All You Need Is Kyle

Великий чародей Картман просыпается со смутным, плохо знакомым, но безумно неприятным чувством, что он что-то забыл или упустил. Что-то чертовски важное, зависящее от него или его жизнь меняющее — не столь важно. Намного важнее это «что-то» поймать широкими ладонями, подуть на него, рассмотреть, изучить и непременно вспомнить. За окном потрескивают сверчки и трава шумит так громко, что ветер мог бы завистливо вздыхать в стороне, но сегодня, в это жаркое июльское утро, он смиренно посвистывает в тонких ветвях и напоминает о себе лишь через своего зелёного посредника. Картман тянется к окну и распахивает его, и солнце мощным неостановимым потоком врывается в его каморку, освещает пыльноватые склянки и даже дальние, в углу, белые холсты, на некоторых из которых виднеются попытки что-то эдакое намалевать. Что именно, Картман и сам сказать бы не смог, это лишь отголоски ночных фантазийных воспоминаний да сновидений. Их томные неясные очертания каждое утро преследуют великого чародея, заставляя сдерживать дрожь в руках и растерянно высматривать в окно: а ну как явится чистый образ, раскроет тайну, зачем приходит во снах лёгкими шелковыми прикосновениями, зачем касается одуванчиками его пухлых румяных щёк. Между тем, Картман отлично знает, что если его терзает что-то неопредёленное, то это, скорее, знак, который никогда не будет чётким и ясным, потому как требует разгадки, требует магического усилия. И Картман старательно собирает дурман-траву, мешает с серными крохами, заправляет чистой озёрной водой и творит заклинания, кутаясь в затёртую старую мантию. Когда-то она была тёмно-алого благородного цвета; теперь же волочится по полу, протирается на локтях ещё сильнее с каждым днём, выпускает сонмы золотистых пылинок и... по-прежнему греет. Залатать её — и будет как новая. Сколько она всего повидала — и нашествие летучих мышей-вампиров, сосущих кровь и жизнь, и пересыхание родников и озера почти всего, и ужасный разрушающий пожар, из которого Картман выносил на руках крохотных лисят да выводил перепуганных тощих олених, и охотников повидала в крепких сапогах и с крепкими руками, что стреляли из арбалетов по птицам с редким окрасом, что исчезли вместе со своим лагерем, будто бы их и не было, стоило великому чародею гневно намешать в плоской миске нужный состав да начертить красной пахучей смесью витиеватый знак на своей ладони. Постель как обычно смята мощным телом чародея, и он тратит несколько долгих минут на расправление каждой складки — в его жилище он блюдёт порядок, несмотря на сложности в соблюдении его с учётом многочисленных старинных книг в замшевых и кожаных обложках, страницы которых при каждом касании норовят рассыпаться в прах или, по меньшей мере, предупредительно захрустеть. Чародей всегда бережно листает эти свои манускрипты, содержащие советы Тех, Кто Был До Него, рецепты зелий и, что уж там, горячительных напитков, что воистину согревают зимними вечерами. Самое древнее издание в толстой чёрной обложке с рассыпающимся корешком, которое нужно держать только двумя руками, иначе и не поднять её, помимо всего прочего, имеет ещё занимательные сноски, писанные, видимо, одним из первых владельцев, поскольку Картман никогда не мог разобрать ни слова, как ни старался. Однако рассматривать эти закорючливые следы чьей-то могущественной крови всегда было и есть увлекательным времяпрепровождением. Оно и вдохновило чародея прогуляться до далёкой людской ярмарки и закупить твёрдые тяжелые холсты, что бесцельно обретаются теперь в углу его комнатушки. Он действительно собирался перенести некоторые особо красивые письмена на холст и запечатлеть в вечности, но вовремя одёрнул себя. Кто знает, в конце концов, что же за силой обладают эти магические строки? Кто же поручится за безопасность наглеца, вздумавшего скопировать нетвёрдой рукой мистические знаки?.. После Картман вздумал изобразить свои сны и расшифровать их через картины подобно гаданию на кофейной гуще (в которой он, впрочем, так и не преуспел), однако, обнаружилось, что образы тают каждое утро и с каждой минутой наступающего дня всё сложнее припоминать их. Что там сложно — невозможно вовсе. И остаётся только тоскливо поглядывать в мутное стекло окна да раздумывать полусонно, что бы оно всё значить могло. И от книг, получается, толку мало в таком, казалось бы, простом деле — подумаешь, всего лишь сны какие-то. Да только вот чародею сны точно новостные