваясь у раздевалки. А последующее предложение звучит уже более, открыто недовольно: — Он просил не говорить, но и молчать я не могу, когда ни ты, ни он не можете в конце концов определиться. Что между вами? — Я понятия не имею, — поджимая губы, отвечает Пушкин, сидя на скамье. — Он говорит, что не хочет, чтобы всё, что между нами возможно, было бы из-за имени на руке; не верит в то, что он мне нравится, думая, что я на самом деле влюблен в тебя и вдобавок ко всему искренне уверен в том, что он мне не пара. Что не достоин меня. — Идиотизм, — с искренней усталостью произносит Миша после некоторого молчания. Их драма поначалу вызывала смех, мол, разобраться не могут, словно дети, а теперь лишь негодование. Александр тяжело вздыхает, пожимая плечами. — Я думаю… ему нужно привыкнуть. Просто, ну, осознать всё. Нужно время, — Саша поднимается и идёт следом за другом, после вместе с ним поднимаясь по лестнице вверх, в зал, где уже гремела музыка и мерцали разноцветные огоньки. Всё началось ещё час назад, а потому ко времени, как пришли Лермонтов и Пушкин, людей здесь было уже много. Кто-то танцевал в парах, кто-то один, а кто-то в небольших кругах; остальные же вполне удобно расположились неподалёку от стола с прохладными напитками и каким-то лёгким перекусом вроде конфет или печенья. Александра Лермонтов сразу потерял в толпе — тот, вероятно, отправился на поиски своих одногруппников и приятелей, а потому сам направился к столам, решая сначала просто понаблюдать за происходящим. Честно говоря, Миша даже не хотел идти сюда: волнительное предчувствие чего-то будоражило, не давая покоя, но что именно должно было произойти будущий филолог не знал. Он просто желал остаться дома, никуда не выходить и остаться в благоговейной тишине своей комнаты, вдали от всей этой будничной суеты. Праздничные выходные Лермонтов ждал как глоток свежего воздуха. Отдых, пусть и такой короткий, разгрузил бы его уставший и истерзанный ум. Михаил наливает в чистый пластиковый стаканчик какой-то сок, выбранный наугад из-за невозможности прочитать что-либо в темноте; на вкус он оказывается апельсиновым и Лермонтов страдальчески-недовольно стонет. Он терпеть не мог именно этот сок, несмотря на неразборчивость в еде. Секундой позже вся жидкость оказывается на рубашке и полу; кто-то врезался прямо Михаилу в спину. — Твою… — недовольно шипя, он не договаривает то, что начал, смотря на пол, на влажное пятно на рубашке и после поворачиваясь назад. — Какого чёрта?! — он встречается своим раздраженным взглядом с парой голубо-зелёных злых, холодных глаз. — Спроси у этого, — он кивает в сторону темноволосого парня, который, пошатываясь, по всей видимости налетел на незнакомца. Очевидно, темноволосый был уже пьян. — Всё потому что не нужно стоять посреди дороги, — небрежно бросает он же, что почти сразу ещё больше возмущает Михаила. Главное держать себя в руках. Не лезь на рожон. — Мог бы просто извиниться, кретин, — фыркает Лермонтов, презрительно глядя на незнакомца, который, уже не обращая внимания на Мишу, подходит к столу и просто выбирает, что налить себе. Он всем видом высказывает своё пренебрежение и то, что ему уже плевать. — Много хочешь, — коротко отвечает, вроде бы, — в темноте не видно, пожимая плечами и не поворачиваясь. — Идиот. — Полудурок. — Закрой свой рот, — прекращая этот бесполезный и удивительно утомительный цирк и стараясь вытереть салфетками пятно, кидает Михаил. — Не дорос ещё, чтобы рот мне затыкать, Мишель, — издевательски тянет старшекурсник, по всей видимости. Лермонтов чуть ли не захлебывается возмущением от наглости незнакомца. — А ты, видимо, повзрослел, не успев выучить правила приличия и в целом остался недорослью? — негодование, раздражение постепенно перерастают в злость на слишком много позволяющего себе и выводящего из себя незнакомца. Хочется как минимум хорошенько ударить его по самодовольному лицу, а лучше несколько раз для