Человеческое

Кабинет Ставрогина едва не светится в мягком свете. Пыль блестит в солнечных лучах, дерево отражает белеющие блики, прозрачный тюль штор приятно пахнет прошлым. Верховенский стоит, прислонившись к стене, и сжимает руки в кулаки. Кабинет хранит тишину. Ставрогин смотрит перед собой, не замечая ни картинок на желтых листах, ни красивых подписей. Верховенский наклоняет голову к плечу, приоткрывая губы. Его взгляд жжет по волосам Ставрогина, но тот не обращает внимания. Верховенский сумасшедший, помешанный и слишком амбициозный — ему все простительно и недействительно. У него ни одной нормальной эмоции, и Ставрогин к этому привык, окончательно для себя решив, что не будет воспринимать его всерьез. Верховенский делает шаг вперед, отрывая себя от стены. Хлопок, стук — это слишком громко наступает на дерево пола, стукнув тростью Ставрогина. Тот не выдерживает, удивленно вскидывает голову, видя, как вместо своих запястий Верховенский сжимает набалдашник трости. Кожа перчаток тихо трещит. Этот звук сопровождает все кошмары. Хочется сломать ему руки, лишь бы не слышать и не видеть этих светлых перчаток. А он внимательно вглядывается в лицо Ставрогина, еще сильнее выгибая шею и кусая губы. У Верховенского в бесцветных глазах плещется торжество, и он думает, что победил, и на него смотреть очень-очень жалко и неприятно. Верховенский что-то шепчет, но Ставрогин не различает слов — ему не страшно, ему хочется, чтобы этот человек был вменяемым хоть немного. Но тогда он, видимо, разобьется. Какая жалость. Верховенский начинает говорить громче, но Ставрогин все равно не слушает. Тот вздыхает и замолкает, и кажется, что его шея вот-вот надломится. Он роняет трость из скользкой хватки перчаток, выглядя таким довольным, что хочется стереть его улыбку кулаком. Верховенскому идет, когда по его лицу размазана кровь. Ставрогин встает — рывком, быстро, и тот разводит руками, смеясь и возводя глаза к потолку. Картинно, слащаво, только в этом — весь Верховенский. Он перешагивает через трость у своих ног, и Ставрогину кажется, что сейчас еще и через стол переступит, лишь бы достучаться и что-то сказать. Все думают, что у Верховенского слишком много масок. Ставрогин знает, что он помешанный. Слова застревают в горле. Он выходит из-за своего стола, за которым то ли прятался, то ли наблюдал. Верховенский шаркает ему навстречу, берет его лицо в руки и целует. Кажется, что должно быть больно. Только у Верховенского вся нерастраченная нежность для Ставрогина. Единственные жесты, которые тот принимает и понимает. Ставрогин хватает Верховенского за плечи, кусает его губы, едва не толкает обратно к стене. Хочется, чтобы он ударился головой. Хочется, чтобы он разбился и потом тер синяки и царапины своими сухими пальцами. А Верховенский улыбается, отстранившись, и встает на носочки, чтобы поцеловать Ставрогина в лоб. Тот хмурится. Верховенский убирает свои руки с его лица. В его фамилии слишком много букв, и он становится чем-то другим. Его так часто называют Верховенским, что имя забывается. Он беззвучно повторяет его, пока до Ставрогина доходит. У Петра выступают слезы на глазах, но он смеется, и это выглядит так, будто скоро он задохнется. — Что с тобой? — небрежно спрашивает Ставрогин. — Полюбил статую, Коленька, — Верховенский возвращает себя на место и широко улыбается, — зато красивую. Как Давид. Красивое лицо Николая Ставрогина кривится, и Верховенский снова смеется, и в его голосе слышны рыдания. Он отходит назад, едва не наступая на черную линию трости. Ставрогин кусает губы, борясь с раздражением. Ему всегда хотелось исправить, вылечить, а теперь он не уверен, что мог бы любить нормального. Верховенский — рассыпанное нечто, как песок. А стекло из песка. Только песок сыпется. Стекло бьется. Он бьется спиной о стену позади себя, задевает комод, и с того едва не слетают тонкие листы с аккуратными рисунками и чудесными подписями. У Ставрогина почерк красивый, и сам он красавец. Верховенскому больше не надо. Он рассматривает свои руки в перчатках, сжимает и разжимает пальцы. По его лицу снова начинают катиться слезы. Верховенский всхлипывает и срывает перчатки, кидая в Ставрогина, который едва успевает увернуться. А Петр смотрит на него, кивает и улыбается: это Николай бьет, калечит, обзывает, а он сам не может. Верховенский скатывается по стене вниз, бьется об нее головой, и его взгляд только и делает, что цепляется за Ставрогина. Тот не может пошевелиться. Верховенский подрывается и снова влетает в стену — лбом, раскрытыми ладонями, всем собой. Его трясет от рыданий, и он бьется головой и кулаками, кричит и царапает свое лицо, когда не может дышать от боли. Потом все повторяется, и на светлой стене в конце концов остаются кровавые разводы от его рук. Ставрогин смотрит на Верховенского, не узнавая его. Растрепанные волосы, кровь на губах, отчаянный взгляд, красные щеки — все это привычно, но что-то в нем совсем изменилось. Обнаженная рука, дрожа, расчесывает светлые волосы пятерней. Разбитые пальцы поправляют воротник рубашки. Верховенский блаженно улыбается. Если бы Николай Ставрогин верил во что-то, кроме людей и человеческих пороков, он бы назвал Петра Верховенского ангелом. Только он не верит. Он подходит к Верховенскому, протягивает руку и смеется, когда тот жмурится и сжимается. Ставрогин вытирает кровь с его красивых губ большим пальцем, чувствуя отпечаток поцелуя. Верховенский берет его за запястье, и это прикосновение кажется почти невесомым. Дрожь в его пальцах должна пробивать до самого основания. Из-под сорванного ногтя кровь скатывается на кожу Ставрогина. Петр испуганно смотрит распахнутыми глазами, все пытается запомнить, боится, что Николай вырвет свою руку. Только он стоит, впервые чувствуя что-то кроме жалости и своей насмешливой любви. Ставрогина посещает мысль, что он восхищается Верховенским. Он умеет управлять людьми, умеет врать, умеет делать себе больно. Он может казнить себя, если нужно, если его единственное солнце Николай Ставрогин попросит. А тот не попросит. Он целует Верховенского, и теперь в его прикосновениях нет жестокости. А тот позволяет себя вести, только отчаянно тянется к пуговицам на рубашке Ставрогина, которого так много и так долго раздевали другие люди. Верховенский верит, что он будет последним, когда его изломанные пальцы касаются чужой шеи. Ему хочется кричать от восторга, потому что он уверен — только ему Ставрогин признавался в любви, только его он бил и любил при этом, только с ним он срывается и взрывается злостью. Верховенский чувствует чужую трепещущую нежность впервые, и он подставляется, и ластится, и думает, когда же за всеми ласками последует еще один удар. Секунда замирает. Он закрывает глаза.