сводки, при том безо всякой лжи и манипуляций. Разгадывай себе знай, вот и будет тебе счастье, спокойствие и осведомлённость. Чародей накрывает кровать тяжёлым пуховым одеялом и прислушивается: помимо шороха трав что-то тонкое ещё слышится, будто бы пение птицы. И верно: здоровенный чёрный дрозд клокочет надсадно и жалобно, сидя прямо на ветке возле окна. И окно помыть бы не мешало, думается чародею, да всё руки не доходят. Хорошо хоть людей отвадил ходить за советами, пару раз довёл до смертельной болезни, вот и поплыла слава о душегубце опасном. Оно и замечательно, ни гостей, ни проблем да хворей чужих. Первое время облавой мерещилось каждое грозовое облако, но спустя месяцок-другой всё вроде бы успокоилось. Зловещая слава делает своё дело, и людям, даже самым глупым, известно, что тронуть колдуна — беду накликать такую жуткую, что вовек не избавишься. Впрочем, великий чародей не уверен, что вот так сходу смог бы наложить проклятье на целый город. Практики не было, не доводилось пока что, при всём желании. Да и могущественные силы гневить зря не хочется, ведь правило-то есть: без повода воспрещено чинить людям зло, даже если силы позволяют. Что будет, если правило нарушить, никому не известно, а Картману и подавно — что ему вообще известно в его небольшом домике в глубине леса, где единственная пригодная магия — это воду очищать, пожары не допускать да за зверьём приглядывать, чтобы всё шло своим чередом?.. Вот и краски пылятся без дела; Картман проводит по большой деревянной коробке сначала ладонью, а потом широким рукавом мантии, что не очень помогает, но хотя бы убирает верхний пыльный слой. Коробка пахнет деревом и пауками, и Картман улыбается, собирая морщинки в уголках рта — приятно пахнет. Неприятное утреннее чувство мягко рассасывается будто листочек мяты на языке ближе к полудню, когда солнечные лучи кусаче прикусывают его круглое, слегка помятое лицо со следами не первого десятка пробежавших годов, когда слепят тёмные глаза, когда приятным обжигающим теплом греют обтянутые мантией широкие плечи. Картман решает заняться приготовлением еды — лепёшек напечь солёных, да рыбную похлёбку сварить. Благо, рыба выпотрошена ещё намедни, и её белое гладкое тело только и ждёт своего часа. Рыба эта была бессовестно выплюнута лесным озером прямо чародею в руки, словно в попытке умаслить, раздобрить. Картман снова усмехается, когда достаёт холодную рыбину из небольшого погреба — на озеро он никогда не держал обиды. Разумеется, это всё случайное проявление природной хаотической натуры, и ничего больше. Не всё в мире можно объяснить магией и волей колдунов. Уж он-то знает это лучше других. Если бы всё зависело от таких, как он, мир давным давно погрузился бы во мрак непрекращающихся смертоубийств, земляных разделов да беспричинных тяжб — куда больше, нежели теперь, когда людские общины и так беспрестанно воюют друг с другом. Великий чародей вздрагивает, и нож чуть не выскальзывает из его крепких пальцев. Сердце пропускает лишний удар, когда его уха касается далёкий и едва слышимый звук — такой тревожный, что Картман кусает нижнюю губу до боли и поправляет подол мантии, немедленно оставляя неразделанной рыбу, с которой возился вперемешку со своими мыслями не менее получаса. Он покидает дом, и мошкара неспокойно кружит вокруг него. Он разгоняет мотыльков и досадливых комаров широким жестом и по привычке берётся за посох — могучее орудие когда-то и представляющее собой, по правде говоря, жалкое зрелище теперь. Звук больше не повторяется, и приходится брести наугад — полагаясь только на проснувшийся маячок глубоко в груди, совсем близко с сердцем. А может, и прямо в нём. Стучит оно так, будто Картману предстоит встреча с чем-то необъятным, непостижимым и опасным. На всякий случай, он крепче сжимает посох, разгребая другой рукой высокий Перистощетинник и осторожно переставляя ноги, боясь ненароком раздавить это нечто, зовущее на помощь, или же, в худшем случае, испускающее дух. Можно и не вмешиваться - в конце концов, за всем не уследишь, — но уж слишком тяжко ноет в груди. Картман не может вспомнить, когда так душно тянуло в последний раз, когда ещё его ноздрей касался настолько жаркий воздух, когда почти забытые сновидения оживали перед ним незримыми кровавыми тенями, яркой лентой застилая обзор и откровенно мешая обнаружить... эльфа. Картман опускается на землю неподалёку, а затем встаёт и делает три отделяющих шага до существа, о которых