Ведьмачье

Лютик с детства привык, что чувствует боль. Ну, к самому факту, понимаете? На деле чувствовать все то, что он чувствовал, он бы никому не пожелал. А ведь это были ощущения его соулмейта. Родственной души. Кто бы знал, что в детстве он, надрываясь, плакал не от самой боли, а от понимания того, что, боже, только что его соулмейту сделали что-то столь ужасное, что оставило по себе новый след. Новую боль. Мама успокаивала его, шепча что-то про то, что все хорошо и «скоро перестанет болеть», а Лютик рыдал сильнее — у соулмейта с такими частыми ранениями вряд ли все закончится в этот раз. Геральт привык, что его постоянно ранят: твари, люди, мутанты. Одно было различие: некоторые твари были ядовитыми. Однажды он бредил сутки после укуса монстра, и он задумался о соулмейте, только когда, боже, встретил его. В первую встречу Лютик посмотрел на него живыми, яркими глазами цвета травы в поле, Геральт словно увидел себя в кривом зеркале: другое лицо, волосы, глаза, даже рост и ширина плеч, но все шрамы, которые он знал наперечет благодаря любящим поболтать об этом девицам, в тех же местах — и тот, что пересекал лоб и бровь, и почти невидимый вверху носа, и чуть справа, вертикальный, и даже этот, над правой бровью — он даже не помнит, как получил его. Лютик громко говорит, поет, смеется, а Геральт не может оторвать взгляда — считает шрамы. Вся та мелочь, что оставалась на нем, а он и не замечал, потому что не убили — и ладно. Вся она на Лютике смотрелась просто чудовищно: бледные шрамы, которыми были покрыты руки, один длинный — на левой руке, с кисти и до локтя. У Лютика руки тонкие, кажется, он совсем бессильным выглядит — и Геральт не понимает. А ведь это все — самое безобидное, он даже шеи не видит, чтобы добавить к счету шрам от укуса стрыги. И самые уродливые шрамы, как ему говорили, находятся на груди и животе. Геральт медленно понимает, что все в нем наполняется ужасом — он сделал это со своим соулмейтом. У него, ведьмака, был соулмейт-человек. У него был соулмейт! А он об этом и не вспоминал, думая, что живет так долго, что тот уже наверняка сгинул. Но его соулмейтом оказался не в меру говорливый бард, голосящий сейчас какую-то наспех придуманную про него балладу. И смотрит этот бард так, будто не видит шрамов на лице, на шее, на руках Геральта — словно в упор не видит, что другой человек просто не может не быть его соулмейтом. Геральт уверен: тот же шрам на левой стороне лица чего только стоил. Сложно не признать собственное покоцаное отражение, даже если оно на такой гнусной роже, как у него. Лютик привык, что на нем постоянно появляются новые шрамы. Он старается только больше улыбаться и громче смеяться, когда приходит время боли. Однажды в баре у него появилось ощущение, что вилы проткнули его живот. Его тогда вырвало на деревянный пол, но он не кричал — а окружающие посмеялись и похлопали по плечу, мол, все, хватит. Допился. Лютик ушел тогда, конечно, пофлиртовав напоследок с несколькими симпатичными девушками, но он чувствовал, как истекает кровью предназначенный ему человек — человек, которого только что проткнули три здоровые, не слишком-то наточенные иглы. И вряд ли, конечно, их прежде почистили. Лютик возвращается в свою комнату и падает на кровать, выдыхая — он ничего не может сделать. Только быть тем, кто он есть — он уже выбрал профессию барда, предпочел ее совсем мальчишеской мечте стать рыцарем или стражником. Рыцаря или стражника могут пытать, убить слишком изощренно — а соулмейту этого и так хватает, Лютик за свои двадцать с небольшим лет успел убедиться. Оторванное ухо — Лютик забился в угол очередного трактира и шумно дышал, пытаясь унять дрожь. Звенящая тишина в голове пугала, но не так чтобы сильно — от оторванного уха ведь не умирают, правда? И уж точно не его соулмейт. Неровная звезда на груди — Лютик почти плакал от боли, от такого избирательного движения по голой коже — он благодарил богов, что оказался в это время один в собственных покоях. Он бы не выдержал. Куча всяких неприятных ран на груди — боже, Лютик каждый раз молился, чтобы с соулмейтом было все в порядке. И после того, как на его коже также формировался шрам, который очень скоро появится у родственной души, прислушивался к себе, ловя чужое дыхание. Слыша, как бьется чужое сердце. После особо неприятного ранения, знаете, можно было услышать соулмейта — ну, то, что творилось у него внутри. Можно было понять, жив он или, может, уже покинул этот мир. Соулмейт Лютика после всего оставался жив — и Лютик был рад уже этому. До тех пор, пока не почувствовал, как жизнь буквально вытекает из него — он не мог плакать, не мог говорить, не мог дышать — горло резко взорвалось