***
Когда Мисс Уордуэлл скидывает с двенадцатым ударом часов свою маску крестной феи, взрывом задевает всех, и не то чтобы по касательной. Потому что сейчас пять минут нового дня, ведьминский час в своей власти, а Ник заперт в кольце Адового пламени, которое Мадам Сатана вызвала щелчком наманикюренных пальцев в крови, у него рассечен бок, и белоснежная рубашка мерзко прилипает к краям раны. Ребра ломит. Наконец-то реально сломал. Сразу большую часть, наверное, раз сделать вдох так сложно, что проще не пытаться даже, а просто прикрыть глаза и... темнота. А может быть дело не в пробитых осколками костей легких, а просто в гадском синеватом огне, сжигающим все, что только есть на свете, и горьком дыме, жгущем горло? Или все-таки в том, что плечом чувствует, как смертного мальчишку трясёт и шатает от страха и кашля, рвущего легкие на отдельные альвеолы? Мальчишка, Кинкл, он рядом, здесь, в кольце жара и пламени, и, если честно, Ник хочет только одного – собрать последние чертовы, во всех смыслах, пожалуй, силы и отправить его куда подальше. От языков чертей, лижущих скулы и запястья, от смерти, горьким дыханием колышущей волосы, от страха, раздирающего вены, от самого себя, сгорающего изнутри и снаружи. Посмотрим, какой огонь окажется быстрее... Тьма холодит кончики пальцев, когда он резко разворачивается к бледному парню. – Послушай меня, – голова мальчишки мотнулась, когда он тряхнул его за плечи, в попытке привлечь внимание. – Харви! Посмотри на меня! – он закашлялся, но взгляд, кажется, прояснился, а может просто дым у лица от движения немного развеялся. – Представь самое безопасное место, которое можешь вспомнить. Просто представь. Как можно детальнее. На уровне всех чувств. Запахи, звуки, цвета, поверхность предмета под руками. Ну? Смог? И снова рывок ткани на чужих плечах неестественно бледными для него пальцами. Он за него боится в тысячу раз больше, чем за свою проданную душу. Что ему? Все едино – гореть. Но его надо спасти. Он удавится, но Харви... Харви будет в безопасности. Он сможет. Хоть что-то хорошее он сделать сумеет. Снова встряхнуть, заглянуть в глаза, в надежде непонятно на что. И увидеть... Искорку благодарности, что ли? – Д-да. С-смог. Я... – голос хриплый, дымом он все-таки надышался за те пару минут, что для Ника растянулись на вечность. Время относительно, верно? Он хочет, наверное, что-то важное выпалить, может быть, про Сабрину, но у Ника пальцы дрожат, ноги скользят по собственной крови, а ресницы обратились в серый прах на щеках. Он не хочет (не может) сейчас слушать что либо. Он хочет только впечататься в губы губами, чтобы хоть раз перед смертью, как последний глоток чистого воздуха с привкусом собственных слез. Он чуть касается, не целует даже, будто просто задевает случайно, горьких, потрескавшихся губ и резким рывком отправляет Харви Кинкла туда, где он чувствует себя в безопасности. Стараясь не думать, что с каждой каплей, разбившейся о кожу и ткань, он все дальше от своей безопасности. Кольца чужих рук, что так красиво рисуют и стреляют так метко. Смертный нарисовал ему мир и изрешетил ему сердце. Он ему благодарен. Потому что почувствовать что-то (зачем уточнять?) и умереть за кого-то, кто не Повелитель мрака... Это стоит всего. Даже жизни.***
