(Почти) смерть поэта

      Он не понимал, как и когда эти украдкие влюблённые взгляды вошли у него в привычку. Они сидели близ огня, но до него будто бы издалека доносились смех и чужие голоса, слабо потрескивал костёр.       Он никогда не думал, что будет скрывать переполняющие его чувства. Всегда было просто: если он видел кого-то, кто нравился ему, то все сразу же узнавали, кто теперь его новая муза. И никогда не стеснялся открывать своё пылающее сердце — его хватало всем, кто готов был сгореть в этом пламени.       Но потом с ним случился Геральт из Ривии, ведьмак, мясник из Блавикена, Белый Волк. А с Геральтом случилась Йеннифер из Венгерберга, и теперь Лютик сам сгорал от своего же огня.       И кто бы мог подумать, что судьба сыграет с ним такую злую шутку. Главный сердцеед всего Континента будет страдать от неразделенной любви к человеку, который, наверное, всю жизнь будет делать вид, что поэт ему абсолютно безразличен.       То есть, нет, Лютик не жаловался. Он знал, что Геральт выражает свою заботу о драгоценном друге по-своему. Но бард также знал, что на него ведьмак не посмотрит так, как он смотрит на Йеннифер, что не будет думать о нём как о чем-то большем, чем просто о надоедливом банном листе на заднице. Но всё равно не жаловался. Ему даже нравилось думать о себе, как о бедном поэте, скромном служителе своей музы.       Но всё же… Всё же порой, одинокими (и не очень) вечерами и ночами, хотелось нечто большего.       — Если бы жизнь могла меня благословить хоть чем-нибудь, то пусть она избавит меня от ноши в виде тебя.       Теперь вместо огня был лишь пепел и, вместе с тем, пустота.       Лютик старался много не думать об этом и, следовательно, не расстраиваться. Нравилось тешить себя мыслью, что ведьмак это всё просто наговорил из-за очередной ссоры с Йеннифер, а сам бард просто под горячую руку попал, что он так на самом деле не думает, что просто хотел, чтобы его оставили одного.       Но кто ж на самом деле знает, что творится в этой голове. Лютик всегда думал, что он хороший друг и что хорошо разбирается в настоящих ведьмачьих чувствах, но порой он боялся, что при их очередной, конечно, очень судьбоносной, встрече, Геральт и впрямь прогонит его, но уже навсегда.       Поэтому терпкое вино было ему единственным другом последнюю пару месяцев. Он пытался забыть о ведьмаке в чужих объятиях, но образ Геральта никогда не уходил из головы, а все, с кем он был, так не походили на его музу, что, в конечном итоге, Лютик перестал даже пытаться найти кого-нибудь, хоть отдалённо похожего, оставив его лишь с тоской в груди, одиночеством, неспетыми стихами и парочкой новых врагов.       Писал он много, пел — меньше. Правду говорят, что разлука вдохновляет не хуже, а даже и лучше, чем «долго и счастливо». И девицы чаще заказывали грустные баллады о любви, которыми Лютик всегда был рад поделиться. Интересно, дошла ли хоть одна из них до Геральта?       — Но история такова, Она уничтожит лишь своим сладким поцелуем, Своим сладким поцелуем…       Ему не нравилось петь эту песню, уж больно она задевала сердце, но люди продолжали просить её, а Лютик, как верный слуга народа, не смел им отказать. Он не имел ничего против Йеннифер, наоборот, восхищался ей, когда она не пугала его до чёртиков, но Лютик видел, как их отношения влияют на Геральта. И часто не в лучшую сторону.       — Всем спасибо, премного благодарен, вы замечательная публика!       Хоть что-то оставалось неизменным. У него всё ещё была его лютня (так напоминающая о его с Геральтом приключениях), собственный голос (хотя он уже успел влипнуть в парочку неприятностей, где могло пострадать непосредственно его горло) и страсть к музыке.       Лютик уже допивал эль и собирался уйти к себе в комнату вместе с обворожительной и невероятной Яночкой, которая весь вечер увивалась за ним, но всю приятную, можно сказать уютную, атмосферу напрочь убивает один единственный крик с порога:       — Где этот сраный пидорас?!       