профилактики. Но внешне он оставался привычно надменно-спокоен. Как всегда. Многолетнее вышкаливание в себе умения сдерживать всё озлобление внутри, не давая ему вырваться наружу, было как нельзя кстати. Лермонтов понятия не имел, откуда этот парень знает его имя, да и узнавать не хотел. Просто нужно было найти Пушкина, развеяться, забыть о разочаровывающем произошедшем или вовсе вернуться домой. Определённо. — А тебе лишь бы поспорить с кем-то, да? — он всё-таки кидает свой отталкивающий взгляд на Лермонтова, ставит стакан обратно на стол, поворачиваясь к юноше полным корпусом. Какого черта он такой недовольный вообще высовывается в людные места, если не может не ругаться ни с кем? — Любитель блистать своими речами, побеждая в спорах, да? Так о тебе говорят. Не нужно на мне показывать свои умения, Мишель. Не выйдет, — Михаил не слышит, как музыка сменяется, полностью поглощённый спором. Ему не нравится, ему крайне неприятна эта ситуация тем, что незнакомец так стойко, а точнее упрямо пытается поставить Лермонтова на место, которое сам же и определяет ему. Уязвлённая гордость бунтует, разжигая огонь ненависти в груди, а оскорбления вертятся на кончике языка. — Ты слишком высокого о себе мнения, — фыркает Михаил, снизу вверх глядя. — Не собираюсь я тратить на такого как ты время. Пошел к черту, — отвечает он, стараясь придать тону правдоподобное, пренебрежительное полуравнодушие. Не дожидаясь ответа, Лермонтов уходит, намеренно с силой задев плечом незнакомца, скрываясь в толпе и искренне желая уйти. Вечер безнадёжно испорчен. Противно. Пре-не-бре-же-ние. Идеальное слово для такого, как этот старшекурсник. Такое, что бьёт по самодовольному выражению лица унизительной пощёчиной. Михаил мысленно смакует это «пренебрежение». Юноша быстро отыскивает Пушкина — ожидаемо, тот в большом кругу своих, улыбаясь и смеясь, рассказывает какую-то историю. Большая часть с увлечением и интересом, конечно, слушает поэта, потому что не слушать было невозможно: интерес так или иначе был, а красноречие цепляло. Тот не сразу замечает помрачневшего друга, а Лермонтов не прерывает рассказ — сам терпеть не мог, когда его перебивали и не перебивал других. Лишь когда музыка вновь меняется, становится плавной и медленной, а парочки благополучно разбредаются по залу, обнимая друг друга и мягко покачиваясь в такт, Михаил всё-таки подходит к Александру. — Ты не против, если я пойду домой? Я обещал тебе, что буду с тобой здесь, но у меня, правда, нет никакого желания веселиться, — вполголоса говорит тот так, чтобы было слышно, но и чтобы его не слушали мимо проходящие. — Успел с кем-то поругаться? — без какой-либо усмешки, ранее растягивающей его губы, спрашивает Пушкин. — Да. Не важно. Не смотри на меня так, это не я начинал, — Лермонтов не поднимает взгляд вверх, потому что он всё ещё раздражен, а вместе с тем ему неловко — всё-таки он честно обещался провести это время с Сашей. Пушкин смотрит с сочувствием, а одновременно с какой-то покровительственной задумчивостью, будто он в ответе за Мишу и думает, как будет поступить лучше. Так, в общем-то, и было. — Обещай не делать глупостей, хорошо? — Александр едва склоняет голову на бок, по-отечески укладывая руку на плечо Лермонтова. — Не говори, что ты их не делаешь. И прекрати спрессовывать весь негатив внутри себя. Может плохо кончится. — А что у меня вообще кончалось хорошо? — со вздохом проговаривает, усмехаясь. Ему определённо легчает, когда он говорит, даже когда просто слушает Пушкина. И за это Михаил был молчаливо благодарен другу. Как и за многое другое. Второкурсник тихо фыркает, качая головой. Стараясь не подходить к столам, где, возможно, всё ещё был раздражающий незнакомец, Лермонтов почти сразу после разговора с Александром покинул зал, а затем и само здание. Только свернув за угол, он достаёт из кармана распахнутого, — Пушкин бы наверняка отвесил ему подзатыльник за это целенаправленное саморазрушение, — пальто