Харви возник перед ней, когда Сабрина бежала. Бежала отчаянно, спотыкаясь о корни деревьев и мшистые кочки, стремилась вперед, не слушая шум ветра в листве, летела почти что на оборванных, в опалинах, крыльях, то и дело касаясь жесткой земли. Она бежала, чтобы всех их спасти, защитить, собою прикрыть и помочь. Потому что должна, потому что не может иначе, и плевать, что ноги не держат, скользят по грязи, по щеке течет кровь, фантомная соль выжигает лицо изнутри, пальцы немеют от холода, а легкие жжет и печет, как будто снова смотрит, смотрит, не смея и не умея глаз отвести, как Пруденс танцует на сцене, в этом чертовом огненном платье, забирает весь воздух себе, замещая его весь собою. Надо успеть. Оба вскрикнули, влетая друг к другу в обьятия впервые с тех пор, как она поставила красивую красную подпись в своем приговоре. "Брина!", полное отчаяния, радости, страха и боли, вонзается в сердце – осиновой кол полукровки, привязанной к смертным канатами дружбы и годов. Но крик за спиной кажется громче, чем вопль в лицо, а резкий ужас, замерший в сердце, сильнее, чем удивление новой встречи, спустя почти зажившие швы на заново соштопанном сердце. – Пруденс?! – гордая девочка стоит на коленях, зажимая в ладонях виски и отчаянно, ломко, тоскливо кричит. Кричит как от боли, срывая несчастные связки, вцепляясь пальцами в волосы, не слыша, не видя вокруг ничего. У Сабрины горло дерет и коленки болят, как будто она сама содрала кожу в кровь, падая в грязь и сейчас задыхается криком. У нее сердце, кажется, пару мгновений не бьется от страха, текущего в венах, пульсирующего в висках и глазах. Потому что Пруденс, она... Не умеет ломаться. Только не она, не девушка, утешавшая женщину, что ее почти что убила, когда та металась в агонии. Только не та, что, кажется, доказала, что от ненависти до любви не пропасть, не тьма и не бесконечное море – полшага. Но сейчас нет ни секунды подумать о том, что за подругу сердце не остановит свой стук. Пруденс кричит, а Харви тонет в панике и, может быть, ранен, она должна им помочь, их спасти. Она кидается к девушке, хватает холодные пальцы, будто вылепившиеся за секунду из лесной тьмы, смотрит в глаза, стараясь увидеть хоть что-то, кроме отражения крика. В глазах напротив нет совсем ничего. Темная пустота небытья наяву, не во сне. – Ч-что п-происходит? Ч-что с ней? Почему я... Где этот... Ник? – Харви глотает слова, как таблетки от страха и смерти, перебирает пальцами обожженные рукава и весь будто соткан из непонимания, страха и боли посреди этого чертового темного леса. Он на Пруденс совсем не похож. Только может быть голосом, строчки в магию звука плетущим, и тонкими, музыкальными пальцами. Может быть, еще взглядом уверенным, у нее даже с коньячной капелькой дерзости, прячущим то, что бьется за хрупкими ребрами, лучше масок и защитных заклятий. Мысли, судорожно бегущие прочь из кошмара, вдруг переросшего в реальность, цепляются за знакомое имя, вытягиваются в ровную цепочку, звенящую струной, натянутой между висками. – Ник? Ник Скрэтч, да? Где ты его видел? Как ты сюда попал? Это он тебя сюда перенес? Что с ним?.. – у нее голос даже почти не дрожит, пальцы сжимаются крепче на смуглых запястьях, нервно ловя сумасшедший стук в пульсирующей венке, а мысли сцепляются все крепче и крепче с каждым мгновением, когда знает – сердце Пруденс все еще бьется. – Она же Вещая сестра... И она хорошо знает Ника. Вот черт! – волосы бьют по лицу – ободок потерялся еще в самом начале беды, но ей как то плевать. – Где ты в последний раз видел Ника, и что с ним было? Харви, быстрее. – Я... У меня дома. Он снова вломился, как тогда, когда ты его вроде как попросила, он... Он пытался меня защитить от этой жуткой... Жуткой женщины, но она его ранила, а потом был огонь, и... И я натыкаюсь на тебя. – Мисс Уордуэл напала на тебя? Ну конечно, напала. Так. Ты