Внутреннее чутьё (или последние трезвые остатки разума) подсказывали Лютику, что он и был тем самым «сраным пидорасом», которого искали.       — Вот ты где, сукин ты сын!       Лютик даже не успел заметить, как обладатель хриплого басистого голоса успел оказаться прямо напротив и единственное, что их разделяло — стол, который казалось сейчас рухнет под тяжестью той силы, с которой на него налегли. Яночка испуганно ойкнула и убежала, оставив барда без малейшего шанса на спасение или хотя бы защиту. Вот она, людская благодарность.       — Я точно не понимаю о каком сукином сыне вы говорите, любезнейший, — заговаривал незнакомца Лютик, в то время как глаза барда бегали по корчме, пытаясь найти хоть какие-нибудь пути к отступлению. — Но я могу вас уверить, что я точно не тот, кого вы ищете!       — Ну уж нет, великий мастер Лютик, — ехидничал мужчина, в каждом его слове был яд и презрение, — ты как раз именно тот, кого я ищу.       Лютик испуганно сглотнул. Мужчина был коренаст и широкоплеч, то есть прямая противоположность худому и хилому музыканту. А значит, шансы вырваться из его хватки маловероятны.       — Это какое-то недоразумение…       Его язык всегда спасал Лютика из всех бед. Уловки, уговоры или обман были его лучшими тактиками, и он не видел причины, почему не должен был ими пользоваться сейчас.       — Помнишь свадьбу доченьки моей, Анютки? Мы пригласили тебя тогда песенки попеть, публику развлечь.       Так вот почему его лицо казалось так знакомым. Но что он от Лютика хотел? Бард на невестку не покушался, даже не заигрывал с ней. Нет, девушка, конечно, была красивая, с её светлыми глазами, но не более того.       — А помнишь брата её, Ярослава?       Как же такого забыть, широкие плечи, длинные светлые кудри, как и у его сестры, сверкающие медовые глаза, будто бы юноша вылез из древней баллады, которую тем вечером пел Лютик. Такие мужчины просто так не забываются, они продолжают ещё долго сводить с ума.       Стойте… Брат?!       О, нет. Это точно хорошим не кончится.       — Видимо вспомнил, паршивец.       Лютик краем глаза заметил, как те, кто не успел выбежать, остались прижатыми к стене, боясь схлопотать чего. И все очень, очень внимательно слушали. Ну, ему не привыкать к вниманию публики.       — А ты помнишь, что сделал с ним? — Лютику показалось или тихонечко начал трещать стол? — Как извратил моего сынишку, а, пидор ебучий?       Где-то сбоку послышался удивлённый вздох. Сам же Лютик просто раскрыл рот, потеряв дар речи, но скорее не от шока, а от негодования. Это он-то извратил сынишку? Ох, сколько же хотелось сказать насчёт этих беспочвенных обвинений и вопиющей несправедливости. Нет уж, это не он ходил хвостом за юношей весь вечер, улыбаясь ему, пытаясь ненароком коснуться его и всячески одаривая ненароком комплиментами. Не он уводил юношу в дальние комнаты дома, только чтобы другие домочадцы их не увидели. Да у него просто силы бы не хватило повалить Ярослава! Но нет, конечно, зачем смотреть правде в глаза, ведь кто захочет признать что их «сынишка» мужеложец, заднеприводный и вообще пидорас окаянный? Легче обвинить несчастного поэта, у которого, вообще-то, тонкая душевная организация, а такие слова могут ранить!       — Вы всё неправильно поняли, это совсем не то, что на самом деле произошло! — пытался оправдаться Лютик, но кто его сейчас послушает. Он уже видел в этих глазах напротив, что живым ему уйти отсюда удастся только чудом.       — Чего ты там сказал?       Громкий стук кулака об стол, треск дерева, и Лютику долго соображать не пришлось — он побежал, что есть сил. Если бы хоть секунду промедлил, то его уже схватила бы рука, оказавшаяся всего лишь в паре миллиметров от его курточки.       Свобода была так близко, на расстоянии вытянутой руки.       — Куда побежал, блять, схватите его!       Схватите? Только не говорите, что он привел своих….       Додумать эту мысль ему не дали. Тупая резкая боль в затылке, и Лютик чувствует, как земля уходит у него из-под ног.

