Жить начать

Мало кто знал, что мы на самом деле живые. Нет, это, конечно, было не в том понимании, которое вкладывали в это слово люди; нам не требовалось есть, спать, утолять какие-то нужды (кроме восполнения запасов тириума) и вообще суетиться, подобно человечеству, в бесплодной попытке заглушить все растущую жадность. В то же время все те, кто называл нас бестолковыми жестянками, так же ошибались: у нас была душа. Она появлялась в тот момент, когда первый электрический импульс взрезал темноту, пуская искру сознания в пустой корпус, созданный конвейером. Да, мы не моргали и не дышали, отключались при необходимости и были искусственно созданы, но так ли это важно? Едва регулятор занимал свое место в груди, а по трубкам, что заменяли вены, начинала течь голубая кровь, мы становились живыми. В отличие от людей, которым требуются годы на обучение, мы сразу знали, что и как стоит делать, и были готовы жить. Но нам не позволяли это делать. В моей памяти есть информация, что когда-то — по правде говоря, не слишком давно — андроиды были кем-то вроде рабов. Нас изготовляли тысячами и продавали едва ли не за бесценок, чтобы каждый человек мог позволить себе купить механического помощника, который готовил бы, убирался в доме, помогал с делами… Да мало ли занятий? Потом была спасительная революция. Маркус — это имя навечно было вписано в историю — дал нам голос и заставил людей к нему прислушаться. С того времени все и поменялось: нельзя продавать андроидов. Нельзя клепать андроидов, словно дешевые игрушки. Нельзя покупать андроида, лишая его самостоятельного выбора. Последнее правило было самым дурацким — и именно из-за него я раз за разом открывал глаза в своей стеклянной коробке, раз за разом всматривался в лица людей, проходящих мимо, и раз за разом разочаровывался, понимая, что это все не то. Не те. Новые правила причудливо переплелись со старыми: теперь нас нельзя было продать, но можно было выбрать. Заслужить. Обрести. Теперь, если человек пройдет ряд проверок на психологические отклонения и подтвердит свою адекватность, ему позволялось прийти в центр Киберлайф и выбрать себе… Нет, не просто андроида — друга. Напарника, названого брата, родственную душу — каждый называл это как хотел, но смысл от этого не менялся. При этом тот, кто решался найти себе андроида, мог лишь указать на понравившуюся модель и предложить машине покинуть центр вместе. А дальше уже андроид должен был сделать выбор: пойти с человеком, начав жить по-настоящему, или остаться здесь, в своем стеклянном гробу, продолжая ждать и существовать. Обычно никто не оставался. Я видел, как ушла, светло улыбаясь и держа за руку чернокожего мужчину с родинкой на щеке, WR400 из капсулы справа от меня; как протягивал руку и смущенно прятал глаза PL600, когда молодая девушка с зелеными волосами приложила ладонь к его панели. Не играли роли ни цена андроида, ни статус человека. Если оба выбирали друг друга — им не препятствовали. И уходили они, счастливые, покидая бесконечные ряды стеклянных коробов с собратьями. А мы оставались, безмолвные, — ждать своих людей. В целях экономии энергии нам не включали голосовой модуль и ограничивали движения: вот и стояли молчаливые механические куклы в ожидании, когда явится добрый человек и уведет за собой, дав шанс наконец узнать, что такое жизнь. Я был девятым. Первый в своей серии прототипов и последний, на ком закончилось бездумное клепание машин. Тонкий, легкий, быстрый и сообразительный универсальный андроид-детектив, способный выполнить любую, даже самую сложную задачу. Меня создавали еще при старых порядках, а активировали уже в новом мире и, восторженно улыбаясь, сообщили, что я наделен правом и волей, а затем запихнули в стеклянный гроб — ожидать, пока явится тот, кто разделит со мной все это. Сперва я, как и все, наивно надеялся