пачку сигарет, вытаскивая одну и всё так же раздражительно зажимая её зубами, недовольно-отстранённо смотря куда-то перед собой и морщась от надоедливого зуда в районе левой ключицы. Видимо, какая-то аллергия решила окончательно добить его настроение. Уже дома, стоя в излюбленной футболке с обложкой альбома «Тёмная сторона Луны» в необходимой тишине квартиры и с немалой кружкой такого же излюбленного крепкого чая в руке, Лермонтов спокойно, расслабленно выдыхает. Чуть напрягает лишь непрекращающийся зуд, идентифицировать который он всё ещё не успел. Или не хотел. Отставив кружку на стол, он подходит к зеркалу, оттягивая ворот футболки и удивлённо-ошарашенно смотря на собственную ключицу. И пару секунд даже не верит собственным глазам. Иван Бунин И отчего-то это выглядит неправильно. Буквы кажутся какими-то слишком черными, угольными, сравнительно со светлой, пусть и сейчас покрасневшей от раздражения кожей, а почерк непривычно скачущий, размашистый. Михаил не сомневается, ну, почти не сомневается в том, что тот раздражающий незнакомец — Бунин. Привкус разочарования на кончике языка. Лёгкое помутнение сознания, будто выпадение из реальности. Навязчивое желание впиться ногтями в кожу и разодрать имя-фамилию в кровавое месиво вместо нормальной, общепринятой реакции на появление родственной души. Захотелось плеваться и отхаркивать его имя, неприятно осевшее на устах. Что за идиотская ирония судьбы? Почему не кто угодно, хоть скандалист-Есенин, чудом всё ещё не слетевший с историко-философского? А вот. Во-от. Словно какая-то очередная насмешка над Лермонтовым. Будто бы ему было мало своих глупых предыдущих влюбленностей то в Сушкову, то в Лопухину, то в Раевского. Безответных, безнадежных, но пылких — настолько, насколько вообще может молодая неопытная душа, ещё лишь вкушающая, не распробовавшая горькую пилюлю суровой реальности. Сердцем незацементированным, чуть ли не раскаленным, податливым и мягким, ищущем тепла даже несмотря на то, что все объекты внимания не были родственными душами. Будто бы ему мало было собственных проблем, проблем с самим собой, да вообще чуть ли не со всем вокруг. И тут как снег на голову. Просто — вдруг. Иван Бунин — как факт. Иван Бунин — как приговор. Иван Бунин — как наказание. Только вот преступления он не совершал. Глупо было полагать, что имя на ключице изменит что-то. Гадкая надежда, конечно, громко и непрерывно скулила под рёбрами и Лермонтов больше всего это ненавидел. Потому что надеяться — это унижаться, признавать свои слабости. Надеяться на внимание? Зависеть от кого-то? Ему хватало никотиновой зависимости, а сигареты как-то понадёжнее людей, ведь они не разносили на куски его сердце из раза в раз. И если сам Михаил разрешал себе пренебрегать кем-то, и, о, это было сладостное развлечение, то пренебрежение собой он не допускал ни в коем виде. А это именно то, что он бы получил от Бунина. Вместе с какой-нибудь интересной смесью других унизительных для Лермонтова эмоций и реакций. Несомненно. Неравнодушие — не преимущество, ведь так? Нельзя допустить того, чтобы Джонни*, — и ведь издевательски тянуть его другой вариант имя теперь может и сам Миша, что приносит какое-то извращённо-злорадное удовольствие, — подумал, что юноша предал этому какое-то значение. А что, если это всё-таки не он? В конце концов, это мог быть абсолютно любой парень из той толпы на дискотеке. Лермонтов не знал, как относится к этой неуверенной мысли. Должно быть, так будет даже лучше — и он с успехом внушает себе, что будет исключительно рад тому, если Буниным окажется не тот старшекурсник. Михаил продолжает рассматривать имя на ключице, отчего-то усмехаясь мысли о том, что теперь ему вряд ли можно будет спокойно носить рубашки с распахнутым воротом — будет видно имя родственной души, а всё это будет попахивать вызывающим отвращение у Лермонтова показушничеством. Он терпеть не мог этого ещё в школе — одноклассники, а