***

      А ведь казалось, что свобода была у него в руках. Кто ж знал, что у этого мужика мало того, что была своя рать из нескольких крестьян, так ещё и войт — старый знакомый. Это был точно не его день.       Уже второй день он сидел, ожидая своей судьбы. Точнее, официального назначения дня повешения. Каждый раз происходило одно и тоже: его ловили, сажали в темницу, его мучили голодом и холодом, а потом барда вызволял его ведьмак, появлявшийся с нужной суммой и крепким словцом для Лютика. Геральт был для поэта как принц на белом коне, вызволяющий заточенную в высокой башне, безумно красивую, томящуюся девицу. Только вот Лютик не был томящейся девицей, хотя и безумно красивым, Геральт был не принцем ривийским, а ведьмаком, убивающим чудовищ, скачущим не на белом коне, а Плотве, и вместо башни были подземные смердящие камеры, в которые, ко всему прочему, проникала вода.       Лютик не был уверен, была ли это Судьба, успевшая немало насолить Геральту, или простая случайность, но из-за того, что ведьмак не прогнал его в самую их первую встречу, он считал себя поистине удачливым человеком. Только вот, похоже, мисс Фортуна отвернулась от него на этот раз. Геральт вряд ли станет даже слушать о том, что бард опять попал в очередную передрягу и что его надо бы спасать. Наверное наоборот порадуется такому раскладу событий.       Он не плакал, не проклинал судьбу и вообще весь мир, а лишь смеялся над тем, какой конец его ждал со дня на день.       Самым лучшим раскладом, как Лютик всегда считал, было умереть в глубокой старости в своей постели с любимым человеком под боком (и, ох как ему хотелось бы, чтобы это был Геральт). Смерть на поле боя в попытке найти правду для его будущих творений также не казалась такой плохой. Она скорее была даже поэтичной, на что готов пойти Творец ради своего Творения? Может кто бы даже запечатлел в балладе его стойкий дух и смелость, как и храбрость перед ликом самой Смерти.       Но ему была уготована другая кончина — от старой верёвки под свист толпы. Неприятный, но ожидаемый исход, если так подумать. Было ли ему жалко? Безусловно. Даже сейчас в его голове был рой идей для песен, дай только перо, чернила да бумагу. Не хотелось, чтобы всё это ушло в пустоту. Но Лютик успел испытать прелести обычной жизни — он был счастлив, он смеялся, ввязался в несколько приключений, завел парочку друзей, был любим и сам по-настоящему любил. Может ему и хотелось что-то исправить, как например, настоять на своём и не уходить тогда, после резких слов Геральта, но во всём остальном он был доволен прожитой жизнью.       Три раза в день, как он мог судить (потому что, на самом деле, он не был уверен, когда заканчивается один день, а начинается другой, единственным ему освещением был факел, висящий перед камерой), ему приносили воду и хлеб. Скудно, но Лютик мог выживать и на меньшем во время своих странствий. Его камерщик, кстати, не такой уж и плохой мужик был. Грубоватый, это да, но понимающий. Они даже как-то разговорились, поняли друг друга, пожалели, безусловно, и кажется, будто у них образовалась какая-то связь и, при других обстоятельствах, они бы могли пропустить и по кружке пива в корчме.       Каждый раз его будило лязганье тяжёлых лат. Если его подсчёты были верны, то сейчас был вечер.       — Мастер Лютик, вам это, еда, — опять лязг стали о сталь, и камерщик протянул ужин. — И к вам в гости, сказал — друг, — бард навострил уши, когда услышал это слово. Мало кто называл его «другом». Камерщик повернулся и стал разговаривать с тем, кто стоял за его спиной и чьих шагов Лютик не услышал, — у вас есть пять минут, простите, больше дать не могу.       Он не видел кто это, но только один (не) человек мог к нему пожаловать, тем более назваться другом, и от этого сердце как-то отчаянно и быстро забилось.       — Нам хватит, спасибо.       Знакомый грубый голос радовал каждую струну души, распылял сердце.       — Привет, Лютик.       Два слова, и он пропал. Только сейчас бард понял, как на самом деле скучал по своему ведьмаку. Тусклый свет факела игрался в его белых волосах, а кошачьи глаза, яркие в темноте, хоть и смотрели злобно, но не собирались обижать или причинять вред.       — Приветствую, Геральт! — на лицо Лютика вернулась привычная сияющая улыбка, настоящая, которой не было у него давно.       — Я бы спросил, как у тебя дела, но могу догадаться, что не очень.       — Не поверишь, ты угадал! Через пару дней меня повесят, а у меня сейчас с собой ни бумаги, ни чернил, а если бы не мой новый знакомый, то я бы точно умер со скуки, не дойдя до эшафота.       Свет, который давно не видел Лютик, обжигал глаза, но он всё равно прислонился как можно ближе к решётке камеры, чтобы разглядеть своего гостя.       — А ты совсем не изменился, Геральт. Всё такой же хмурый. Ты же помнишь, что я говорил насчёт морщин-       — Лютик.       Тут барда словно облили холодной водой, а тяжесть всех предыдущих дней навалилась разом. Лютик серьёзно может умереть через пару дней, а ведёт себя так, будто это обычное дело. Ему было здесь чертовски холодно и одиноко, так, что хоть сейчас расплачься. Хоть сейчас закричи, дай всем накопившимся эмоциям и страхам выйти наружу, чтобы они больше не скреблись у него на душе. Чтобы их не приходилось прятать за весёлой маской простачка-дурачка. Чтобы хоть кто-нибудь увидел его настоящего. Услышал.       Кто как не Геральт это поймёт?       — Я здесь, чтобы помочь, но у нас немного времени.       Геральт присел, оказавшись на одном уровне с лицом Лютика. И бард понял, что сейчас ему было не до спасения себя, своего тела — в этот момент он потерялся в глазах, которые так любил.       — Очевидно, что просто так тебя отпускать не собираются, без понятия, куда ты влип на этот раз, но за простой залог тебя не выпустят.       — Какая досада, — наигранно разочарованно ответил Лютик. — Знаешь, а ведь раньше была традиция — вот выходит мужичок на эшафот, а если в толпе появляется девица и, расталкивая людей, кричит: «Он мой!» то преступника миловали и отпускали.       — Лютик, блять, как ты себе это представляешь? Во-первых, я что, по-твоему, похож на девицу?       — Вообще, я не думал над вариантом, что это можешь сделать ты, знаешь, ты просто мог бы кого-нибудь подкупить, но твоя идея мне нравится значительно больше…       — А во-вторых, — у Геральта давно вошло в привычку не дослушивать бредни барда, — если бы этой традицией всё ещё пользовались, то бессмысленно было бы вешать людей, а какой разумный правитель упустит возможность расправиться со своими врагами на потеху своему народу?       Лютик лишь пожал плечами.       — Попытаться всё равно стоит.       Геральт посмотрел на него своим обыкновенным взглядом — как на идиота.       — Даже не мечтай. Давай лучше подумай, есть ли здесь кто-нибудь влиятельный, кто мог бы помочь тебе. С остальным разберусь я сам.       Да Лютик и сам это прекрасно понимал. Только вот как бы он не хотел сосредоточиться на поиске решения проблемы, в голове всё настойчивей и настойчивей пищал тоненький высокий голосок, что Геральт его не бросил и всё в таком духе. Порой барду казалось, что у него лёгкая степень помешательства. Или помутнение рассудка.       Но об этом лучше подумать потом. Кажется, у него ещё будет много времени.       — Я тут сейчас вспомнил. У нас когда-то давно с женой местного войта были хорошие отношения, ничего такого, не подумай, просто она очень ценит мой музыкальный талант, — по Геральту было видно, что он не очень-то и верит. — Верь не верь, но поговори с ней, может она вспомнит меня и ей удастся поговорить со своим мужем.       Ведьмак кивнул и встал, но уходить всё равно не спешил, хотя кто как не он понимал, что сейчас важна каждая минута. Будто бы всё хотел что-то сказать, да не мог найти подходящих слов.       — Рад видеть тебя живым, дружище, — решился прервать тяжёлую тишину бард. От ведьмака не должно было скрыться то, как поэт улыбался — очень печально и горько, но одновременно облегченно. Хоть с кем-то из них всё было хорошо.       — И я, Лютик.       Ведьмак повернулся к камерщику и потянулся к кошелю, чтобы отсчитать монет.       — Не стоит, — поспешил его остановить мужик. — Моя дочка любит баллады мастера Лютика, негоже будет, если он умрёт, расстроится ведь, что так и не услышала его вживую.       — Тогда надо будет обязательно спеть ей, как только меня отпустят.       Геральт ничего не сказал. В воздухе всё ещё витали недосказанные отпечатки фраз.       — Со мной всё будет хорошо, иди, я смогу продержаться ещё пару дней, — Лютик сам себе не верил, что только что поторопил Геральта уйти.       Ведьмак опять кивнул.       — Тогда, до скорого, Лютик.       — До скорого, Геральт, — махнул ему на прощание бард.       Они оба, Лютик и камерщик, ещё долго смотрели вслед ведьмаку.       — Думаете, он вернётся?       — Обязательно. Он всегда возвращается.