читал лишь в книгах. Там аккуратные строки вещали, что эльфы — существа до одурения красивые, невозможно коварные и эфемерные, как аромат вересковой рощицы в тумане. Картман склоняется низко — совсем над бледным тонким лицом эльфа. Всё правда — он почти совсем прозрачный, а когда Картман прислушивается к его дыханию, то чувствует слабый цветочный аромат с запахом крови и, наконец, шлейф дорогих восточных курительных смесей. Картман знает эти смеси — дурманят разум и расслабляют тела похлеще алкогольного зелья, что он варил пару раз, вызывая дрожь во всём своём тяжёлом теле. Эльф дышит тихо, почти неслышно совсем, и его рыжеватые длинные ресницы дрожат словно в дурном сне. Сне... Картман жмурит глаза, пытаясь унять собственное волнение, и догадывается осмотреть его всего — с ног до головы, чтобы найти источник запаха крови. И находит крупную рану на плече. Кровь успевает расплыться огромным тёмным маком на груди и руке, запачкать золочёный парчовый плащ, богато украшенный драгоценными камнями высокий ворот, изящно украшенный нитевыми переплетениями и узорами. Картман открывает глаза шире: ране не один час, кровью выпачканы как его собственные руки, так и эльф весь — пятно на колене, длинные тонкие пальцы с аккуратными ногтями, от которых ещё тянется едва уловимый запах сандалового масла и миндаля, рыжие дикие кудри... Они йодисто-медные, словно воплощение живого пламени, одной из опаснейших стихий, что труднее всего даётся великому чародею, несмотря на весь его многолетний опыт работы с силами природы. Покорить огонь всегда значило только одно — подчинить себе саму жизнь. Едва ли это возможно. Картман трепетно разглядывает прекрасные, словно выточенные из слоновой кости, черты существа, и сердце не думает униматься, не торопится замедлять сумасшедший бег, — одновременно с тем приходит осознание, что времени утекло и так чрезвычайно много. Медлить нельзя больше ни минуты. Картман поспешно и аккуратно, насколько он может, подставляет руки и шепчет заклятье, облегчающее и без того почти прозрачное тело, легко поднимает и прижимает к себе, навечно марая свою многострадальную мантию эльфийской пахучей кровью. Мысль об этом по какой-то причине не вызывает никакого отвращения — напротив, Картман затаивает дыхание, ступая быстро и крепко обхватив тело юноши. Его длинные изящные ступни босо болтаются в воздухе, и жаркий плотный воздух пощипывает теперь не только нос и губы Картмана, но и чужие грязные пятки. Картман хмурится и в то же время улыбается: насколько он смог оценить, рана не слишком глубока, иначе эльф истёк бы кровью намного раньше, чем оказался бы на его земле, в его лесу. Как его вообще занесло сюда? Эльфийские королевства расположены где-то на севере, много севернее людских поселений, и Картман, по правде говоря, никогда не сталкивался ни с одним представителем этих остроухих существ. Впрочем, эльф скорее похож на человека, чем на какое бы то ни было существо. Его легко принять за худенького глашатая, что за лето вытянулся и перегнал в росте всех своих братьев. Если бы не острые, почти как бритвы, скулы, да характерно заострённые узкие ушки. Картман с удивлением поглядывает на запрокинутую рыжую голову, приподнимая тело высоко над колючей жёсткой травой. Ни одна травинка не посмеет потревожить этого невольного и неожиданного, но отчего-то такого желанного гостя. В доме Картман первым делом опускает эльфа на свою широкую постель, мягко поправляет подушку и смачивает родниковой чистейшей водой его ссохшиеся бледно-розовые губы, вытянутые в тонкую страдальческую линию. Затем омывает всё грязноватое лицо, бережно касаясь белоснежным платком — одним из немногих чистых — его щёк, лба и подбородка. Тяжело выдыхает, стараясь не застывать в одном положении, рассматривая тысячи маленьких прелестных деталей на его лице — едва заметный пушок на подбородке, крохотные редкие веснушки, неровные пушистые бровки, маленькую морщинку на идеально-гладкой переносице, ямку под нижней губой, такую крохотную и молочную, что хочется её немедленно коснуться, надавить большим пальцем, заставить приоткрыть рот и... Чародей обозлённо сжимает свою ногу — что ещё за безумие? Неужели эльф притащил с собой морок? Мысли пляшут джигу как сумасшедшие пираты, обретшие величайшее сокровище на земле. Картман перестаёт слышать своё сердце, всматриваясь в легкие движения чужой груди, что вздымается неровно и сбито. Вот же... — Проклятье, — ворчливо хрипит чародей