***
Ксюша не помнит, как она добралась до дома, не помнит, что делала весь оставшийся день, не помнит, кормила ли кошку, Диму помнит, и что не нужна ему помнит тоже. Наутро у Ксюши красные глаза и вовсе не из-за того, что она плакала, просто курсовую до трех ночи писала, вот капиляры и полопались, да, именно. Только вот последнее сохранение в вордовском документе было на прошлой неделе. Врать плохо, Ксюша, себе врать — еще хуже. День проходит скучно, Дима назвал бы его серым. Ксюша усмехается — ебаный Ларин занимает все мысли, чтоб его! Ксюша поливает цветы, яркие и сочные, в отличие от диминых, бесцельно шляется по квартире, проверяет по сотому разу соц.сети — Дима ожидаемо не пишет. Поэтому когда от Вити приходит сообщение с предложением прогуляться, она отправляет: «давай выпьем.» Виктор соглашается сразу. В «приличном месте» как всегда много людей, вечно пьяных, вечно молодых. Витя приветливо машет рукой, улыбается солнечно-ярко, допивает залпом содержимое своего стакана и выходит встречать. Ксюша думает, что Витя уже довольно пьян, а она неприлично трезва и мысленно смеется от скрытой иронии. Быть неприлично трезвой в «приличном месте» — смешно. Федосеев кладет руки Ксюше на плечи и звонко целует в щеку. Ксюша улыбается скованно и просит ей что-нибудь налить, желательно по-крепче. Да Ксюша сейчас и от водки бы не отказалась. Ксюше надо расслабиться — Витя это понимает. Через час Ксюшу уже ничего не отличает от окружающих ее людей. Они с Витей на спор выпивают несколько шотов с чем-то приторно синим, потом пьют на брудершафт. Ксюша пьяно смеется, дергает рукой, пытаясь донести стакан до рта; Витя смеется тоже и даже не замечает свежих алкогольных пятен на своих джинсах. Ксюша много говорит, говорит о глобальном потеплении, о сошедшем с ума кинематографе, о поездке в Индию и немного, совсем чуть-чуть, о Диме. Ксюша перепрыгивает с темы на тему, говорит нелепые вещи с таким серьезным видом, что Витя невольно смеется. Ксюша смотрит обиженно, дует губы, стакан в руках стискивает. Витя спрашивает что-то про Ларина, на что получает ёмкое «да мудак он!» и взгляд такой злобно-обиженный, что ли. Витя думает, что что-то случилось, что нужно об этом поговорить, а потом просит у бармена коньяк, вон тот, в дальнем углу. Еще примерно через час у Ксюши стираются рамки приличия: она шепчет на ухо Федосееву какой-то бред, опаляя кожу жаром. Витя пьяно смеется, кивает и придерживает Ксюшу за талию, так ненавязчиво-навязчиво притягивая. Никто не запоминает момент, когда их лица оказываются непозволительно близко. Поцелуй выходит смазанным, дурманяще-пьяным. Они неловко стукаются зубами и смеются, задыхаясь от нахлынувших эмоций. Из всего вечера Ксюша запоминает лишь чужие потрескавшиеся губы. Ксюша просыпается до двенадцати, когда солнце бесцеремонно начинает бить в глаза, а в голову бьет осознание ситуации: она не у себя дома, она не у себя в кровати, она не одна. Первым делом она проверяет наличие одежды на теле — нижнее белье на месте, а поверх надета безразмерная футболка, тоже не ее. Паника накатывает; Ксюша пихает спящего рядом мужчину, Женю, кажется; тот сонно щурится и мотает головой на вопросительно-испуганный ксюшин взгляд. Ничего не было; Ксюша выдыхает. Витя находится на кухне, сонный, взъерошенный, совершенно разбитый. У Вити в стакане шипит аспирин, похмелье дает о себе знать, и не у него одного. — В шкафчике над мойкой. Ксюша благодарно кивает и лезет за спасительной таблеткой. Вода в стакане слабо бурлит и пенится; Ксюша оседает на стул напротив, мученески откидывает голову. — Хорошо вчера посидели. — Да. Разговор не складывается, молчание повисает на кухне, совсем-не-серой, липкой пленкой клеится на стены и пол, обволакивает, Ксюша чувствует себя неуютно. Она залпом выпивает лекарство