болью, и Лютик мог только царапать его ногтями, моля о воздухе. Не вспоминая о соулмейте. А когда боль отступила, он вспомнил. Прислушался — и ничего не услышал. Ни-че-го. Даже привычно замедленного ведьмачьего сердцебиения. Тук-тук, тук-тук… Не было. Соулмейт умер? Да ну, бред. Лютик не мог с этим смириться. Геральт проснулся через пять лет с нулем воспоминаний о том, как оказался именно здесь и что, черт возьми, произошло. Провел рукой по лицу — в первую очередь ощутил глубокий шрам, пересекающий лоб и левую бровь, спускающийся на щеку. В сознании всплыло воспоминание: как одна из женщин, побывавших в его постели, говорила: «Некрасиво бы он выглядел на девушке. Да и на парне, если быть честной. Признайся, ведьмак, тебе же интересны изящные парни?» Та девушка, очевидно, была изрядной болтуньей. Он потрогал пальцами зудящую шею — там обнаружился рубец, Геральт признал в нем след от укуса. Монстр? В голове не всплыло слово «соулмейт» и он вспомнил об их существовании через месяц после пробуждения в развалинах. И выпил за то, что его соулмейт уж наверняка не почувствовал, как ведьмаку перегрызли горло. На другом конце королевства Лютик пел балладу о влюбленных, которые не могли встретиться. У девушки был всего один шрам, и он пересекал левое предплечье вдоль вен — у самого Лютика не все было так лирично, но несколько мечтательных дам заметили определенное сходство. В балладе эта девушка часто смотрела на небо, спрашивая его о том, жив ли ее любимый. Лютик знал: боль от перерезанных вен наверняка бы не посчиталась столь сильной, чтобы вызвать видение о том, жив ли соулмейт, дышит ли, бьется ли его сердце. А впрочем, он понятия не имеет: просто поет, что красавица знать не знала, что с ее суженым. Самого себя красавцем называть все еще не очень хотелось, но потихоньку Лютик возвращался к своему прежнему состоянию: с виду легкомысленного, веселого барда. Веселого чаще искренне, а не в качестве защиты от окружающего мира. Пока не почувствовал снова жгучую боль — на этот раз в бедре — и вновь не услышал слишком медленного для человека с болевым шоком сердцебиения: тук-тук, тук-тук. Пять лет! Но он вернулся. Его соулмейт воистину не может умереть. А Лютик еще боялся! Однажды Геральт устает от переглядок и игр в несознанку: он устал, он напряжен, Лютик болтает без умолку, громко хохочет — так, как и всегда прежде, но Геральт устал. Он не может терпеть, не может так долго ждать, пока его отражение — почти буквально — даст ему какой-то знак. Мол, я знаю, я понял. Приступай к моему завоеванию? Лютик такой любвеобильный, совсем не стеснительный, но он так долго не делал никаких шагов навстречу. Даже кокетливо ручкой не помахал, хотя делал это по отношению к некоторым дамам. Лютик говорит много, Геральту его молчание только снится — и то в кошмарах, — и он притягивает соулмейта к себе, целует долго, глубоко, горячо. Не дождавшись ответа, выпускает и идет дальше. Ему тихо. И он ясно высказался о своих желаниях. Лютик догоняет его спустя пять минут — осторожно кладет руку на плечо, на котором остался шрам от когтей монстра, заставляет остановиться, заглядывает в глаза. — Ты знал? — спрашивает он. Геральт тратит все моральные силы, чтобы удержать на лице каменную маску и мерзко не ухмыльнуться — о, он умеет. Вместо этого ведьмак говорит: — А как иначе объяснить то, что я с первой встречи при взгляде на тебя словно в зеркало смотрюсь? Лютик смущается — с ведьмачьими шрамами на лице это смотрится почти сюрреалистично, потому что люди, Геральт по себе знал, получающие такие раны, не смущаются до покрасневших ушей. Лютик опускает руку ниже по плечу, а пальцами второй зарывается в медные волосы. Мимолетно улыбается. Трет нос, задевая сразу несколько тонких шрамов. Геральт засматривается. — Ну, знаешь, — наконец откликается он хоть как-то, — вас, ведьмаков, не прочитаешь. Я думал, ты не обращаешь на меня внимания, так что и сам… не делал шагов навстречу. Со всеми твоими ранами я не хотел доставлять еще больше неудобства. Геральт скользит взглядом по обнажившемуся предплечью и видит хорошо зажившие следы от трех когтей — на белой коже барда они смотрятся… дико. Все еще дико. Геральт думает о том, что говорили женщины, глядя на Лютика. — Не смотри так, — говорит Лютик, — у меня все твои шрамы. Это действительно так работает. Геральт все-таки усмехается — не может сдержаться — и говорит: — Но я же старше. — О, — Лютик округляет рот и смотрит, смешливо сощурив глаза. Геральту кажется, что его ждет вселенская подстава, — я родился с несколькими шрамами… не очень приятными. Дети в школе меня уважали. Лютик смеется, глядя в лицо Геральту; Геральт ошарашен — он не знает, что думать. С одной