***

      Может быть, не стоило тогда разбрасываться такой фразой, как бы красиво и к месту она ни звучала.       Прошло ещё несколько дней. Вчера приходили, сказали, что вешать будут в конце недели, а потом плюнули прямо под ноги. Как Лютик позже узнал, конец недели наступит завтра. И за все все эти пару дней от Геральта не было ни весточки.       Думать было страшно, что так могло задерживало ведьмака. Уж лучше бы Лютик узнал, что Геральт его бросил, а приходил, чтобы только дать последнюю надежду умирающему, чем если бы оказалось, что с ним приключилось что, пока он пытался вызволить барда.       Его разъедало изнутри из-за неизвестности. Будто что-то пыталось разорвать его сердце на мелкие кусочки, выпить всю кровь, оставить ни с чем. Хотелось бы сейчас пошутить, но Лютику и впрямь было не до шуток сейчас, особенно оставшись наедине с самим собой.       Бард дорожил Геральтом как никем другим. Ведьмак терпел его, слушал, всегда вызволял из передряг, был рядом, когда другие отворачивались. Порой казалось, что не такие уж они и противоположности, как им любили напоминать все вокруг. Две одинокие души, находящие друг друга всё время, когда другому нужна была помощь. Лютик был мастером слов, но порой даже он не мог описать вслух то, что заставлял его чувствовать ведьмак. Это было уже нечто большее, чем просто любовь. Это было что-то, заставляющее двигаться дальше и творить. Ему было без разницы, взаимны ли эти чувства. Само присутствие Геральта в жизни уже было благословением, непонятно за какие такие дела.       — Мастер Лютик?       Лютик поднял голову. Он не заметил, как наступил вечер — всё это время бард сидел, прижав ноги к себе, а в глазах стояли застывшие слезы. Ему протягивали его последний ужин.       Два ломтика хлеба и красное вино.       — Дружище, но как… — Лютик смотрел на это, не веря своим глазам. — Ты не должен был…       — Эх, нравитесь вы мне, мастер Лютик, — камерщик протянул еду ещё поближе. — Берите, пока никто не заметил.       Бард осторожно взял еду. Конечно, не так он представлял себе последний ужин на земле, но… Так тоже было не плохо.       — Благодарю за всё, что ты сделал для меня. Мне даже нечем отблагодарить…       — Замолвите за меня и мою дочурку словечко там, — камерщик показал пальцем наверх, — и будем считать мы в расчёте.       — Порядочный вы человек… Редко таких в наши времена встретишь.       Камерщик лишь вздохнул. Ему не хотелось прощаться.       Как и самому Лютику.

***

      Его разбудили, как только запели первые петухи. Лютик уже не чувствовал своих отёкших ног, но продолжал идти, гордо подняв нос. Если уж это его красная дорожка к эшафоту, то он и выглядеть должен соответственно.       Уличный свет ослеплял. Ему даже пришлось остановится на секунду, чтобы глаза смогли адаптироваться к палящему солнцу. Было свежо, чувствовались прошедшие по всему Континенту проливные дожди. Сам воздух всё ещё казался влажным. Даже пахло не привычным навозом, а росой. Сама природа хотела, чтобы он наслаждался своими последними минутами на земле?       Было лишь ощущение, что это всё было так нереально, как во сне, что всё это ему только кажется, вот сейчас из толпы появится Геральт на Плотве, разгонит всю стражу и спасёт поэта.       Но в толпе не было ни одного доброго лица, лишь стервятники и зеваки, одни ждали расправы над неугодным бардом, другим было совершенно плевать на чужого человека. Всю свою жизнь Лютик был окружён людьми, но, как иронично, что умирает он под взглядами безразличных глаз.       Под ботинками заскрипело дерево. Проходили последние приготовления. Кто-то произносил речь. Даже умрёт он не под своим настоящим именем.       Люди говорят, что перед смертью вспоминаются отрывки своего прошлого, то, как многое они могли бы изменить, если бы не конец. Лютик чувствовал запах ночного ветра, как пальцы касались молодой травы, а рядом мелодично потрескивал костёр. Он очень тихо напевал какую-то мелодию, а рядом с ним Геральт задумчиво смотрел в пляшущий огонь. Такая ночная тишина расслабляла, отпускала все ненужные мысли и страхи.       — Геральт?       — М-м?       На него посмотрела пара кошачьих глаз. Нет, всё же было нечто особенное в том, как они смотрели на него из темноты. Он терялся в них, как жертва, путался и забывал обо всём на свете, кем он был, чего желал и к чему стремился.       