на твое каре по шею много мальчиков смотрело. хочется нюхать твои волосы, цвет настроения — розовый. тебе хочется конфету, могу дать лишь сигарету. тебе хочется на тусовку я пойду с тобой, девчонка.
маришке нравились беспорядочные кудряшки ванечки, будто завитые специально. русые, они напоминали девушке поля пшеницы, белые русские рубахи и заливистый детский смех. воронова любила сдувать прядки, когда ваня был непозволительно близко, наблюдать за бликами света и легкой рыжинцой, проглядывающей в такие моменты. парень вообще был какой-то родной, как чистое голубое небо, бескрайние леса и хлипкие деревеньки, поселившиеся в сердце маришки еще с детских поездок к бабушке. вороновой нравились глаза ванечки. травянистые, желто-зеленые с карими прожилками, похожими на жженый сахар, из которого сделаны петушки на палочках. лукавые и лучистые, такие, какими описал бы их до бесконечности влюбленный писатель. подметил бы он и ресницы, полумесяцем закрученные до самой кожи. полупрозрачные, редкие, зато длинные. писателем была маришка. ваня был высоким — девушка восхищалась. воронова таскала парня за собой и тыкала пальцем на нужную вещь, а он лишь тепло улыбался и снимал с полки то невесть как оказавшуюся там кружку, то запыленный томик высшей математики, то еще что-нибудь. маришка после такого выглядела, словно наевшаяся сметаны кошка, довольная и спокойно урчащая. у вани по телу рассыпался весь мир, рыжие созвездия, пятнышками выделяющиеся на худых плечах, высоких скулах и даже на лбу. маришка часто водила по ним тонким пальчиком, задевая ноготком, и по телу вани желтыми искрами разливалась щекотка. парень звонко смеялся и притягивал воронову еще ближе, зарываясь носом в короткие волосы. маришка любила целовать бледные-бледные тонкие губы, покусывать, чтобы на коже проявлялись красные полосы, капельки крови на которых можно было слизывать, полубезумно улыбаясь. ваня ничего не говорил, лишь улыбался снисходительно, смотря на девушку, словно на маленького, но чудесного в своем поведении ребенка. маришка раз за разом сдирала с губ парня едва успевавшую нарастать кожицу и была уверена, что скоро там появятся шрамы. у ванечки волосы пахли выпечкой, ржавчиной и морской солью. маришка была влюблена в этот аромат, назойливый и сырой, словно прохладный сарай в деревне, где в землю вдавлены старые-старые велосипеды, развешена соленая рыба, а ты заходишь со свежим пирожком и ищешь очень нужную железяку. кожа у ванечки пахла крепкими вишневыми сигаретами. маришка постоянно говорила ему прекратить курить — у нее астма, и даже находиться рядом опасно. подсовывала конфетки, совершенно разные. он грыз пресловутые ментоловые, от которых в горле нещадно жгло. маришка метала злобные взгляды. ваня читал есенина и бульварные романы. впервые увидев, маришка рассмеялась, а потом схватила томик поэта и стала вспоминать сама. никаких стихов про природу и березы, лишь запутанные чувства, поиск себя, страх и едва слышимый от исчерченных карандашом страниц аромат сирени. девушка удивилась, но почти тут же бросила книгу — у них с ваней все не так. любовь радостная и цветущая в душе черемухой, чистая и крепкая. маришка как-то проснулась без ванечки. в панике обшарила руками постель — нет его, холодная, хотя выпечкой и солью все так же пахнет. спустила ноги на пол, обернулась. нет вани, вот и все. позвала: на кухне никого. впервые за жизнь стало страшно.***
В коридоре стояло несколько человек: пожилая семейная пара и мужчина. Одетый в белый халат, сверкающий лучистыми травяного цвета глазами, с мелкими морщинками вокруг глаз и веснушками на щеках, он напоминал детского врача, но никак не психиатра в больнице, где палаты буйных обивались войлоком, а активных веществ было больше, чем где-либо еще. Речь в разговоре шла об одной из пациенток, Марине Витальевне Вороновой, девяносто восьмого года рождения. Девушка была безнадежной: ни один препарат не действовал в полной мере, а лишь заглушал разум, либо же и вовсе отключал его полностью. Создавалось полное ощущение, что Марина и сама бороться с напастью не особо желает: девушка с маниакально сверкающим взглядом и широкой улыбкой лежала в стационаре уже восемь месяцев, но выписка даже и не казалась близкой. — Она все время зовет Ивана. Видит то, чего нет. Читает стихотворения Есенина, а потом истерически смеется. Мне жаль.