и вскакивает с края постели слишком поспешно для своих габаритов. В колени немедленно отдаёт надсадным хрустом, напоминая о прожитых годах и не самом правильном уходе за своим здоровьем. Чародей торопливо закатывает мешающие рукава мантии, а затем и скидывает её вовсе — на пол, под ноги, чтобы не мешалась. Спешно раскрывает книгу на нужном месте — безошибочно открывает на зелёной плетёной закладке и находит пальцем искомый абзац. Вот оно! Он возится полчаса — слишком долго, непростительно долго, — но пальцы от волнения продолжают упрямо заплетаться, словно никакого опыта врачевания не было за плечами, словно не залатывал раны умирающему волчонку, словно не поправлял птице поломанное крыло... И всё же — эльф в его обиталище впервые. Да какой эльф при том! Одежды роскошные, сверкающие камни, а эти многочисленные перстни, что норовят соскочить с упавшей к полу руки... — Ну же, — ругливо шепчет себе чародей, не замечая, что за его спиной происходит движение. Мог бы заметить по мечущейся тени, да важное дело наконец сосредоточило, не даёт больше отвлечься, — ещё это и... — Кто ты?! — слышит он несмело и вместе с тем решительно. Поворачивается всем телом, застывая на месте, словно ноги вмиг срослись с полом. Картман учится заново моргать, пока эльф растерянно и смущённо оглядывается вокруг, силясь вспомнить, что это вообще за мощная, если не сказать обидней, фигура, обладатель коей старается оставить на нём дыру насквозь взглядом. Тишина заполняет напряжённое пространство, в котором висят только пыльные золотинки, да колбы с зельями отсвечивают, преломляют сияние богатой одежды эльфа да его перстней. От них радугой по потолку расходится сияние, и Картман готов поклясться, что его наполняет священное благоговение, которому объяснения по-прежнему нет. — Кто ты?.. — осторожно повторяет эльф, выпрямляя спину ещё сильнее, и солнечный свет, врываясь через стекло, теперь пробивается сквозь его кудри, и они пылают, воистину загораются ярким убийственным огнём. Картман готов преклонить колени перед этим неестественным, пронзающим его чувством чужой божественности и своей... никчёмности. Эльфу, однако же, надоедает унынное молчание, и он решительно опускает ноги на пол, удивлённо разглядывая выбоинки на старых досках, между которых там и здесь торчат скромные лесные цветы. Что за бедняцкое логово? Такое, верно, у изгнанников только бывает, да ещё у... — О, нет, — он обхватывает свою голову ладонями и качает ею, постанывая сквозь стиснутые зубы. Это действует вполне отрезвляюще на великого чародея, который вспоминает о своём прямом предназначении, хватает небольшой пузырёк и длинную деревянную ложечку с крошечным черпаком и угрожающе шагает к эльфу. — Я, кх... — Картман прочищает таящийся в глубинах гортани голос, и обнаруживает, какой он на самом деле сиплый и застарелый, как и всё в его ветхом доме, — я исцелю рану... И только. — Исцелишь?.. — эльф, испуганно метнувшийся было к стене, но тут же принявший боевую позицию, опустив голову и вытащив откуда-то короткий сверкающий клинок, сдержанно кивает, и клинок тут же прячется туда же, откуда и появился, — хорошо. Исцеляй. Когда чародей набирает лечебной и не слишком приятно пахнущей смеси на пальцы, хмуря заросшие брови и сосредоточенно сжимая губы, эльф морщится и закрывает глаза, по-прежнему пребывая в отстранённо-смятённом состоянии. Картман понимает, какой этот эльф по одному лишь «Исцеляй», обращённому к нему. Этот тон — властный, не терпящий возражений, требующий крайней почтительности и вместе с тем дозволяющий, дающий некую свободу действий. Картман понимает, что перед ним не меньше чем королевский слуга, если у эльфов есть короли. Но должны быть, наверное. Он решается снова заговорить, хватив достаточно воздуха, пропитанного теперь запахами этого рыжего совершенства: — Как ты здесь оказался? Почему ранен?.. Эльф одаривает его таким взглядом, что чародей прикусывает свой язык едва ли не до крови и опускает взгляд на рану, испытывая высшую степень смущения за всю свою жизнь. Эльф произносит всего несколько строк прежде, чем теряет сознание. Вероятнее всего, от боли. — Моё имя Кайл. Король. Рана... Переворот. Заговор... Бежал... Картман хочет сказать, что это не иначе как провидение, что смерть была вполне даже вероятна, что бежать в таком случае — вовсе не позор, что ничего здесь стыдного нет, но когда он поднимает взгляд, эльф уже сидит с закрытыми глазами и плотно сомкнутыми