Билли вспоминает

Ночи в Нассау густо-темные, как чернила, растекшиеся по столу. Маяками на берегу горят костры, и легкий бриз колышет пламя. Желтыми теплыми кляксами светятся огни постоялых дворов. Воздух соленый, свежий, пьяняще свободный, и Билли вдыхает его полной грудью. Он лежит на песке, запрокинув руки за голову, и смотрит на расцвеченное звездами небо. Песок под ним прохладный, влажный и море знакомо шелестит волной, зовет, и если провести языком по губам, то почувствуешь соль. Он знает, что лучше Нассау нет места на земле. Это дом — единственный для него возможный. И Билли рад, на самом деле рад вернуться сюда, но воспоминания о последнем рейде до Чарльзтауна нет-нет да и отзовутся тоской. Билли думает, что это глупо, это ребячество какое-то вспоминать ту, которая никогда по-настоящему не принадлежала ему, но образ Эбигейл Эш упрямо живет в его голове. Он бы мог сказать, что влюбился, что очарован ее красотой и невинностью, или что она, как сокровище «Урка де Лима» — недосягаемая, но такая желанная цель. Он бы мог придумать с десяток причин, почему продолжает думать о ней, но вместо этого перебирает воспоминания, нанизывая их друга на друга, словно жемчужины на нить. Билли вспоминает, как Эбигейл подолгу сидела на палубе и записывала в дневник впечатления о путешествии. Неизменно в обществе миссис Барлоу, часто бледная и растерянная, и румянец вспыхивал на ее щеках, стоило кому-то из команды посмотреть в ее сторону. Она нервно поводила плечом, слыша рядом с собой громкий смех, опускала глаза, прячась от липких, похотливых взглядов, но все равно продолжала упорно выходить из каюты и сидеть у всех на виду. Иногда Билли думал, что она делала это им назло, понимая, какие желания вызывала у мужчин на корабле. Он слышал эти разговоры: одни говорили шепотом, глумливо ухмыляясь, другие громко, напоказ, разбавляя свой рассказ жестами. Билли и сам думал о том же: о розовых пухлых губах и мягкой, обтянутой корсетом груди, о молочно-белых бедрах, между которыми так приятно было бы расположиться, о том, как бы она выгибалась и стонала: красивая, юная, невинная. И только его. Он мог бы стать первым: кто целовал, прикасался, исследовал и учил. Кто поставил на ней свое клеймо: языком, губами, и вошел в нее теплую, узкую и влажную. Он бы стал для нее единственным в мире. Эта мысль назойливо стучала в голове, возбуждала еще сильней — и злила не меньше. Билли, сам того не желая, стал зависим от Эбигейл Эш. Словно юнец, впервые познавший женщину, он не мог перестать думать о ней, а от этого злился еще сильней и еще больше думал о ней. В такие моменты он начинал считать дни, оставшиеся до Чарльзтауна, и старался лишний раз не смотреть, не проходить мимо, не вслушиваться в тихий мягкий голос. Он делал вид, что не замечает и ее взглядов: то любопытных, то восторженных, а то неожиданно тоскливых, но ее тихое и дурацкое «мистер Бонс», сопровождаемое не менее дурацким пожеланием доброго утра или дня, как и случайные касания рукава платья, мешали засыпать по ночам. Но даже в такие моменты Билли еще верил, что сумеет удержаться, пока в один из дней миссис Барлоу не слегла с лихорадкой, а капитан не приказал запереть Эбигейл Эш в каюте и назначил его ее личным слугой. Приносить еду, разговаривать, справляться о самочувствии и подмечать первые признаки болезни. Флинт боялся, что ценный груз — их билет на свободу, умрет, так и не добравшись до Чарльзтауна. Жаль, что в итоге все старания пошли прахом. Но тогда Билли почти возненавидел капитана за то, что теперь в тесном пространстве каюты дышал с Эбигейл одним воздухом, находился от нее