Help, I lost myself again, But I remember you... Don't come back, it won't end well, But I wish you'd tell me too...
★★★
Это стало настоящим ночным кошмаром в реальности. Светлое чувство сильной привязанности, зарождающейся влюблённости превратилось в нескончаемые мучения вперемешку с кровью и комьями лепестков. Каждый вечер, в ванной комнате. Серая плитка измазана кровью и слезами, повсюду жёлтые комья лепестков роз, испачканные красной слизью из лёгких. — Ты всё время кашляешь. К врачу ходил? Можно что серьёзное? Лейтенант в ответ лишь качает головой и улыбается, пусть и с натяжкой. А сам еле держится, чтобы не зарыдать и не закричать, что всё это пройдёт, если только полковник скажет ему, что он чувствует что-то взаимное. Но, чёрт возьми, или Вернер настолько глуп, чтобы так наивно верить, что это действительно взаимно?! Да никогда. От него никогда не услышит тех трёх заветных слов, или хотя бы что-то похожее на них. Штауффенберг со своей женой ждут уже пятого ребёнка, что ему до какого-то жалкого обер-лейтенанта, который по уши влюблён в своего начальника. Тем более они оба мужчины. Просто без шансов. — Вы убиваете меня, — дрожащим голосом шепчет Хафтен, исподлобья таращась на фотографию его дорогого полковника, которую он зачем-то поставил в рамочку у кровати. Думал, что так он меньше будет тосковать. Вышло же наоборот. — Вы убиваете меня, — после он переводит взгляд на смятые окровавленные розы в руках. — За что?.. За Содомский грех, видимо. Брат ему рассказывал. Вернер давно заметил в себе равнодушие к девушкам. И крайне подозрительный интерес к мужчинам. А уж после того, как он потерял голову от Штауффенберга, всё встало на свои места. Ну что теперь, чувства — это грех? Видимо, да... А что тогда не грех? Убивать тысячами людей — не грех? Жечь таких же людей, как и все — не грех? Мучать пленных в концлагерях — не грех? Лишать детей их родителей — не грех? А всего лишь чувства мужчины к другому мужчине — грех?.. «Мы убьём тебя», — злорадно шипели розы Хафтену, оплетая и сжимая колючим стеблем сердце, пуская корни по бронхам, заставляя его задыхаться. «Я не хочу любить Вас, — хрипит фотографии Вернер, задыхаясь очередной ночью и пачкая постельное бельё кровью и слезами. — Хотя нет, я очень сильно хочу любить Вас. Но только если Вы тоже.» С каждым днём ему всё меньше хочется жить от таких мучений. Если бы Клаус знал, что его несчастный адъютант с разбитым сердцем терпит. Но тот и не смеет подавать виду. Он не хочет, чтобы его жалели. И ни в коем случае не хочет заставлять полковника играть перед ним чувства лишь ради того, чтобы спасти лейтенанту жизнь. Девятнадцатое июля встречает Штауффенберга усталой улыбкой Хафтена с тёмными кругами под глазами от очередной бессонной ночи, чашкой бодрящего зелёного чая и... Бережно засушенным в какой-то книге цветком жёлтой розы. Вернер идёт на большой риск, решившись оставить этот маленький подарок своему начальнику, как скрытое признание в любви. Он бросает долгий, привычно нежный и уставший взгляд на полковника, тепло улыбается, получая в ответ такую же добрую улыбку. Он знал, что небезразличен Штауффенбергу, но эти чувства не достигают даже дружеских. Как приятели по работе. Но от этой улыбки Вернеру лишь больнее, он упрямо подавляет наворачивающиеся слёзы, что блестели на его глазах в лучах июльского утреннего солнца и пытались выдать его. — Ты, похоже, болен... Ты хорошо себя чувствуешь? — тихо и даже несколько обеспокоенно спрашивает Штауффенберг и тянется рукой к его лбу, дабы проверить, нет ли у того температуры перед крайне важным днём. Раздаётся тихий смешок Хафтена и он, жмурясь, уворачивается от прикосновения. «Он беспокоится, но не любит», — шипели цветы, стиснув сердце, от чего лейтенант вздрагивает. Тут уже не подавать виду было трудно, он чуть ли не падает на полковника с тихим кашлем. Нет, чёрт. Только не сейчас. Чуть позже они встречают взгляд друг друга у раковин в уборной. Хафтен едва успевает смыть с губ свежую кровь и выкинуть в мусорное ведро цветы, пока не хлопает дверь тёмного помещения, освещённого лишь слабыми светильниками. Вернер умело прячет то, как до этого его беспощадно рвало кровью, только вот теперь натянуть улыбку будет крайне неуместно. Да он и не может, бросая тяжёлый взгляд исподлобья на внезапно появившегося Клауса. Видно, что тот обеспокоен. Быстрые шаги навстречу адъютанту его прерывают очередное сокращение гортани, и тот склоняется над раковиной, забрызгивая белоснежную эмаль кровью. Так некстати. — Ох чёрт, что за дерьмо? — перепуганное остолбенение длилось всего несколько мгновений, Штауффенберг кидается к адъютанту, встряхивая его за плечо. Осознание находит лишь тогда, когда