Чёртики

Когда это с ним случилось? Когда этот тощий мальчишка вдруг стал так дорог ему? Когда это мучительное чувство поселилось тысячей чёртиков у него в животе, которые устраивали бунт в обществе этого человека? Кроме войны и Республики у них не было ничего общего. Блестящий, гениальный артиллерист и кавалерист, выбившийся из солдат… Конечно, тот факт, что сидя в седле так, как это дано лишь немногим мужчинам, с развевающимися угольно-черными вьющимися волосами, он выглядел и вел себя так, как будто только что выскочил со страниц какого-нибудь рыцарского романа, играл важную роль. Он производил впечатление на многих… Однако Бонапарт этим совсем не впечатлялся. Сколько бы Жоашен не рисовался перед ним, сколько бы не соблазнял, казалось, что он целомудреннее и аскетичнее многих монахов. А монахов кавалерист знал много. В их первое знакомство Мюрату было не до разглядываний командира. Надо было действовать и действовать быстро. Он доставил тогда ему желанные пушки, которые Бонапарт применил страшно и безжалостно, превратив добрые десятки людей в кровавую кашу. Тогда Мюрат впервые видел — видел достаточно хорошо, что пушки делают с людьми и какую мощь имеют. Нет он не испугался, он был слишком глуп и отчаянно храбр, чтобы чего-то бояться. Он был поражён их силой. Он был поражён Бонапартом, его стальной решимостью, хладнокровием, с каким он отдавал приказы, и…равнодушию, с которым он впоследствии осматривал поле боя. Тот день навсегда изменил их жизнь. Наверное, только в тот день ему и удалось впечатлить его. Наполеон с того дня стал носить крикливое имя «Генерал Вандемьера», а Жоашен… Жоашен стал его адъютантом. Дикий, шаловливый и…весьма своеобразный Мюрат и не смел надеяться на большее. Рассматривая генерала позже он был поражён его болезненному виду: нездоровая даже несколько отчаянная бледность, густые светло-каштановые волосы, липнувшие к его худому лицу, которое, однако, напоминало черты античных статуй, если бы не хмурость. Тощий как щепка, он терялся на фоне рослых и сильных генералов, а взгляд его серо-голубых глаз, наполненный мечтательной меланхоличностью, напоминающий вёртовские глаза, не мог не пленить своею бездною. Он был хрупким, аккуратненьким Вёртером Французской Революции, и Мюрату до чёртиков в животе хотелось его защитить и приласкать. Он любил его до безумия. Он любил его невыносимо мучительно с тем успехом, что Наполеон ценил его как хорошего воина и только. Он погибал каждый день в этой неравной схватке сердца и разума. Сердце кричало: люблю! Разум холодно одёргивал и напоминал Мюрату его место. Они были больше чужими друг для друга, нежели близкими. И с каждым днём генерал отдалялся всё дальше. Каждый день — это пытка. Бесконечное невыносимое ожидание. Быть так неприлично близко, едва ли не задевая его, и не иметь возможности даже просто прикоснуться. Всего лишь невинно тронуть за плечо, взять за руку, да что угодно ещё! Ведь он всего лишь одним прикосновением с головой выдаст себя. Его маска приличия тут же разобьётся на тысячу осколков и он в ту же секунду падёт перед этим болезненным юношей на колени, моля о любви и прощении. Никого и никогда он так сильно не любил. Да, и вообще никого не любил. Конечно, у него были связи и с женщинами, и с мужчинами, но едва ли он любил… Сейчас всё иначе. Он понимал, что и дня не проживёт без этих несколько затравленных, усталых серо-голубых глаз, которые иногда замирали на пустоте с такой же невыносимой пустотой внутри; без этих тонких, напряжённо сжатых бледных губ, в которые так и хочется впиться страстным поцелуем, без этих аккуратных маленьких ручек, когда невыносимое желание поцеловать каждый нежный пальчик, спрятанный в белых перчатках, невыносимо жжёт в груди. Он не проживёт без этого человека. Что может быть желаннее, чем его объятия? Что может быть слаще, чем его поцелуй? Ничто в целом мире с этим не сравниться. Ночами он мучился, представляя, как занимается любовью с генералом, как ласкает его тело, как целует его губки, как они близки в эти упоительные минуты. Он теряется в своих мечтах под ликование чёртиков. Каждый день — это испытание выдержки. Ни в одном сражении ему не было так мучительно тяжело, как в те минуты, когда он пытается удержаться от порывистости своих чувств, от глупых желаний. А Бонапарт словно нарочно постоянно рядом. Слишком соблазнительно невинный, неискушённый и наивный в этом плане. Слишком маняще доступный. Словно зная о невыносимых чувствах своего адъютанта и издеваясь над ними. Конечно, обычно рядом постоянно кто-то