и говорит, что ей пора. Витя в ответ кивает. На сборы уходит чуть больше 15 минут, Ксюша заходит на кухню — Витя все так же сидит, даже воды в стакане не убавилось. Ксюша думает, что нужно поблагодарить Витю за вечер, что нужно попрощаться и уйти быстро-быстро, что нужно забыть тот гребанный поцелуй, а потом понимает — уходить почему-то не хочется. Но уходить надо. — Вить, спасибо, мне уже пора. Пока. Витя не реагирует, Ксюша досадливо поджимает губы и выходит в коридор. Витя выходит провожать, стоит, прислонившись плечом к дверному косяку, наблюдает за Ксюшей. Когда щелкает замок и дверь скрипуче открывается, Витя говорит: — Он тебя никогда не полюбит. Это все фуфло. Ксюша оглядывает, взглядом злым обживает и цедит сквозь зубы, почти шипит: — Не твое дело. Дверь хлопает, а Витя понимает — попал.***
Юлик говорит, что он в Питере, просит принести какие-то провода, говорит, что забыл их, когда уезжал, говорит, Дима, пожалуйста, это важно. А у Димы сердце стало, а у Димы пальцы не слушаются; призрачная надежда разрушилась в прах, и серость злорадствует, смеется, шепчет на ухо, тихо-тихо, но Дима слышит. Дима хочет написать, что он скучает неимоверно, что без тебя, Юлик, весь свет не мил, или же послать его нахуй, но пишет простое «конечно» и думает, что провода он, конечно же, выкинул. Дима садится в кресло, то самое, в котором он недавно провел ночь, и, уперев взгляд в стену, думает, а потом резко срывается и идет в магазин электроники, идет, исключительно по собственным делам, он давно собирался, и провода Дима покупает только потому, что они продаются со скидкой. То, что они такие, какие нужны Юлику, Дима считает случайностью. Дома он щепетильно отклеивает все этикетки, каждый штрих-код, проверяет каждый миллиметр — главное, чтоб Юлик не заметил. Серость смеется, по плечам гладит, шепчет, что ничего у тебя, Дима, не выйдет, что Юлик приехал не к тебе, что у Юлика яркая Москва, что у Юлика девушка, с переливающимися блестками, со стрелками длинными-длинными, и Питер твой серый ему уже не нужен, да и ты, Дима, тоже. Дима злится, скалится, ладонями по столу ударяет, открывает рот и тут же его захлопывает, отворачиваясь — великому критику нечего ответить абстрактной пустоте, докатился, Димочка. Дима дышит рвано, прерывисто, сжимает волосы в кулаках и тянет — это отрезвляет, немного, но все же. Серость ехидно ухмыляется и уползает в свой угол, мол, делай, Дима, что хочешь. А Дима назло делает: ходит нервно, шагами комнату меряет. У Димы движения рваные, ломаные, и сам он какой-то ломаный: худой, угловатый, и коленки у него острые-острые. Ларин пьет кофе, черный, без сахара, уже вторую чашку. Юлик говорил, что пить столько кофе вредно для сердца, Дима кривит губы в подобии усмешки, единственное, что смогло навредить диминому сердцу — это Юлик, парадоксально, иронично, но истинно и верно. Хотел, как лучше, а получилось, как получилось, да, Юлик? Дима думает, что кофе — наркотик, Юлик — тоже. Только вот кофе по сути своей безобидный, а Юлик — фатальный, подсядешь и всё, не слезть. Дима усмехается — слово «фатальный» Юлику подходит как никому другому. Время течет медленно, вязко цепляется за все выпирающие предметы, застревает где-то между тремя и четырьмя. Встреча назначена на пять, Дима думает, что дойдет за 15 минут, максимум — за полчаса, думает, стоя перед зеркалом и поправляя завязанный шарф — сил оставаться в квартире больше нет. Ларин кропотливо очищает черные вансы от пыли и грязи, стряхивает прилипшую шерсть ксюшиной кошки с пальто, приглаживает волосы, смотрит оценивающе и кивает сам себе — удовлетворительно. Он выходит на лестничную клетку и долго щелкает дверными замками. Дима думает, что он параноик, думает, что запасные ключи есть только у Ксюши, что, если он умрет в своей