чаще одноклассницы, всё пытались показать всем то, что обрели метку на теле, хвастались, ну, а Миша злился. Сначала завидовал и злость подпитывалась этим, а потом понял, что его лишь раздражает это вынесение личного (а имя — это, несомненно, личное) напоказ. Усмешка растягивает его губы секундно, а после выражение лица принимает всё то же недовольство. Лермонтов убирает руку с ворота футболки, делает ещё глоток чая и берёт в руки телефон, делая фотографию и отправляя её Пушкину с лаконичной подписью: «Уверен, ты знаешь кто это». Ответ приходит через восемь минут и всё это время, закинув ногу на ногу и сидя на кухонном угловом диване, почти-филолог бездумно смотрит на открытый диалог. Мишель знает, что Пушкин поймёт всё без лишних объяснений — всегда понимал, — а потому и не дополняет фото больше ничем. Отдельно за это он любил Александра ещё больше. «Я даже не знаю, что сказать тебе. Везение и удача — явно не твое», — Лермонтов невесело усмехается, а его версия всё больше становится похожей на правду. — «Всё будет ещё хуже, чем у тебя с Гоголем?» — следом печатает Миша. «В разы. Знаешь, ваша совместимость — это что-то вроде совместимости камня и шмеля. Как у близнецов и дев, если угодно», — юноша тихо засмеялся, видя это сравнение и, отправив в ответ деланно-возмущенное «ну спасибо!», убрал телефон, оставляя его за ненадобностью на кухне, как и кружку, а затем уходя к себе в комнату. Отчего-то не хотелось окончательно удостовериться в своих мыслях, а в груди появилось убедительное равнодушие. Молодец, всё как обычно. За умение относиться ко всему с неподдельной апатичностью — пять с плюсом. Коснувшись лицом подушки, Михаил наконец-то прикрыл глаза, предвкушая всю сладость сна дольше четырех часов. За все праздничные выходные Лермонтов честно даже не пытался искать аккаунт Бунина в социальных сетях и поражался своей выдержке. Какой-то азарт в игре с неизвестностью будоражил, а это, определённо, нравилось. Было, конечно, неприятно, что сам Бунин не ищет, даже не пытается найти Мишу через любую из сетей, потому как найти его аккаунт было простой задачей, но это лишь усиливало, добавляло баллов той версии про парня с дискотеки. Впрочем, после сообщений Саши всё и так очевидно. Он пишет несколько небольших стихов — вдохновение неожиданно захлестнуло его с головой, что так же не могло не радовать; пару раз гуляет с Пушкиным и старательно избегает темы родственных душ, а Саша и не настаивает. И больше всего просто отдыхает морально от людей. Ему было душно каждый раз в этих толпах и далеко не от нехватки кислорода, а без одиночества он и вовсе сгорал, как спичка: быстро, с оставляя после себя неприятный дым, выражающийся в выплесках его безмерного раздражения. Учебный год начинается резко и водоворотом уносит вообще всё свободное время, а вдобавок — из вредности — и все силы. Лермонтов старается, пока есть железная мотивация и желание что-то делать, чтобы потом, когда в конце семестра у него окончательно не будет сил, можно было расслабиться. Перед сессией сделать небольшую передышку, а затем вперёд — покорять педагогов с зачёткой вместо меча. Думать о какой-то далёкой, к тому же на данный момент абсолютно бесполезной родственной душе, из рук не выпуская античную литературу и библиотечные книги по истории просто-напросто некогда. Быть может, через годика четыре у него появится свободный денёк-другой для построения отношений. А сейчас — нет. Бунин, к слову, не объявился и к концу января и когда Мишель всё-таки задумывался об этом, то внутри не было былого злорадства и непоколебимой уверенности в том, что он так запросто обойдётся без родственной души. Необъяснимая тоска тыкалась под рёбрами слепым котёнком, а как приглушить её тупую боль филолог понятия не имел. Она стала привычной, а жизнь без неё какой-то странной, будто ничем, кроме как этой ненормальной тоски по тому, кого он даже не знает, тому, кто даже не является ему