губами, прислонившись спиной к окну. И Картман лишь тихо вздыхает, хотя его лёгкие вдруг обжигает горячая ярость, такая сильная, что пальцы нажимают на рану сильнее, чем следовало бы. Чародей успевает напечь те самые лепёшки, которые должны были послужить обедом, а теперь вот станут закусью к рыбной похлёбке на ужин. Эльф открывает глаза с закатным заревом, заливающим всё небо до горизонта, и первым делом касается своей тугой повязки на груди слабыми пальцами, недовольно поджимает губы и причмокивает ими: — Жжётся. Картман смахивает со лба набежавший от жара печки пот и помешивает похлёбку большой ложкой. Теперь он уже готов говорить с эльфом. — Зато затянет рану быстро. Завтра вечером уже можно будет... в путь. Неожиданно становится так холодно, что кости словно покрываются ледяной коркой. А заодно и лёгкие. Вдох получается сделать не слишком глубокий, и Картман отводит взгляд поспешно. Ну, разумеется, в путь. Что самому королю эльфийского народа здесь делать? Подлечится, наберётся сил, возьмёт с собой снадобий на будущее, да и отправится обратно по пыльной широкой дороге, разъезженной людьми. Будет сходить заранее с неё и пережидать повозки и отдельных всадников. Картман ничего не знает о взаимоотношениях людей и эльфов, но у него есть все основания подозревать, что люди в силу своей мерзкой природы желаний, скорее всего, захотят притащить диковинку в свой город, а то и в клеть посадят, чтобы на ярмарках показывать. А наряд сорвут, раздерут, да каждый попытается вырвать из чужих рук драгоценности, и вовсе людям не принадлежащие. Чародей нервно ведёт бровью, не догадываясь, что на его лице при желании можно прочесть всё, и даже больше. Однако эльф не затрудняет себя подобными пустяками — он изучает старательно наложенную повязку и отворачивается к окну. Проводит указательным пальцем по пыльному стеклу и удивлённо рассматривает серую плёнку на своей коже: — Твои слуги, что, просто так хлеб свой едят? Картман вскидывает брови и ошеломлённо переспрашивает: — Мои... слуги? — Ну да, — эльф Кайл пожимает острыми плечами, коротко вскрикивая от боли в ране, и встаёт с кровати, крутит головой осторожно в разные стороны, очевидно, высматривая этих самых слуг, которых никогда у чародея не было, и на кой они нужны, он и предположить не может, — а... где они? — Их нет, я один живу, — Картман снова вперивается в худое прекрасное лицо с длинным и всё же изящным носом с заметной горбинкой, на которой таится маленькая капелька крови, которую Картман не заметил сразу. Кайл не слишком доволен такими пристальными взглядами, обычно ничего хорошего они не сулят, но сейчас он вроде бы в гостях, да ещё и на лечении, а, стало быть, правила хозяйского дома не должно нарушать. И всё же он не выдерживает: — Представиться не желаешь, как я это сделал? Картман судорожно охает и отвешивает нелепый, невольно карикатурный поклон. Он в жизни никому не кланялся, и большой живот тянет его вниз: — Прошу меня простить, король. Я чародей Картман, по праву признанный великим, о чём упомянуто в книге и... — Чародей? — Кайл, кажется, выглядит удивлённым и одновременно раздосадованным, — ну да, мне стоило догадаться! Он делает шаг к двери своей изящной узкой ножкой и неизбежно наступает на рукав мантии, столь неосторожно сброшенной Картманом на пол. Эльф раскрывает свои чистейшие изумрудно-ореховые глаза шире, и Картману кажется, что его ресницы — не что иное как лёгкие, невесомые почти лучи солнца, что игольчато освещают его комнату. Он понимает, что всего-навсего бесконечно и бесповоротно очарован. — Этот халат весь в пыли... Даже прислуга тщательней следит за своей одеждой, — задумчиво произносит эльф, опускаясь на одно колено и поднимая некогда великолепную и устрашающую, а ныне же пребывающую в весьма плачевном состоянии материю. Ну да, халат как он есть, лучше и не скажешь. Картман даже усмехается неожиданно для самого себя, на что тут же получает точный, острый взгляд. — Здесь всё поросло пылью. Прошу простить, великий чародей, за эту... бестактность, но это сущая правда. Картман переминается с ноги на ногу и беспомощно приподнимает уголки губ, не переставая дивиться тому, что даже в слабости, даже в растерянности и даже в строгости этот дивный эльф не перестаёт быть невероятно, удушающе прекрасным. Картману душно от одного его присутствия, от этих неведомых амброзий, что тонкими запахами окутывают всё полупрозрачное, бескостное будто бы, существо напротив. Эльф давно