на расстоянии вытянутой руки, но не мог коснуться. Замечал, как она задерживала дыхание, когда он подходил ближе, и как подрагивали ее руки, принимавшие тарелку с едой. Он сухо спрашивал ее о здоровье, она учтиво отвечала и смотрела-смотрела влюбленными глазами, в которых иногда мелькало непонятное упрямство. Тогда Билли хотел встряхнуть ее за плечи и напомнить, что он взрослый мужчина, с которым опасно играть в игры. До Чарльзтауна оставались считанные дни, когда в один из вечеров Эбигейл попросила его задержаться в каюте, посидеть с ней дольше обычного и поговорить. — Мне ужасно одиноко взаперти, мистер Бонс. Я чувствую себя пленницей. — Миссис Барлоу выздоравливает, а до Чарльзтауна несколько дней пути. — Я знаю, — она шумно выдохнула, стиснув ладони, и вдруг поднялась с кресла — решительная и смущенная одновременно. — Знаю. Билли смотрел в ее блестящие глаза, на влажные, приоткрытые губы, слушал частое дыхание и думал, что, наверное, это все-таки конец. Он старался, видит бог, он старался, но есть вещи, перед которыми люди бессильны. — Мистер Бонс… — Билли. — До Чарльзтауна осталось несколько дней пути, — повторила она и потянулась — дрожащими пальцами к щеке, губами к губам, хрупким телом к его твердой груди. Робкое несмелое прикосновение губ вызвало жаркую волну по всему телу. Он медлил, не отвечая, и она хотела отпрянуть, но его широкая ладонь уже легла на спину, настойчиво притягивая ближе. Он провел языком по сомкнутым губам, заставляя их приоткрыться, и сорвал первый тихий стон. Эбигейл ответила, робко и неумело, но прильнула так отчаянно, словно он был ее единственной опорой на земле. Билли понимал, что Флинт отрубит ему голову и скормит рыбам, даже если Эбигейл скажет, что добровольно отдалась ему, и потому сделал единственное, что мог. Усадил ее на краешек стола и встал между разведенных ног. Раскрасневшаяся и смущенная Эбигейл взволнованно ойкнула, когда он прижался сильнее, дав почувствовать свое возбуждение. Судорожно вздохнув, она облизнула губы. Первый. Он сейчас был для нее первым, и навсегда останется таковым. Мысль огнем прошила мозг, и Билли потянулся, сминая губы настойчивым поцелуем. Кажется, все-таки напугал. Эбигейл вздрогнула и попыталась свести ноги вместе, но его горячие широкие ладони уже скользили по ним вверх, поднимая юбки. Он продал бы душу, чтобы почувствовать ее не сквозь белье: ощутить ее тесноту и жар, но всё, что мог себе позволить, слегка надавливать пальцами, кружить ими, срывать рваные вздохи и целовать мягкие, розовые губы. В какой-то момент, окончательно потеряв контроль, он вжался в нее, и несколькими резкими движениями довел себя до разрядки. Отдышавшись, посмотрел ей в глаза и не увидел там ни презрения, ни обиды. Эбигейл смотрела на него так, будто он сделал для нее что-то очень важное, и это рождало в груди щемящую нежность. Она сидела перед ним, искренняя в своем порыве, влюбленная в того, кто меньше всего заслуживал ее любовь, и была слишком наивной, чтобы до конца понять, что сейчас едва не произошло. Билли улыбнулся и поцеловал нежно и трепетно, как мог бы любящий мужчина. Женский визг и брань разрезают ночь, и нить воспоминаний Билли рвется. Он приподнимается на локтях, вглядывается в темноту, но, не заметив ничего для себя интересного, снова опускается на песок. Визг постепенно стихает и снова слышен шелест волн, баюкающий его, как мать дитя в колыбели. Билли думает, что ночи в Нассау чернильно-черные, и воздух дурманит свободой, и что другого дома ему и не надо. Но сердце иногда щемит тоской, и даже спустя время образ Эбигейл Эш продолжает жить в его голове.