близким другом, да, боже, хотя бы приятелем, зияющую пустоту внутри ничем заполнить будет нельзя. И жил, лелея свою тоску, как единственное чувство. И всё же в середине февраля продвижение произошло. Буквально небольшой толчок, но хоть что-то. Вторник обещал быть тяжелым — две контрольные по предметам, преподаватели которых поблажек не делали, пусть и были понимающими и в небольшой степени снисходительными. Лермонтов не спал ночь, штудируя книги по древнерусской литературе и латинский. Едва ли ему удалось урвать небольших двадцать минут сладкой дрёмы в забитом битком автобусе и Миша чудом, не иначе, урвал себе свободное место, а затем ещё час на паре культурологии. Перед второй парой, с которой всё больше и больше хотелось уйти, а лучше сразу направиться забирать документы, Мишель, закрыв за собой дверь, вошёл в туалет, сразу подходя к раковине и, скинув с плеча рюкзак, включил холодную воду. Глазам, что так и норовили закрыться на ближайшие пару-тройку часов, было чуть легче от умывания ледяной водой, да и в целом появилось хоть какое-то подобие бодрости. Довольно промычав что-то, даже легко улыбнувшись, он, не вытирая лицо и блаженно прикрыв глаза подхватил обратно свой рюкзак, делая пару шагов вперёд и тут же отшатываясь на это же расстояние назад. — Сука! — несдержанно вскрикнул он, хватаясь за свой нос, ощущая резкую боль, рефлекторно брызнувшие из глаз слёзы и что-то тёплое, металлическое на вкус на верхней губе. Замечательно, его пришибли дверью. Жизнь со всей любовью преподносит ещё что-то гадкое на испытание нервов Лермонтова. Юноша болезненно жмурится, смотря на свою ладонь и ожидаемо видя на ней кровь. — Ты всегда будешь мне под руку лезть? — раздаётся усталый, откровенно недовольный голос. Знакомый, черто-овски знакомый. Такой, что хочется сразу придушить его источник. — Или это какая-то привычка уже у тебя? Мишель кидает взгляд на незнакомца. На его лице нет и намёка на стыд, неловкость или раскаяние. Извинений ждать тоже не стоит. Не удивительно, честно говоря, даже ожидаемо. Всё такой же отстранённо-равнодушный, а к Мише какой-то особо презрительный, будто недолюбливающий Лермонтова с самого его зачисления на филологический. Просто за то, что он здесь. Под ребрами опять назойливо воет не то тоска, не то глушащее разочарование. И ни капли положительных эмоций по отношению к нему. Ещё чего. — Просто отъебись, ладно? — Но вопросом это не было. Разворачивается на пятках, а затем возвращается к раковинам, не смотря на отражение старшекурсника в зеркале и просто аккуратно смывая кровь, стекающую по пальцам и меж них. Тот лишь фыркает и, видимо, ожидая более бурной реакции вспыльчивого Лермонтова, смотрит на того, вздёрнув бровь. Михаил видит, что ворот его рубашки безнадежно испорчен, заляпан каплей крови, скатившейся по щеке и шее вниз. Он безуспешно пытается оттереть водой под насмешливым взглядом незнакомца, всё ещё наблюдающего за Лермонтовым. Внутреннее напряжение буквально наполняет всё помещение, неужели непонятно, что лучше его оставить и уйти? — Забыл куда шёл? — сквозь зубы выговаривает юноша, кинув взгляд через зеркало на него, убравшего руки в карманы брюк и отчего-то усмехающегося. — Ты только хуже делаешь, Мишель, — и он всё так же издевательски тянет имя Лермонтова. — Какое тебе вообще дело? — Михаил разворачивается, руками убирая выбившиеся пряди волос назад и шмыгая красным носом. — О, ну, будем продолжать игнорировать и делать вид, что ничего нет. Как знаешь, — и эта фраза буквально обезоруживает филолога. Вот и подтверждение, которого он ждал ну точно не при таких обстоятельствах. Бунин хотел чего-то нормального? Хотел общаться? Хотел построить что-то? Не отрицал связь? Да почему, черт возьми, буквально пару его слов вызывают столько вопросов. Лицо Лермонтова приобретает недоверчивость зашуганного зверька, а Ваня улавливает это, выбирая дальнейшую тактику. Старшекурсник пожимает плечами, мол, «ну, ладно», смотрит