квартире, наглотавшись таблеток, о нем даже никто не вспомнит, лишь через неделю соседи вызовут полицию, сославшись на нестерпимую вонь, думает, что Юлик, наверное, на похороны не придет. Дима вообще слишком много думает — от этого все проблемы. (Но для себя Дима отмечает, что извиниться перед Ксюшей все же стоит). Он спешно спускается по лестнице, лифты Дима ненавидит, хлопает дверью подъезда и оказывается на свободе. Рабочий день в разгаре, и людей на улице мало, лишь редкие школьники возвращаются с учебы. Дима ёжится — в Питере сейчас прохладно и пасмурно — сильнее кутается в шарф; ветер путается в волосах, раздувает полы пальто. Он нервно озирается по сторонам, прикидывая в какую сторону идти, и резко срывается с места. Дима идет быстро, почти переходя на бег, с разноцветных грязных фасадов на него смотрят атланты, осуждающе, тяжело. Дима невольно сравнивает их с серостью, но сразу отметает эту мысль: серость свободна и коварна по природе своей, а атланты на плечах тяжесть нестерпимую держат — от такой жизни попробуй не озлобиться. Лица редких прохожих сливаются, размываются до неузнаваемости, пространство комкается, рывками перемещая Ларина вперед, все ближе к цели. Дима бросает взгляд на часы, которые обычно лежат в третьем ящике комода, среди прочего хлама, но сегодня им выпала честь выйти в свет на димином левом запястье. Понты? Глупость. До встречи еще 40 минут, до места назначения — 40 шагов. Пальцы уже начинают неметь от холода, а он и не замечал насколько продрог. Юлик приходит через 20 минут, приходит раньше назначенного времени. Запыхавшийся, растрепанный, краснощекий. Юлик улыбается как раньше, руку холодную жмет и вздрагивает почти незаметно. Ларин тоже растягивает губы в сдержанной улыбке и рюкзак снимает, открывая. Юлик смеется и хватает его за запястье, останавливает. — Пошли в кафе, ты совсем холодный. И как будто не было расставания, Москвы этой чертовой, Даши, как будто все как раньше, как тогда. Ларин заторможенно кивает и натягивает рюкзак обратно. Правда же холодно. Юлик тычет пальцем в какую-то кафешку по ту сторону площади, болтает без умолку, смеется тепло-тепло, и за рукав Диму тащит. А у Димы ноги заплетаются, Дима улыбается скованно-ломко и в ответ на юликову болтовню лишь машинально кивает. Перед входом Юлик притормаживает, дышит шумно и щеки красные растирает, а потом улыбается краешками губ, смущенно почему-то, и дверь тяжелую толкает. В помещении душно, шумно, тесно, сидячих мест, как всегда, нет, да и стоячих немного. Пока Ларин стоит у входа, оглушенный непривычными ощущениями, Юлик теряется в толпе, протискиваясь к кассе. Юлика уносит людской водоворот, а Дима начинает задыхаться, Дима думает, что это от холода, конечно, от перепада температур, от чего же еще? Как сквозь вату Ларин слышит, как Юлик просит занять место, и, будто отмерев, скользит взглядом по мутным, неясным силуэтом. Пустое место находится быстро — обычная стойка рядом с окном, и Дима спешит ее занять. Юлик возвращается на удивление быстро, с тарелкой пышек, пышных, ароматных, жирно-масленных, с сахарной пудрой, и двумя стаканчика бочкового кофе. Дима бочковой кофе ненавидит, и пышки Дима ненавидит, и Юлика Дима… Юлик трещит о том, что здесь самые вкусные пышки в Питере, что в Москве таких днём с огнем не сыщешь, Дима не согласен, Дима думает, что самые вкусные — на Садовой, но Дима молчит и давится этим мерзким пойлом — не кофе даже. Есть совсем не хочется, но он через силу съедает одно колечко, остальные перекладывает в чужую тарелку. Как раньше. Юлик смотрит понимающе, с едва заметным сочувствием, и пальцы облизывает, липко-сладкие из-за сахарной пудры. Он говорит с восторгом о новых проектах, с досадой — треснувшем объективе камеры, которую, представляешь, Дим, купил вот