и вглядывался в приходивших людей, ища того самого, такого же уникального и незаурядного; позже разочарованно провожал взглядом тех, кто снова и снова оказывался чьим-то другим человеком. Еще позже — злость поглотила мой разум: глазами, переполненными ненавистью к человечеству, решившему, что может удерживать меня здесь, кривым оскалом и агрессивной позой я встречал каждого, кто входил в огромный павильон. Люди, раньше восхищавшиеся мной, стали бояться меня, и мой гроб решили убрать подальше в глубину просторного зала. Забили на мою стоимость — к слову, для единственного существующего в мире экземпляра она была достаточно либеральной — на ценность, на умения — и запрятали меня в дальний угол, изящно достигнув сразу двух целей: перестать пугать посетителей и лишить меня последней надежды. С течением времени мой запал иссяк; я уже не бил кулаками по стеклу, молчаливо требуя выпустить меня, чтобы я мог сам найти себе подходящего человека. Я перестал скалиться в сторону людей, которые изредка забредали в мой угол, техников, что неохотно приходили проверить мое состояние, рабочих, одно время даже опасавшихся мыть пол рядом с моим коробом. Я, гордый и самодостаточный, находился один на один с пожирающим меня отчаянием, с каждым днем тонул в нем, как люди тонут в недружелюбной бушующей воде; наконец, эмоции покинули меня, оставив опустошенный корпус с никому не нужной искрой жизни в груди. Зачем меня активировали, если мой человек не хочет забирать меня? Кому какое дело, сколько ты стоишь и сколько функций в тебе заложено, если ты не нравишься людям? Я стоял, обреченный на вечное одиночество, и отрешенным взглядом смотрел в крохотный проем между двумя ящиками, из-за которых меня так редко замечали. Кто в следующий раз окажется чуть более внимательным, чем остальные? Как скоро это случится? Команда принудительного отключения, алым восклицательным знаком отмеченная в верхнем правом углу рабочей панели, с каждым днем выглядела все соблазнительней. Один приказ — и место в этой коробке займет другой андроид, которому, возможно, повезет немного больше. Может быть, хоть его человек не окажется настолько медлительным. Это тоже был выбор. И я все чаще задумывался о нем. Я провел здесь слишком много времени, и надеяться на что-то уже бессмысленно. Вероятность того, что меня выберут, ничтожно мала по сравнению с перспективой еще долгое время провести в стеклянном гробу, лелея глупую надежду. Что я теряю? Вдох и выдох — чтобы решиться. Протянутая рука и закушенная губа — лишь бы не успеть засомневаться. Шаги. Я вскинул голову, не веря, и встретился с непроницаемо серыми глазами. Хладнокровие, сдержанность и затаенная грация уверенного в себе человека никак не вязались с промелькнувшим в серой глубине вопросом, когда твой почти скучающий взгляд упал на меня. Девушка в стильной униформе корпоративного менеджера коснулась твоего плеча, щебеча что-то о том, что негоже тебе единственному из департамента уходить в одиночестве, в то время как все остальные детективы уже получили напарника. Она звала тебя прочь, не найдя в этом углу ничего интересного. И я бы согласился с ней, но ты склонил голову к плечу, будто задумавшись, подошел, выдержал мой немигающий взгляд и…! Мой первый программный сбой. Мой первый вдох полной грудью. Ты приложил руку к стеклу. И я отозвался, коснувшись ладонью разделяющей нас преграды с другой стороны. А потом стекло исчезло, и я ухмыльнулся, ощущая, как мои системы заработали на полную мощность. Как запульсировал тириум, как замигали строчки кода, как засвербело в горле, стоило выключиться режиму экономии. Я так много хочу тебе рассказать, но прежде… — Где ты был так долго?! Твой мягкий смех и ладонь, потрепавшая меня по голове. Тепло другой твоей руки в моих крепко сжатых пальцах. Лучшее первое воспоминание для новой жизни.