уже, с момента своего появления заполняет своим запахом и светом всю маленькую пыльную комнату. Картман наконец собирается с духом перед этим суровым очарованием и скромно кивает, одаривая эльфа самым тёплым и виноватым взглядом из всех, что доводилось кому-либо видеть от него: — Мои владения не ограничиваются этим поистине затхлым жилищем. Смею предложить вашему высочеству, как только оно немного оправится, небольшую прогулку по лесу с возможностью искупаться в чистейшем водоёме. — Не зови меня высочеством, чародей, — резко кашляет эльф, и его глаза на миг сереют и тускнеют, впрочем, он тут же легко улыбается, разгоняя свою же тоску, — называй просто по имени, если угодно обратиться. — Хорошо, К-кайл, — Картман запинается случайно: уж больно сложно именовать это чудное создание таким коротким и мало что выражающим именем, — а теперь настоятельно прошу вернуться в постель и дождаться ужина. Он должен быть вкусным. К вящему удивлению чародея, Кайл покорно опускается обратно, вытягивает ноги и закрывает глаза с глубоким вздохом. Дремлет час, не более, а затем просыпается и начинает говорить, сам, без какой-либо просьбы, словно слова льются без его ведома, и ничего он с этим сделать не может. Чародей замирает, медленно застилая белой скатертью круглый стол в середине комнаты, и вслушивается в тихий звонкий голос, проникающий в его голову точно весенний ручеёк. — Я устроил бал по случаю праздника Весны, как того требует традиция, в третий четверг месяца. Приехали все, кого я звал, и сверх того набралось больше сотни разного... сброда, — Кайл раздражённо пережёвывает слово на языке, словно не сразу решаясь его произнести, — мои советники без умолку трепались за спиной, я отогнал их подальше. Пустозвоны! Теперь-то уж понятно, что они там обсуждали, жаль только я никогда не слушал перешёптываний да сплетен... Так бы я... Эльф замолкает и болезненно сжимает кулак, разглядывая паутинку в углу окна. Картман переставляет рыбный суп на стол и достаёт плошки — расписанные красной краской, с отколотыми краями, и всё равно самые красивые, что у него есть. Кладёт лепёшки на глиняное блюдо и ставит кислых ягод на закусь в старом чёрном горшочке. Такого стола у него не было уже очень давно, — чтобы две тарелки, две ложки, чтобы чей-то голос звучал сзади. Если такое было когда-то вообще, то было давным-давно. Так давно, что никакой чародей бы этого не вспомнил, даже великий. — Ты не слушаешь меня, что ли?! — вдруг зло доносится до его ушей, заставляя обернуться поспешно и раскрыть рот. — Я слушаю. Перебивать не хотелось мне. — Хм, — эльф остаётся не удовлетворён этим ответом, но запах свежесваренной рыбы да пшеничных лепёшек с осокой довлеет над ним, и он занимает своё место за столом, подпирая впавшую щёку кулаком и всё ещё гневно хмуря тонкие брови, — и что это за варево? Картман протягивает ему большую деревянную ложку и поднимает глаза. Лицо эльфа почти не видно из-за пара, что клубится над котелком, и так оно кажется ещё более недосягаемым и мистическим. Он снова вспоминает сон. Сон был огненно-рыжим. — Это похлёбка из рыбы, предполагаю, что вкусная, — его губ касается ласковая улыбка, он смотрит мягко и завороженно, и это не может не нравится такому самолюбивому существу как эльфийский король. Что-то похожее на удовольствие скользит лёгкой тенью по его затуманенному лицу, и он приступает к трапезе, закусывая ароматным хлебным мякишем и двигая рукой с совершенно недосягаемым великому чародею изяществом. Картман не сразу решается последовать чужому примеру. Он наблюдает, щуря свои тёмные масляные глаза, дышит прерывисто и странно, чувствуя необходимость удерживать томную тяжесть в животе и, помимо всего, испытывая необъяснимую потребность продолжать делать все эти непривычные вещи, чувствовать все эти шальные желания, что клубятся подобно дыму от супа в взлохмаченной голове. А когда всё же смыкает губы на деревянной ложке, понимает, что забыл зачерпнуть похлёбку. Эльф, конечно же, замечает это и вдруг заливается весёлым, совсем почти детским смехом: — И это — великий чародей? Уж не лжешь ли ты мне часом?! Картман прикрывает глаза, забывая о еде окончательно. Он не может вкушать что-то кроме этого сладостного смеха, этого задорного звенящего голоса, что эхом лазурных лент отдаёт в его сознание. Поесть ему всё же приходится — когда Кайл, плотно подкрепившись и внимательно изучив все кувшины, колбы и стаканчики, наполненные разными дурно-пахнущими