только вчера. Юлик эмоциональный, живой Юлик, дергающий руками, заставляющий Диму улыбаться, совсем чуть-чуть, смешно морщится и высовывает язык, попробовав свой кофе. Дима сидит, щурится до морщинок вокруг глаз, и понимает, что на Ксюшу накричал он абсолютно зря, что Ксюша, по-женски проницательная, оказалась права. Дима думает, что хочет продлить этот момент неоправданной ностальгии, а Юлик, как назло, начинает суетиться, на часы поглядывает взволновано, говорит, что про поезд совсем забыл и, если честно, уже немного опаздывает. Дима понимающе кивает и проводить предлагает. Такси они ждут молча: Юлик, погрузившись в свои мысли, шестерит ленту инстаграма, а Дима думает позвонить Ксюше, но в результате пишет короткое «прости» и блокирует телефон. Ларину стоять откровенно скучно, и он спрашивает первое, что в голову приходит: — Во сколько у тебя рейс? Юлик подзависает, переваривая неожиданную информацию, моргает пару раз, но все же отвечает: — В 18.30, — и снова в экран утыкается. — Юлик. — Что? — 15 минут осталось. — Блять! — Онешко взрывается, блокирует телефон и яростно запихивает его в карман. — Блядство! Отсюда до Московского минимум 20 минут ебашить, это еще не считая пробок! Юлик мечется как тигр в клетке, таксиста трехэтажным матом покрывает, нервно руками дергает. Дима хватает его за плечо, рывком разворачивает на себя, останавливая раздражающее мельтешение, Юлик смотрит на него недоуменно глазами, потемневшими от гнева. — Онешко, блять, успокойся! — Ларин почти рычит, начиная раздражаться бессмысленными действиями скетчера, сжимая руку сильнее. Юлик шикает, брови к переносице сводит и губы потрескавшиеся поджимает. — Я спокоен, — выдыхает через нос. — отпусти, Дим, больно. Ларин нехотя разжимает побелевшие пальцы, тоже успокаиваясь. — Так, мы сейчас едем ко мне, ты заказываешь билет и завтра съебываешь к себе в Москву, — Дима морщится, взгляд презрительный в сторону скашивая. — Возражения имеются? Юлик забавно мнется, губу закусывает и неуверенно выдает: — Ну, я мог бы снять номер в отеле или… — Заткнуть свой рот и принять помощь? — перебивает Ларин. — Тебе реально хочется тратить деньги? Юлик пожимает плечами, отворачиваясь. — Только дома жрать нечего, надо в магаз зайти. Черный Nissan приезжает через 10 минут. Водитель — молодой парень, студент, вероятно — долго извиняется, ссылаясь на дикие пробки и просит не снижать оценку. Салон немного пахнет кожей, но никакими дешевыми отдушками не воняет, и на том спасибо. Они устраиваются на заднем сиденье, Юлик сразу же просит пододвинуть пассажирское кресло вперед, ибо, видите ли, ноги ему свои длинные некуда девать. Водитель, перестав вбивать что-то в навигатор, обернувшись, спрашивает: — До Московского? Дима мотает головой и называет свой адрес. До диминого дома они добирались в рекордные сроки — чуть больше пяти минут. Ввалились в квартиру мокрые, запыхавшиеся, обвешанные пакетами, шуршащие и смеющиеся. Ларин сваливает продукты на пол и, разминая спину, указывает снимавшему потрепанные рибоки Юлику на кухню. Юлик сгребает упавшие пакеты, шлепает босыми ногами по паркету, скрываясь за поворотом. Дима вздыхает, Юлик, живой, светлый Юлик в его грязно-серой мертвой квартире, абсурд? Оксюморон. Дима думает, что Юлику находится в этой болезненной атмосфере равно как выходить юной хорошенькой девушке за своего сдохшего приятеля — да, по любви, но хорошего мало. А Юлику нормально, он, насвистывая, закидывает продукты на полки диминого «ЗИЛа» (Ксюша говорит, что он — пережиток прошлого, Дима с ней согласен, но выкинуть рука не поднимается). — Ты же понимаешь, что я ничего готовить не буду? — Юлик вздрагивает от неожиданности, оборачиваясь на материализовавшегося в дверном проеме Диму. — Мы купили дошик, забыл? — Юлик хитро улыбается, кидает