Солнце на моём подоконнике

Oscar and the Wolf Fever

— Красота! Ляпота! — не то кричит, не то бормочет Арсений в открытое настежь окно, и Антон отзывается далеко не сразу. Он очарован Поповым, оттого взгляд не отрывается от профиля, греющегося под лучами уходящего солнца. Просто Арс закаты пиздецки любил. В его квартирке окна выходят на северную сторону, и там всегда холодно и серо. Зато у Шастуна он обосновывался каждый вечер, наплевав на всё, даже на то, что у его /вроде как/ друга есть личная жизнь и вмешиваться в нее — неправильно, мерзко Только вот личной жизни у Антона совсем-совсем нет и никогда не было. У него из личного — лишь Арс на подоконнике по вечерам, который пьет черный чай кружками, дышит прокуренным воздухом его, Шастуна, берлоги, читает мини-лекции о том, как важно держать дом в чистоте и как важно хотя бы три раза в день проветривать все комнаты. У Антона такой живой Арсений, вне съёмок, вне рабочих обстановок и бесконечных туров, поездок и путешествий, и это, пожалуй, самое прекрасное, что юноша видел в своей жизни. — Всё бы отдал за такие виды. Везёт тебе, Тох, — Попов не прячет трепетную улыбку, которую дарит угасающей звезде. Антону хочется, чтобы улыбка эта закрепилась у него на стеклах, застыла на потрепанных бежевых обоях, чтобы взорвалась у него миллионами атомов по всей квартире. Ему никто такие улыбки просто не дарил. Ни немногочисленные пассии, ни любовницы, ни даже самые близкие друзья и подруги. Просто наверное Арс был чем-то другим. Ни другом, ни семьей, ни близким, ни далеким. Арс был Арсом. Чужим, но таким своим. Притягательный и отталкивающий. Человек-загадка. Человек-счастье. Человек-солнце. Антону и правда везет. С квартирой. С карьерой. И с Арсением ему пиздецки сильно везет. В их комнате льётся что-то неизвестное, потому что мужчина решил, что радио будет лучше привычных песен с мобильников и плейлистов их обоих. Чтобы не ссориться за понравившуюся песню, надо найти ту, о которой они никогда не слышали. Мужской баритон разливается теплотой по помещению, и Арсений неожиданно спрыгивает с подоконника, спугнув только-только заснувшего Люка. Солнце лучами будто следует за ним, лижет обнаженные щиколотки и ключицы, еле прикрытые тканью шелковой футболки. Попов смотрит Антону в глаза, практически не дышит, взглядом давит сильно-сильно, чтобы Антон в песне новой утонул вместе с ним. Попов смотрит, не отрываясь, берет его за руки, расслабляется, — и это ощущается почти мгновенно, — а после тянет то на себя, то отталкивает. И, сука, продолжает улыбаться. Солнце, блять, второе. Шастун правда пытается двигаться так же красиво, как Арс, смешно неловко перебирает длинные ноги по скользкому паркету, стараясь не упасть и хмурится, когда смех Арса заглушает музыку. Хватку расцепляет лишь на секунды, чтобы потом в наказание снова оказаться прижатым к Попову, у которого не то, что глаза — он весь светится изнутри. Его от пастельно рыжих оттенков лучей не отличить: он сам будто стал их частью. Антону не от солнца тепло, совсем не от него. Его пальцы переплетаются с чужими, горячими, пылкими, жилистыми, ж и в ы м и. — Завидую я тебе, Тох, — когда музыка стихает, сменяется уже более спокойной, под которую осесть на пол хочется и прижаться к такому теплому мужчине, Арс снова смотрит в окно. Последние лучи солнца лениво с ними обоими прощаются, мерцают в полутьме города, и весь мир будто накрывает такая пугающая и одинокая тьма. — Лучше завидуй н а м, Попов. Лучше люби м е н я, в конце концов. И пока все за окном чернело, в комнате Антона Шастуна, где пахнет сигаретами и чаем, где звучит тихо музыка из радиоприемника, где самый лучший вид на закат, где, в конце концов чувства оживают от каждых прикосновений и поцелуев, светит ярко-ярко с о л н ц е по имени А р с е н и й.