смесями, выходит за порог этого «жуткого обиталища». Картман с облегчением выдыхает — эльфийские пальцы слишком аккуратные, чтобы что-то выронить или ненароком вылить — и всё же с зельями стоит обращаться крайне бережно. Однако остановить эту огненную стихию он бы ни за что не решился. Так, сжимал своё колено под столом, да прикусывал губы, когда эльф отчаянно вдыхал затхлости своим чувствительным носом. На минуту закралась бешеная зловещая мысль: а что, если вспомнить о том, кто он есть? Склониться над книгой, найти нужную страницу, вышептать начертанные строки? Тогда эльфийское сердце отныне и во веки будет принадлежать одному ему. Заклинание такое лишь единожды применить можно — это Картман помнит превосходно, да и зачем больше? — Ну, чародей? Набил брюхо?! Показывай свои богатые угодья, как и обещал! — острое лицо врывается в распахнутое окно вместе с закатным тёпло-розовым светом, скалит острые белоснежные зубки и улыбается так широко, словно и не было никакого заговора, никакого ранения. Про заклинание Картман начисто забывает. Выбегает из дома поспешно и озорно, будто бы сбрасывая половину прожитых лет или оставляя их в этом просвеченном насквозь эльфийским светом и не таком уж и затхлом доме. Они бродят между толстых вековых сосен и прячутся за грузными разлапистыми елями, таскают мёд жадными пальцами из пчелиных сот, — чародей просовывает руки первым, убеждается, что пчёл на месте нет, — окунаются в озеро с головой, распугивая мелкую рыбёшку и сидят на берегу, обсыхая и постукивая зубами от набегающего холодного ветерка, что щекочет эльфийские пятки, заставляя поджимать пальцы ног. — Я так долго бежал, — разрывает благодатную тишину Кайл, и Картман почти касается его голым мокрым плечом. Он чувствует себя в два, три, десять раз крупнее этого маленького, блестящего от воды юноши, волосы которого волнятся по узким костлявым плечам и поутру снова будут топорщиться во все стороны задорно, — так долго... Туфли потерял, пояс золотой и... кошель даже... Удастся ли найти это? Он так вскидывает голову, так блестит выжидающе глазами, что Картман готов поклясться ему на своей крови, жизнью своей, стало быть, поклясться, что удастся, что он вернёт утерянное любой ценой. Но эльф предупреждает его слова, прерывает кивок головы своим пальцем, что без перстней выглядят совсем тонкими и белыми, когда касается им поперёк разомкнутых чародейских губ: — Не нужно... Не нужно мне этого совсем... На секунду Картману кажется, что эльф может читать его мысли, и он осмеливается спросить, но только когда тот отнимает свой нежный палец от его губ. В ответ эльф снова — неожиданно и громко — разражается хохотом: — Я? Мысли?! Насмешил! Я король... Бывший король, а не маг какой-то... Он снова погружается в свои мысли, опустив подбородок почти что себе на грудь, и Картман — неосознанно, но верно — тянется, чтобы его укрыть своей мантией, которую даже в спешке не сумел забыть на полу. — А?.. — эльф вздрагивает и смотрит на его руки, заботливо и осторожно облачающие голое тело в пыльную тряпку, — а, халат... — Это мантия, — с улыбкой решается поправить Картман, — когда-то ею была... — Но уж точно не теперь, — Кайл поджимает губы и задерживается взглядом на его губах. Всего лишь на пару секунд. Этого достаточно, чтобы всколыхнуть лишь слегка успокоившуюся бурю внутри чародейского естества. Этого достаточно, чтобы повелевать тысячами, сорвавшимся криком проносится в голове чародея. Этого достаточно, чтобы навсегда уложить его к ногам рыжего эльфа, заставить его греть эти ноги, обтирать их благовонными маслами и... целовать, целовать медленно и томительно, наслаждаясь каждым миллиметром этой мраморной кожи. — Что ты так смотришь, чародей? — Кайл шутливо жмурит один глаз, точно целится из лука по яблоку вдалеке, и слегка склоняет голову к правому плечу. Вода всё ещё стекает с его волос по груди, по плоскому, почти что впалому животу и ниже, туда, где мантия не прикрывает ровным счётом ничего. Картман открывает рот, но не может вымолвить ни слова. Так проходит несколько долгих, похожих на часы секунд, в которые он слышит только биение собственного испуганного сердца, никогда прежде не стучавшего так сбито, так затравленно. — Я... Никогда прежде не видел... Столь прекрасного юношу как ты... Эльф выглядит польщённым и вместе с тем заинтересованным. Он прикусывает губу, намеренно проводит по ней кончиком языка и снова показывает свои блестящие зубки. Картман