Когда умирает любовь

Тишина, давящая на уши и окутывающая коконом, прерывалась только мерным плеском капель воды, разбивающихся на мелкие брызги, стоило им коснуться каменных плит пола. Эти капли отсчитывали время, оставшееся несчастной, заточенной в каменной норе по приговору суда. Времени осталось слишком мало. Впрочем, она больше не цеплялась за время. Она сидела на подстилке соломы, слепо глядя в густую темноту прямо перед собой. Спутанные черные как ночь волосы скрывали ее серое рубище. Она не шевелилась, словно обратясь в камень и став частью собственной темницы. На юном высоком гладком лбу меж разлетающихся к вискам бровей залегла скорбная морщинка, губы ее были плотно сжаты, острые хрупкие плечи поникли. Она вновь была похоронена заживо — теперь двери темницы охраняло вдвое больше стражи, и на Гревскую площадь ее будут сопровождать десятки солдат, мимо которых не прошмыгнуть несчастному горбуну. Священник замер на пороге, освещаемый слабым светом свечи. Они опять встретились, в том же каменном мешке, в том же положении. — Ты… Убила его, — наконец произнес архидьякон полуутвердительным тоном. Она подняла запавшие темные глаза и ответила глухо, хрипло: — Убила. И ещё раз убила бы, подлеца. Клод качнул головой, медленно сошел вниз по скошенным каменным ступеням и тяжело опустился рядом на влажную охапку соломы, коснувшись плечом ее плеча. Смотрел прямо перед собой туда же, куда и она, на что-то, видимое лишь ему, не шевелясь и не нарушая молчание. — Вы были правы, — безжизненно сказала она. Горько усмехнулась, — Вы были правы во всем. — Да, — эхом отозвался он. Он больше не предлагал ей вечного блаженства и слияния в любовном экстазе на охапке соломы. Он не знал, что ему делать и как выпутывать мушку из паутины. Он даже не знал, был ли пауком он или то был злой рок, погубивший их всех. Задыхался в западне, куда попали они все: пустышка офицер, девочка плясунья, он, его подопечный. Все шансы на спасение были упущены и растрачены, слишком силен был этот роковой водоворот, слишком крепка паутина. Он неоднократно пытался обдумать все произошедшие события, понять, где ещё возможно было что-то изменить, свернуть в другую сторону… — Я отпевал его, девушка, сегодня на утренней службе, — зачем-то проговорил он. Она молча опустила дрогнувшие ресницы. Он пытался прочитать хоть что-то на бескровном лице: сожаление, горечь утраты, торжество, страх перед виселицей. Но Эсмеральда была холодна и безразлична ко всему, словно костлявая рука смерти уже коснулась ее чела. — Тебя казнят за убийство и колдовство, дитя, — прошептал он. — Я знаю, — ответила цыганка. Клод затих. Как он жалел, что не его кинжал оборвал жизнь повесы и фанфарона. Она страдала — и это было больно и мучительно страшно видеть. Страдала по-настоящему, сломанная и растоптанная солдатскими сапогами драгоценная кукла, мушка с переломанными крыльями. Ее даже не допрашивали — она сама подошла к патрулю и сообщила, что заколола кинжалом Феба де Шатопера. По крайней мере, так ему рассказал королевский прокурор. — Почему? — тихо спросил он. Она засмеялась тихо, и в этом смехе было больше боли, чем в криках агонии. — Цыгане умеют ревновать. — Мне жаль, — шепнул священник. Она скривила бледные губы. — Оставьте. Вам не жаль. Вы торжествуете. Имеете право. Он сгорбился, опёрся локтями о колени и замер. У них было больше часа на исповедь, но говорить не было смысла: цыганка не верила в жестокосердного католического бога, а безмолвная исповедь ее истерзанной души говорила больше, чем Эсмеральда могла выразить словами. — Ты не его любила, — произнес Клод. — Ты любила его мундир. — А вы не меня любили, — ответила она равнодушно. — Вы любили тело плясуньи. Клод бросил на нее быстрый взгляд. Его живой деятельный разум уже перебирал варианты их будущего. Будущего колдуньи-убийцы и священника-вероотступника? А почему бы и нет? Сказать, что несчастная была одержима бесами, что церковь очистила ее, что... Это казалось настолько неразрешимой задачей, что Клоду непременно захотелось ее решить. Им нужно было ещё время, а дальше... Дальше будь что будет.