в тёмные глаза напротив, вкладывая в свой взгляд, точное знание этой тонкой и хрупкой связи между ними, понимание того, что они оба предназначены друг другу глумливой судьбой, и более не делает ничего. Ход Миши, а свой он уже сделал. — А нужно было кинуться на шею с признаниями? — и голос Мишеля полон стальной язвительности, — Прости, я не из числа наивных идиотов. Бунин вновь фыркает и едва ли сдерживается, чтобы не закатить глаза, лишь поджимая губы. Отлично, Миша, шах. Умница. — Ну да, ведь уходить от проблем гораздо проще, чем их решать, — и вновь их диалог превращается в какую-то дуэль. — Это проблема для тебя? — А для тебя нет? Лермонтов отводит взгляд, очевидно желая избежать этого диалога, да только единственный путь к отступлению преграждает сам Бунин, стоящий спиной к двери. — Для меня это ничего не значит, — безапелляционно кидает Мишель, впиваясь ногтями в ладони до появления белеющих полумесяцев на коже, а затем, закинув рюкзак на плечо, делает уверенные шаги вперёд, обходя Ивана и покидая туалет. — А теперь мне нужно на зачёт. Бывай. Отлично. Ты феерический идиот, — Вертится в лермонтовской голове, пока тот уже по привычке, не задумываясь над поворотами, идёт к нужной аудитории, чуть ли не сбивая на своем пути кого-то из одногруппников. Михаил даже не хочет задумываться о том, поступил ли он правильно или нет, потому как иначе его просто начнёт раздирать от собственных мыслей и угрызений. А ведь Бунин, вроде бы, попытался наладить контакт. Михаил-всё-проебал-Лермонтов. Именно так должно быть написано где-то на теле его родственной души. Он входит в кабинет, усаживаясь за своё привычное место и, включив музыку в наушниках, надеется исчезнуть из этого мира на месяц-два просто передохнуть. Миша не вывозит существования и всех валящихся на него проблем.

***

Его уже три недели сжирают мысли о том случае в уборной. Остынувшим умом он хочет переиграть всё, сказать другие слова и не выплевывать это «для меня это ничего не значит». Потому что значит. Когда ничего не значит, не говорят так. Миша знает, нет, он уверен, что Бунин и сам понимает всю лживость этой фразы, но делать ещё одну попытку не будет — гордый, — не менее гордый, чем сам Лермонтов и это защемляет что-то в груди. Мишель не умеет извиняться, когда косячит сильно. Он не умеет признавать своей неправоты, а если попытается сам заговорить с Ваней, то это будет именно сдачей оружия и признанием. Уже не связи, её-то они оба признали в тот самый момент, но уже своей ошибки. Унизительно. Непомерно унизительно, особенно перед таким, как Бунин. Перед тем, кто равен самому Лермонтову. Для Миши это как проигрыш. Проигрыш в их собственной игре, названия которой нет. Ему по-глупому становится больно, когда он видит, как всё-таки пришедшие к согласию и миру Гоголь и Пушкин обнимаются, счастливо-счастливо улыбаясь. Их единство, их чувства буквально осязаемы, они пропитывают, кажется, всё вокруг этим бесконечным пониманием друг друга, цельностью и правильностью. Лермонтов неизбежно чувствует себя лишним, когда они гуляют или просто проводят время втроём, и в конце концов замыкается и отдаляется, что окончательно добивает его, подпитывая хроническое, чрезмерное внутреннее одиночество. Ему физически больно от этого одиночества. Лермонтов уничтожил свой шанс на такое же счастье и внутри разжигается ненависть — к себе. Все тлеющие угли ненависти к Бунину будто перебросили в печь с ненавистью к себе и, залив керосином, подожгли. Потому что он горел изнутри, и горел сгорая до тла, окончательно потеряв контроль. Он, опаздывая на пару, летит по коридору, лихорадочно вчитываясь в конспект прошлой лекции, написанной буквально пару минут назад — его не было и Коля, как хороший друг, даёт ему списать всё, попутно рассказывая ещё какие-то части, которые он не записывал и которые Гоголь вычитал в справочниках и интернете. Выучив расположение всех кабинетов, Лермонтов