он видит у слива раковины кровавые комочки лепестков. Как у той самой засушенной розы, что лежала, оставленная лейтенантом на рабочем столе. Клаус начинает что-то понимать, о чём-то догадывается, а Вернер это чувствует и ему оттого почему-то страшно. Оба поднимают взгляд друг на друга. Только у одного он тяжёлый, тоскливый, измученный, а у второго — перепуганный, обеспокоенный, заботливо-взволнованный. Кровавые подтёки на губах Хафтен поспешно вытирает платком, стыдливо опускает взгляд и вздыхает. — Так ты действительно болен... — почти шепчет полковник, похолодевшей рукой касаясь его плеча, аккуратно и невесомо. «Да, болен. Вами болен», — думает адъютант, хрипло от кровавой слизи в лёгких вздыхая. Озвучивать он это не спешит. Он никогда не осмелится сказать это вслух. — Прошу, просто забудьте, — так глупо вышло, Вернер чувствует, как бешено стучит его сердце в грудной клетке, сдавленное стеблем убийственной жёлтой розы. Это больно, но почему-то уже слишком привычно, чтобы лейтенант замечал эту боль. Он отходит назад на шаг, заставляя Клауса опустить руку, огибает его стороной, но тот резко преграждает ему путь, почти вплотную к нему подойдя и заглядывая в глаза. В них лишь вопрос, вопрос обо всём, что происходит. Руки Хафтена, предотвращая столкновение, машинально упираются в грудь Штауффенберга. Между ними ужасно маленькое, кажется, непозволительно маленькое расстояние, что взгляду лейтенанта больше некуда деваться, кроме как прицепиться к привычно чуть разомкнутым губам напротив, Клаус даже чувствует на них его прерывистое тёплое дыхание. Рука вновь тянется к Вернеру, большой палец левой руки мягко касается нижней губы, лёгким движением стирая с неё остатки крови. Тому ясно — полковник обо всём догадался. Чёртовы кроваво-жёлтые розы в раковине, засушенный цветок на рабочем столе... Полковнику даже не приходится спрашивать из-за кого он болеет. Палец не останавливается, скользя к щеке, Штауффенберг трепетно берёт Вернера за подбородок, приподнимая голову, чтобы заглянуть в мокрые карие глаза. Ему хочется извиниться. Он непозволительно близко, и, кажется, обоим хочется убрать даже это расстояние к чёрту, но вот Хафтена что-то затормаживает, что-то пугает, он отшатывается назад, словно одумавшись. — Не давайте мне ложных надежд... Завтрашняя операция в приоритете, а уж со мной разберёмся позже... — руки с груди полковника соскальзывают, и он делает ещё несколько шагов назад. Ведь, как их всех учили, — «прежде всего — дело, а эмоции потом». — А что если завтра мы... Умрём? — последнее слово Клаус произносит с боязливым снижением голоса. Но слова адъютанта заставляют его задуматься о том, что он всё же чувствует. А что он всё же чувствует? — Я умираю каждый день. Лучше уж мне пулю в лоб пустят, чем они... — Хафтен озлобленно шипит, кивая на кровавые ошмётки цветов в раковине, — они меня убьют. На этот раз Штауффенберг не преграждает ему дорогу к двери из уборной. — Вернер, я... — он зачем-то его окликает напоследок, тот останавливается и испытывающе смотрит на него, в глазах даже мелькнула искра надежды. Но у полковника не находится слов. Или он забыл, что хотел сказать. Но, кажется, что-то очень важное, значимое для Хафтена. Но слова застряли где-то внутри, и лейтенант с разочарованным вздохом поспешно удаляется, отбивая по паркету каблуками сапог быстрый ритм и прикасаясь к своим губам, всё ещё ощущая немым фантомом прикосновения своей болезненной любви. А Штауффенберг долго ещё смотрит ему вслед. Так почему ничего не сказал? У него не находилось слов, но ему хотелось, хотелось хотя бы прижать Вернера к себе, крепко и нежно. Это хоть немного помогло бы ему, наверное... «Я ращу внутри себя цветочный сад для Вас. Только прошу, берегите его. Не бросайте этот сад, не дайте стеблям одичать и задушить меня. Я не боюсь умереть от чего-то ещё, потому что нет страшнее смерти от Вашего равнодушия.» — той ночью коряво выводит Вернер на бумаге и не знает, что делать теперь с этим листком. Единственный логичный вариант — спрятать дома в стопке каких-то бумаг. И навсегда про него забыть. А что потом? А потом они не смогут оставшийся день взглянуть друг другу в глаза и сказать хоть слово. А после роковой ночи цветы будут питаться уже погибшим телом лейтенанта фон Хафтена, пить его кровь и прорастать в земляной возвышенности, в шести футах под поверхностью которой зарыт их прежний хозяин. И на могиле верного адъютанта Штауффенберга будут возвышаться жёлтые розы. И Вернер так никогда и не узнает, что же ему хотел сказать полковник.★★★
Our love is six feet under, I can't help but wonder, If our grave was watered by the rain? Would roses bloom? Could roses bloom Again?..