стороны, это ужасно, с другой… Лютик относится к этому так легко. Он уже привычно проводит вдоль шрама на левом предплечье и складывает руки на груди, решительно глядя перед собой. Настает время Геральта спрашивать: — Чего так смотришь? — Думаю, как избавить себя от лишних отметин. Он улыбается. Геральт не может не улыбнуться в ответ. Лютик рассказывает: — О, а вот этот шрам мой. Меня однажды побили, когда я был на юге. Геральт смотрит на него с удивлением: как можно бить это создание? Он и сам не мог придумать иного средства, кроме как поцелуй, чтобы Лютик помолчал немного. Кто-то серьезно поднял на него руку? Геральт отмечает для себя тонкий шрам между ребер с левой стороны груди. Лютик с увлечением ищет на нем еще; Геральту кажется, он играет в какую-то свою игру. — Этот. — Лютик тычет пальцем куда-то ему в шею. Геральт смотрит непонимающе. Лютик жмет плечами и продолжает: — Разбойники. У меня тогда впервые лютню сломали. А это, кстати, — он указывает на некрасивый рубец на запястье, — от лопнувшей струны. Уж не знаю, как она лопнула, но так получилось. Оказалось, что Лютика часто били, он попадал в переделки, ломал собственные кости — но в то же время ведьмак либо сам делал все то же, либо лежал без сознания в доме очередной ведьмы-знахарки, либо был так накачан эликсирами, что не чувствовал. Лютик рассказывал: он отказался от рыцарства, чтобы не доставлять Геральту лишней боли, он старался намеренно не вляпываться в переделки по той же причине. От него Геральт впервые услышал, что после очень сильной боли можно узнать, жив твой соулмейт или нет. Лютик сказал, что лет с восьми знал, что его соулмейт — ведьмак. Лютик ласковый. Он всегда знает, где болит, знает, куда Геральта ранили, знает, когда было бы неплохо выпить, а когда нужно обращаться к ведьме. Он нежничает с Геральтом, будто с ребенком, и говорит, что по-другому не может. Большой и грозный ведьмак, говорит он, весь испещренный шрамами, говорит он, однажды проткнутый насквозь, говорит он. И целует в щеку, потому что Геральт разбил губу, а Лютик залил ее какой-то целебной дрянью. Лютик говорит: «Она горькая, не хочу целовать тебя в губы сейчас». Лютик врет и не краснеет — и Геральт понимает это, пусть и не сразу. Лютик заботливый и все такой же беспокойный, шумный, болтает, поет, смеется громко и постоянно улыбается — со шрамами на его лице это уже не смотрится дико, но Геральт все равно не может оторвать взгляд. На лице Лютика улыбка, уже собирая в уголках глаз тонкие сеточки морщин, также заставляет шрамы танцевать, жить. Они не ощущаются тяжелым, почти неподъемным грузом, каким видел их при их первой встрече Геральт, — он уже знает, что Лютику на шрамы плевать. Лютик просто всегда был счастлив слышать его дыхание после особенно острой боли, был рад чувствовать, что сердце его ведьмака бьется. Геральт всегда будет помнить, сколько боли и страданий принес своему соулмейту, но Лютик также всегда будет перекрывать потоки упаднических мыслей поцелуями. Лютик самый понимающий, самый верный, самый знающий. Он любит вести себя, как ребенок, любит думать, что все вокруг видят его беспечным, но Геральт помнит, что именно Лютик первый узнает, что где-то что-то произошло. Первый прожужжит ему все уши о том, что нужно идти туда. Первый скажет, где там поблизости ведьма, и не отпустит от себя, пока Геральт не пообещает, что останется жив. Геральт чувствует, что не имеет права умереть во второй раз: Лютик порой говорит во сне, шепчет с таким страхом в голосе, от которого даже ведьмачье сердце щемит, о том, что не слышит, что сердце не бьется. Геральт помнит, каков на ощупь рубец от укуса стрыги на шее его барда. Он помнит, насколько неестественно он выглядит. Он не помнит, насколько больно было умирать, но понимает, что в любом случае неприятно. А Лютик не просто умирал вместе с ним, но и пережил те пять лет, когда думал, что сердце соулмейта больше никогда не будет биться. Геральт помнит его слова: — Я готов пройти через ад, только живи. Геральт понимает: в других случаях, перед другими людьми Лютик сказал бы, что предпочел бы запереть ведьмака в башне или что-то такое, чтобы увеличить степень собственного комфорта, и все бы услышали в этом шутку. Геральт знает: Лютик говорил бы серьезно. Геральт знает еще, что Лютик слишком хорошо понимает, что ведьмак без смертельного риска, не берущийся за любую работу за двести оренов, уже не ведьмак. Что Геральт не остановится, не перестанет, не сможет жить без ведьмачьей работы. Лютик понимает и принимает, а Геральт смотрит на него издалека, смотрит, как он смеется громко и не вспоминает о множестве неприятных отметин на теле и видит: этот человек — его родственная душа.