опять идёт не глядя и, неудивительно, что впечатывается в кого-то свернув за угол. Поразительная удачливость. Он тут же отстраняется, лепеча извинения и что-то вроде «я случайно», оправляя смятую тетрадь и поднимая взгляд. Аквамариновые — его глаза были именно такими и Лермонтов удивился тому, что изначально воспроизводил их как просто серо-зелёные. Нет, нет, определённо нет. Это была именно смесь голубого и зелёного, почти морского цвета. Говорят, что у дьявола темные глаза, но у этого беса, его личного беса, были аквамариновые глаза. Он застывает, не отдавая себе отчёта и просто как-то по-детски невинно, непосредственно, совсем не подходяще и непривычно для Миши, смотря снизу вверх на снисходительно глядящего Бунина. Ни раздражения, ни каких-либо иных отрицательных эмоций от него не исходит. Лермонтов точно это чувствует. Понимает, что нужно сказать что-то ещё, что-то важное, что им всё-таки нужно поговорить, пусть не время и не место. Ощущает своё учащенное сердцебиение и всё ещё — запах рубашки Ивана. Какой же ты влюблённый идиот. — Иди на пару, опаздываешь, — Бунин дергает уголком губ в подобии улыбки, а Лермонтов, кивнув, огибает свою родственную душу, всё ещё смотря удивлённым, но радостным взглядом в пол, и спешит в кабинет. Что-то расцветает внутри, сплетая осколки души и сердца воедино. После этого они не пытаются заговорить друг с другом, хоть и понимают неизбежность того, но как-то оба ускальзывают от разговора, не находя в себе решимости. Пушкин подшучивает над Мишей, замечая, как тот кидает долгие взгляды на стол третьекурсников-лингвистов, где как раз в компании друзей сидел тот-чье-имя-Миша-вслух-не-называет. Лермонтов, кажется, абсолютно безнадёжен в открытом проявлении своих чувств, привыкший старательно прятать их. — Хочешь, я поговорю с ним? — с полуулыбкой спрашивает Александр, после сразу ловя возмущенно-тревожный взгляд на себе. Как ребёнок. — Нет, нет и ещё раз нет. Только попробуй, — отрезает Михаил, возвращая своё внимание к недоеденному салату и тыкая в него вилкой. — Я же хочу тебе помочь, — второкурсник склоняет голову на бок, не отрывая взгляда от Мишеля. — Я сам могу разобраться со своими проблемами. — Да я вижу. — Отстань, — филолог кидает ещё один короткий взгляд на тот самый стол, видя, как девушка — Вера Муромцева, что часто вертелась в компании Вани, — как бы невзначай кладёт голову на плечо последнего, а тот, будто по привычке, будто так-черт возьми-и-нужно, приобнимает её. Улыбается и смеётся над чем-то. Лермонтов хмурится и, резко поднимаясь, берёт этот салат, закидывает на плечо рюкзак и выходит из-за стола. — Не собираюсь я лезть во всё это. Вон, прекрасно даёт понять, что ему я не сдался. Пушкин поворачивается, чтобы посмотреть, сталкивается взглядом с Буниным, а когда разворачивается, то лишь видит, как Лермонтов покидает столовую. Александр мысленно материт обоих: Лермонтова — за вспыльчивость, а Бунина просто за то, что тот не может взять и разрулить всё, прекрасно понимая, что Мишель сам не сделает первого шага. Слишком глубоко в том сидит собственная неуверенность. Лермонтов ловко избегает Бунина и каких-либо встреч, даже взглядом, с ним с неделю и вполне доволен собой, даже горд своей выдержкой. Так же он избегает попыток Пушкина поговорить о Ване, а тот, даже пытаясь выведать хоть немного о состоянии и планах Миши, стабильно остаётся без какой-либо информации. Всё очевидно, но ведь внешне Мишель как обычно устало-равнодушен, пусть и Александр точно знает, что это лишь очередная маска. И эта непробиваемость Лермонтова раздражает так, что Саше хочется подойти к самому Бунину и поговорить уже с ним. Впрочем, от этого толку будет не больше. И в апреле Иван уже целенаправленно вылавливает Лермонтова в холле, прямо у кофейного автомата, цепляя его за локоть и отводя от общей толпы в дальний коридор, где людей гораздо меньше. Ему надоели эти игры в прятки и кошки-мышки, эти непонятные