есть — все желают иметь дело с легендарным генералом, спасителем Республики, но иногда бывают часы, когда они остаются только вдвоём, в слишком интимном уединении, и тогда Мюрат буквально ведёт каждую секунду мучительное сражается внутри себя. А генерал в придачу словно специально так или иначе заденет Жоашена, дотронется до него, или в его словах промелькнёт какой-то двусмысленный намёк. Он сводит его с ума. Он медленно убивает его. Вот и сейчас они невыносимо вдвоём и только ночной сад им свидетель. Бонапарт раздражён и недоволен. Его итальянскую компанию опять отвергли. И только его верному адъютанту дозволено видеть его таким…разбитым. -Скажи мне, — обращается он к нему, ходя кругами. — Как мне объяснить им важность этого дела? Как вразумить их, что там заветный ключик к величию Франции? — Жоашен ничего не отвечает. Он только смотрит на своего генерала: какой он напряжённый, какой усталый. Влюблённый взгляд горит страстью и покорным обожанием. Он отгоняет настойчивые пошлые мысли о том, как он раздевает его, помогая расслабиться. Он подавляет бунт своих чёртиков… — Они смотрят поверхностно. Им кажется, что бои в Германии важнее. Но они глубоко ошибаются. Италия… Вот что нужно Франции сейчас! Я надеялся на Барраса… — он заглянул своей бездной в глаза кавалериста, словно ища в его душе ответа на свои вопросы. Мюрат восхищенно и благоговейно содрогнулся от этого взгляда. Так смотрят Боги…- Но тот увяз в своих кутежах и пороках. Его жадность и жажда постельных развлечений не знают конца! Бонапарт ещё много чего говорил, даже не утруждаясь в том, слушали ли его или нет. Он не ждал и не требовал ответов. Он словно разговаривал сам с собой, пока Мюрат пожирал его глазами. Каждая новая мысль в его голове была непристойнее предыдущей. Распалённое сознание рисовало ему красочные картины обнажённого, горячего Бонапарта, который моляще стонет, чтобы Жоашен его трахнул, трепещет от этого желания в его объятиях…а чёртики в животе торжествующе ликовали. Он чувствовал, как невольно в штанах стало тесно, и его рука машинально потянулась к паху, но Бонапарт снова резко заглянул ему в глаза, проронив с досады следующую фразу: -Что мне переспать что ли с Баррасом, чтобы он услышал меня?! — Нет! — вскрикнул Мюрат, каким-то…испуганным голосом. Он схватил его за руку и резко притянул к себе. — Нет! Я не позволю! -Мюрат. Что. Ты. Делаешь? — медленно и тихо проговорил до крайности удивлённый генерал. --Я не позволю вам спать с Баррасом! — его крепкие руки ложатся на талию Наполеона, прижимая его ещё сильнее, не давая возможности вырваться. Это было отчаяние, с которым Мюрат обычно бросался в атаку. — Никогда и ни за что. Я не позволю…- хрипловато шепчет он, наклоняясь к его лицу всё ближе и ближе. Изумление вёртовских глаз неприятно жжёт, но не останавливает его, и он нежно, легонько, словно только пробуя целует генерала. — Вы только мой…-шепчет он в губы, его глаза наполнены болью и слезами от одной мысли, что Наполеон будет принадлежать кому-то другому. Особенно Баррасу, за которым слыла слава человека, который с удивительной лёгкостью и естественностью сумел сочетать в себе всевозможные человеческие пороки. Но Мюрат не смотрит уже в глаза возлюбленному, боясь увидеть в них гнев или…отвращение. — Я люблю вас… Безумно, мучительно люблю. — он снова скользяще поцеловал его губы, сжимая в объятиях всё крепче и крепче, и уткнулся в напряжённую тонкую шею генерала, вдыхая его запах и упиваясь каждой секундой этой близости. — Это самая невыносимая пытка — любить вас… и смерть меня не страшит. — Ну что ты…- ответил генерал. Его голос тих и спокоен. В нём нет ничего. Он медленно обвил своими ручками шею кавалериста, зарывшись тонкими пальчиками правой руки в густые кудри. — Любовь совсем не пытка. — от ответных действий Бонапарта он так напрягся, словно его пороли розгами или готовились расстрелять. — Это древнее и самое понятное из искусств. Мюрат смотрит ему в глаза, удивлению его не было предела. Он приоткрыл рот, чтобы что-то произнести, но так эти слова и остались в его горле. Наполеон поцеловал его жадно и с присущей южанам страстью, а полнейшее смятение, в которое этот поцелуй поверг бесстрашного кавалериста, заставило генерала улыбнуться. И Мюрат, лицезревший его улыбку впервые, нашёл её донельзя очаровательной. -Я надеюсь, что в последующие часы ты наглядным примером докажешь мне, почему я не должен спать с Баррасом и чем ты лучше него. — прошептал он ему на ухо, игриво укусив за мочку… Это была полная и безоговорочная победа чёртиков.