Август-Январь

(11.) Кажется, он был пьян. Да и с чего бы ему являться в кабинет посреди ночи? Лави снесло с дивана вихрем, и, на фоне привычно не закрытого шторами окна, он, кутающийся в плед, испуганный, сонный, напоминал куклу, вырезанную из черной бумаги. - Вы… что-то хотели? Он молчит долго и страшно, скользит по нему длинным взглядом. Потом: - Раздевайся. - Как? – Лави отшатывается, больно ударившись локтем о подоконник. - Догола, – насмешливо сообщает Шерил. Садится на край стола, глядя, как вмиг ослабевшие пальцы выпускают плед, осыпающийся под ноги, а потом сами собой принимаются расстегивать ворот рубашки. - Я не хочу, – шепчет Лави, силясь остановить собственные руки, которые гораздо охотней повинуются Ною, чем ему. – Пожалуйста… пожалуйста… И, в полном отчаянии: - Я сам! Перестаньте, я сам! - Давай сам. Его руки, не управляемые чужой волей, оказываются на редкость неуклюжими, но и Ной терпелив. Не торопит, просто молча наблюдает. Лави стоит на смятой одежде, безвольно уронив руки. Ведь не так же… не так же все должно быть? - Иди сюда. Он шагает со слепым равнодушием, в котором нет ни крохи того, двухнедельнопрошлого, желания. Оно обрушивается снова, безумно и страшно, с поцелуями Шерила и его объятьями. От него трудно дышать – от него, и все той же пронзительной нежности, захлестывающей с головой… Ему безумно жутко и боль на фоне этого слепого ужаса, смешанного с одуряющей страстью, теряется, так что остается только жаркое, летнее наслаждение, его захлебывающийся крик и дрожь, сотрясшая все тело. Когда он снова оказывается способен понимать, что происходит вокруг – они лежат на ковре, переплетясь руками и ногами. Губы Шерила касаются его виска, и где-то в плечо бьется его сердце. Колотится, почти как сердце самого Лави. - Спи, – говорит Шерил. - А утром… - Спи. Лави и засыпает. Почти мгновенно, теснее прижавшись к нему, оплетя и руками, и ногами и зарывшись лицом в его волосы.