молчаливые бунты и игнорирования Михаила. Бунину нужно решение, окончательное и бесповоротное, а эта неопределенность окончательно вытрепала все нервы. И если брать всё в свои руки не хочет Миша, то придётся сделать всё самому. — Может быть хватит убегать, в конце-то концов? — Ваня толкает юношу к ближайшей стене, дабы избавиться от всех путей к отступлению Миши, продолжая держать того за предплечье. Филолог впечатывается лопатками в стену, болезненно шипя. — Мне плевать насколько удобен или нет для тебя этот момент, но мы решим всё здесь и сейчас. Мне осточертело это всё, — он сталкивается взглядом с по-прежнему бунтующими, недовольствующимися тёмно-карими глазами Лермонтова, сводя брови к переносице. Складывается ощущение, что внутри него, где-то под черепной коробкой творится какая-то своя война и Иван нагло прерывает её действие. — На кой черт тебе сдалось это? Я что-то не заметил, что тебе особо нужна родственная душа с твоей бесконечной отстранённостью и зажиманиями с второкурсницами, — цедит филолог, пытаясь вырвать свою руку из захвата, отчего Бунин сжимает её ещё сильнее. — Мне, блять, больно. Отпусти, — и сам поражается своему самообладанию перед тем, кто занимает почти все его мысли уже долгое время. Иван сдерживает облегченно-самодовольный смешок, а внутри расползается неопознанное приятное ощущение. Миша ревнует, неужели. Ревнует и даже ни слова не говорит, а сдерживает бури внутри себя. И Бунину даже не нужно словесное подтверждение — весь вид Лермонтова говорит сам за себя. Он слегка ослабляет хватку, но не отпускает полностью. — Может быть, потому что моя родственная душа даже не желает общаться со мной, я и провожу время не с ним, как думаешь? — Ваня хочет выбить из него признание. Выбить из него нужные слова и забыть о пожирающей душевное равновесие неопределенности. — Да с чего ты это взял!? — «Для меня это ничего не значит», — цитируя, он продолжает говорить относительно спокойно, в то время как тон Михаила меняется, а недовольство становится вполне ощутимым. Они буравят друг друга взглядом, абсолютно не обращая внимание на то, что происходит вокруг. Это абсолютно не важно. Всё слишком бессмысленно, по сравнению с тем, что сейчас творится между ними. — Неужели непонятно, что эта фраза ничего не значит? — Миша облизывает пересохшие губы, Бунин непроизвольно прослеживает за этим движением, сглатывая. Блять. — Не делай вид, что ты не знал, что я ничего не чувствую. Не делай вид, что тебе не плевать на то, что мы родственные души, мне не нужны эти подачки, я и сам прекрасно понимаю, что для тебя это, — он оттягивает ворот свитера, показывая имя на ключице, которое уже было не таким ярким, как в первые дни, — ничего не значит!? Бунин ошарашенно глядит на юношу, не зная, что сказать. Что он себе успел навыдумывать за время молчания между ними? Он медлит пару секунд, вполголоса недоуменно проговаривая: — С чего ты это взял вообще? Лермонтов молчит, отводя взгляд в сторону, но не меняя своего напряженного выражения лица. Будто бы Ваня может читать мысли и будто бы он сам и так знает ответ. Но, кажется, что он и без телепатии всё понимает. — Какой же ты, блять, идиот, — выдыхает Бунин, отпуская чужую руку и, взяв того за подбородок, поднимает его вверх, сам склоняясь к губам Мишеля, сминая их своими. Тот не отвечает, вообще никак не реагирует первые пару секунд, видимо, пытаясь осознать происходящее, а затем, неуверенно целует в ответ — прикрыв глаза и совершенно забыв, что он в коридоре, где есть люди. Но пле-вать. Абсолютно. Это настолько не важно, что кажется какой-то мелкой глупостью, а под ребрами разливается что-то теплое, огромное. Он не знает, как описать свои чувства, кроме как одного словосочетания — захватывает дух. Вряд ли Лермонтов вообще может хоть как-то соображать, думать о красивых словах, когда все мысли разлетаются от всепоглощающего, нахлынувшего счастья и надежды, полностью утопившей его в себе.