чувствует всё и ничего одновременно, словно падает в самую чёрную бездну, и его слепит солнце, бьёт прямо в глаза, не позволяя ни моргнуть, ни отвернуться, а он и не хочет этого. Ни за что. Лучше ослепнуть, чем хотя бы на миг отпустить этот горячий ищущий взгляд, эту тонкую натянутую нить, выдохнуть этот низкий цветной воздух, от которого между рёбер вырывается, ломая их, главный орган во всём теле. — Правда?.. Так ли я хорош?.. — Кайл откидывает голову назад, дразня уже совершенно откровенно, беззастенчиво, являя жадному безумному взгляду чародея тонкий кадык, едва обтянутый кожей, который так легко... при желании... Картман задыхается. Желваки на его лице ходят ходуном, когда он пытается взять себя в руки, но хватает только песок под пальцами: — Безумно... Я... Эльф приподнимается немного, скидывает чужую мантию с плеч на песок и размыкает уста. Совсем слегка, будто это и не намёк вовсе. Картману было бы достаточно единственного движения его ресниц, — то, что он наблюдает — это слишком, слишком... Он преодолевает тяжесть своего тела, оказываясь сверху — так благоговейно касаясь чужого здорового плеча и опуская его на спину, что Кайл сбивает своё размеренное дыхание. Кайл ощущает себя драгоценным сосудом, содержимое и форма которого едино дороги его владельцу. Остаётся только прикрыть глаза, чтобы не разбиться в чужих от смущения, от необычайной собственной открытости, от обескураживающей податливости и порочной слабости, сковывающей чресла. Теперь он не король. Теперь он изгнанник, вынужденный бежать из своего королевства. Теперь он ни за что не отвечает более. Даже за свои собственные прикованные чужими руками к мантии запястья. Даже за своё хрипловатое возбуждённое дыхание... Картман склоняется к нему, его зрачки мечутся в глазах, стремясь объять все заалевшее эльфийское личико, Картман касается носом острого кончика эльфийского носа и шепчет придушенно, словно умирая каждой клеткой своего тела: — Губы твои алые... Заворожил меня совсем... Околдовал... И приникает к приоткрытым сладким устам, будто к божественному источнику. Впрочем, так оно и есть, столь нежен и вязок поцелуй, столь бархатны ягоды эльфийских губ. Кайл смыкает их, подаваясь навстречу через боль в плече. Повязка давно намокла и почти сползла с его груди. Плевать на боль. Что есть боль пред лицом оглушающего, лишающего воли чувства, спутывающего его мышцы горячечной судорогой?.. Что есть боль пред великим чародеем, что жадно истязает губами его рот, ласкает языком, будто нет ничего на свете кроме этого горячего терпкого поцелуя?.. Кайл прижимает нерешительно к себе крепкое большое тело, ощущая силу и жар, исходящие из каждого движения чародея, стремящегося напитать собой, своим могуществом эльфийские руки, отдать всего себя и даже больше, втиснуться в него ещё сильнее, обхватить ещё бережнее и настойчивее, ласкать порывистей, с каждой минутой открывая всё больше и больше сокрытых нежных уголков... Кайл стонет, стонет громко, когда чародей бродит пальцами по его спине, когда оставляет метки зубов на хрупкой шее, когда заглядывает в затянувшиеся пеленой желания глаза, когда снова и снова завлекает неудержимо налитые кровью зацелованные губы в новый круговорот нежной страсти, когда его чресла оказываются схвачены в стальную клетку дрожащих пальцев чародея, когда он так опасно склоняется над его животом и погружает нежную возбуждённую донельзя плоть в свой всемогущий неутомимый рот... После они долго, до самого красного неторопливого рассвета лежат на берегу, деля одно сбившееся навсегда дыхание на двоих. Чародей ни на секунду не выпускает горячие пальцы эльфа, легко сжимает их в своей ладони и не может думать ни о чём, кроме того, что всё, что ему нужно, теперь у него в руке. Вероятно, он произносит это вслух, кроша обидчивую утреннюю туманность, или же эльф действительно умеет читать его комковатые бестолковые мысли, потому что тот устало тихо смеётся и шепчет: — Пожалуй, мне сложно не согласиться. Рассвет несмелым ребёнком ступает по земле, оставляя за своей спиной всё больше и больше покорённых территорий, пока не натыкается на двух спящих на тёплой изорванной мантии — эльфа и великого чародея. И замирает нерешительно, не решаясь потревожить покой обретших свою судьбу. Но потом, разумеется, набирается решимости и шаловливо перепрыгивает через них, заставляя эльфа недовольно поморщиться и теснее прижаться к великому чародею, хотя теснее уже совершенно невозможно.