на стол цветастые упаковки. Дима принципиально против всей этой «химии», но один раз можно. Дима принципиально против возобновления старых отношений, но один раз можно, правда? Чайник закипает быстро, мерзко свистит на всю квартиру, дышит паром из жестяного носика. Дима этот звук ненавидит, но терпит, потому что другой покупать лень и, если честно, совсем не хочется. Юлик сидит на пошарпанном стуле, подтянув колено к груди и подперев голову рукой, с серьезным видом пялится в яркий экран смартфона. У Юлика осветленные волосы слепят не хуже ксюшиной неоновости, слепят настолько, что обожженная серость с шипением забивается в щели, дрожа от ярости и отчаяния. Дима думает, что волосы Юлика — солнце, хоть и слепящие, но теплые-теплые. Лапша заливается кипятком, Дима, кося под официанта, галантно ставит перед Юликом миску. — Кушать подано! Юлик на шутку не реагирует, лишь кивает запоздало. Едят в полной тишине: Юлик слишком занят поиском билетов, а Диме начинать разговор неловко как-то. — Юлик, а может ну ее, Москву эту? — и смотрит с вызовом и мольбой отчаянной. Юлик смотрит в ответ удивленно, ошарашенно, мямлит растерянно: — А как же Даша? — К черту Дашу! Юлик сглатывает, смартфон на стол экраном вниз кладет, на Диму смотрит, глаза в глаза. У Димы в глазах теперь читается уверенность, но в глубине, на самом дне зрачков поселилась страшная боязнь все испортить. Ларин понимает, что отступить сейчас — значит проиграть, значит потерять, навсегда потерять, поэтому он встает и приближается вплотную к оторопевшему Юлику, на щеку мягкую руку кладет, спрашивает: — Можно? Юлик кивает, понимает, на что соглашается, но все равно кивает. Дима набрасывается на него оголодавшим зверем, впиваясь в губы, кусая и зализывая. Юлик вплетает пальцы в его волосы, притягивая ближе, потому что согласился, Потому что тоже скучал, чёрт, как же скучал! Они вваливаются в комнату, на ходу сбрасывая одежду, падают на кровать почти голые, разгоряченные, влюбленные. Ларин выцеловывает юликову шею, под аккомпанемент из родных, почти позабывшихся стонов, и, оторвавшись: — А как же Даша? — издевательски, с наглой ухмылкой. — К черту Дашу, — умоляюще, сжимает плечи, прижимается близко-близко и стонет так, что внутри приятной судорогой сводит. И Дима вдруг отчетливо понимает, что выиграл не только эту битву, но и, кажется, всю войну. Солнечный лучик озорливо скачет по лицу, оглаживает чернильный терновый венок, щекотит веки. Дима недовольно морщится, оглаживает простыни рядом, не найдя желаемого, все же разлепляет глаза и осматривает комнату: никаких Юликов в комнате не обнаруживается. Вздыхает, шлепает по холодному кафелю на кухню. Юлик стоит у окна, задумчиво дымит в форточку. — Ксюша тебя убьет, — констатирует Дима, взглядом указывая на горку пепла в цветочном горшке. Юлик жмет плечами, мол, ничего страшного: — Не смог найти твою пепельницу. Дима улыбается, подходит, незаметно оглядываясь — от серости не осталось и следа, она сбежала, испугавшись, отступила, проиграла солнечному Онешко -, обнимает за талию и целует трепетно-нежно в щеку. Юлик отфыркивается: — Ларин, что за нежности, я тебе не кисейная барышня, не растаю. И не дождавшись ответа, сам целует Ларин, показывая, что скучал ничуть не меньше.***
Ксюша вбегает в знакомый двор, растрепанная и запыхавшаяся, смотрит в окно ларинской квартиры — свет горит, значит, Дима дома, судорожно выдыхает, успокаиваясь, в сумочке своей в поисках ключей роется, по привычке снова взглядом за окно цепляется. Ксюша замирает, дергано улыбаясь уголком губ, ключи кладет обратно — в окне — два целующихся мужских силуэта. По щеке стекает слеза, оставляя за собой черные разводы, но Ксюша за Диму счастлива, правда-правда. На дисплее айфона непрочитанным сообщением мигает «давай выпьем».