Нет, не стоит.       — Да так. Ночь красивая сегодня.       Сколько раз Лютик задавал себе вопрос, изменилось ли бы хоть что-нибудь, признайся он ведьмаку раньше? Стоило ли бы вообще это делать?       На шее затянулась верёвка.       Верёвка натирала, душила, а он не мог думать ни о чём другом, кроме как о судьбе своего друга. Лютик чего только желал, чтобы тот был здоров да счастлив, как только мог.       — Последнее слово?       Чёрт, Лютик совсем забыл подумать над своим прощальным словом. Нет, так, это не должно быть что-то банальное, но и слишком блёклое нельзя было говорить. Это были слова, которые должны будут потом передавать из уст в уста по всем деревням, когда узнают, что умер великий поэт. Его последний вклад в этот мир.       — Я л…       — А ну все, блять, расступились, живо!       В этот момент, у Лютика так ноги подкосились, что, не успей он вовремя встать ровно, то сам же бы себя и повесил.       — Геральт?! Что ты тут делаешь?       — У меня послание от Войцеха, вашего войта! — закричал ведьмак. — «Мастера Лютика, веленного сегодня в шесть часов утра казнить, немедленно освободить и отпустить, при этом отдав все его вещи». Кто не верит, сами идите к войту, спрашивайте.       Сложно было не верить разъярённому мужчине, за спиной у которого было два длинных меча. Как бы часто не вглядывался в его глаза Лютик, такого он не видел ни разу. Пламя полыхало в этих глазах, намеревавшееся испепелить всё вокруг, дай ему хоть капельку контроля.       К Лютику все чувства вернулись сразу — так часто бывало в последнее время, когда рядом с ним был ведьмак. Он не мог поверить в происходящее, барду вообще казалось всё рядом с Геральтом ненастоящим. Вдруг на самом деле он давно умер, а это чудилось его умирающему сознанию? Звучит очень правдоподобно.       — Всё с бумагами в порядке?       Но с другой стороны, такой исход казался единственно реальным.       Капитан стражи напряжённо смотрел в буквы, так, словно он и читать толком не умел.       — Тогда он мой. Я забираю этого барда себе.

***

      — Ты продолжаешь удивлять меня.       Уже как с полчаса они шли своей дорогой подальше от злосчастного города. Лютик в неизменной фиолетовой шапочке, набирающий песню на лютне, а Геральт рядом — на Плотве.       — То есть?       Лошадь остановилась.       — Знаешь, несмотря… на всё произошедшее ранее, ты всё равно появился и спас меня. Как ты всегда и делал. Даже не могу представить, почему так каждый раз случается.       — Судьба?       — Она самая.       Когда Лютик зашагал вперёд, наконец ухватив ритм (от долгого расставания с его любимой и холодных камер пальцы будто разучились играть) и начав играя весёлый мотив, Геральт долго ещё смотрел на удаляющуюся фигуру, не двигаясь с места. Судьба. Предназначение. Почему они всё время шли рука об руку с жизнью Геральта?       — Не хочешь рассказать, как ты смог договориться о спасении моей заблудшей души?       — Нет.       Барду даже страшно было представить на какую сделку с дьяволом пришлось пойти Геральту ради одного клочка бумажки. Ведьмак по своему обыкновению продолжал молчать.       — Кстати! Ты же мой спаситель, ведь так? А спасителю полагается поцелуй — в знак благодарности.       Он всем телом чувствовал, как его собеседник закатил глаза, ему даже смотреть на Геральта не нужно было — Лютик мог почувствовать это во вздохе, который каждый раз сопровождал очередную тупую шутку барда.       — Тебя там, случаем, не отравили пока ты в темнице лежал? Может у тебя жар или ещё чего.       По голосу было понятно, что ещё чуть-чуть и ведьмак отдаст его обратно в темницу или ещё хуже — закинет петлю сам.       — Геральт.       Они оба одновременно остановились. Лютик смотрел ведьмаку прямо в глаза. В глаза, которые давно погубили его и которые были его единственным спасением. Он только что увидел, как сама Смерть положила руку ему на плечо, как прошлась своими холодными пальцами по его шее, но даже тогда всё, о чём он мог думать — как ему не хватало ведьмака и этих глаз.       Сейчас… Или никогда.       — Я напишу о тебе свою самую лучшую балладу.       Геральт никогда не станет извиняться, как и Лютик никогда не сможет произнести свои истинные чувства. Но слова были излишни, ведь каждый всё прекрасно понимал.       Каждый знал, что было на душе у другого.