сказал огонь, да? Обычный? Или синий? – нижняя губа закровила, наполняя рот соленым привкусом горя. Она крепче прижала дрожащую Пруденс к себе, безбожно сминая изодранные в тонкую паутину кружева и жесткую ткань. Кричать та уже не могла, только задушенно, горько и страшно хрипела без остановки, как будто не могла замолчать. Кажется, у нее на губах оставались кровяные следы. – Огонь, он... С синим оттенком, да. Такого же не бывает, да, Брина? Что случилось, я сошел с ума? Я придумал себе это все? Я просто в пустой палате психушки? – у Харви дрожат тонкие пальцы и голос вот-вот надломиться и исчезнет совсем, растворившись в горе, сквозяшем в каждом взмахе ресниц, движениях неестественных, скованных будто цепями. Ей кажется знакомы симптомы безнадежной тоски по кому-то далекому, но совсем не чужому. Никогда, ни в какой вселенной не чужому. Она пытается ему улыбнуться, подбодрить хоть криво и косо, своей разбитой в осколки надеждой хоть на миг поделиться, пока тянет подругу с колен, помогает подняться из пепла и грязи, обнимая за плечи. Улыбка ломается в самом зародыше, застревая и царапая несчастные горло, грудину слезами, шипами, когтями. – Все плохо и очень плохо, Харви, но мы справимся, и ты не в психушке. Ты никогда там не будешь, клянусь. А сейчас, – тянет вдруг слишком тяжелую руку, цепляет его за плечо, подходит поближе, держа Пруденс силой воли скорее, и почти задыхается от запаха гари, – Успокойся и подумай о месте, где видел Ника в последний раз. Его надо спасать. – смотрит в знакомые глаза впервые за месяцы и вдруг замечает то, чего никогда не видела раньше, ослепленная тихой нежностью в карих радужках. Сквозь зеркало будто она замечает чужое отражение до мельчайшей детали, с каждым чертенком в зрачках, отпечатанное у Харви в душе, будто метка, клеймо, печать вечности-верности. Истерический смех так не кстати, но хочется очень выпустить все, забурлившее где-то за ребрами. Но не время, еще есть дела. Она закрывает глаза, прижимая к себе их обоих, мальчишку, которого слепо любила и с трудом отпустила, и девчонку, которую любит до ступора сердца и никогда отпустить не сумеет. Секунда. Языки пламени лижут запястья.***
Над головой свинцовое тяжелое дымное небо и мерзкие серенькие грязные облака. Кажется, кто-то на небесах закурил, чтобы расслабиться от людской глупости и жестокости. Эй, ты, там, наверху, дым-то не горький? Горло не жжет? На кладбище погулять в такую погоду – самое то. Пусто и серо. И только порой между тонкими голыми ветками мелькают дурацкие белые огромные памятники, все в потеках воды, будто заплаканные греческие или, может быть, римские боги давних времен. Он идет вдоль гранитных остатков каких-то незнакомых людей, дышит сыростью и гнилыми цветами, усыпавшими могилы, читает пафосные слова, от которых немного тошнит. Он все еще жив, а они все мертвы. Он не знал из них никого, и шагать по крышкам гробов даже не грустно, почти что легко. Он все еще жив. На боку теперь шрам, печатка огня и острых клыков на выступающих ребрах, а белых рубашек в шкафу – минус одна. У него обгорели ресницы и волосы, но к следующей весне он снова вдохнет чистый живой воздух, не задыхаясь в дыму. Он будет в порядке. Почти как всегда. Почти. По влажной земле за спиной хлюпают шаги. Запах засохших роз перебивает яблочный, сочный, нелогичный здесь, в обители смерти, но такой нужный, что непонятно, как можно дышать без него. Замерзших плеч касаются теплые руки. Греют через грубую куртку, тянут к себе, прижимают спиной к груди и обнимают. В плечо упирается острый подбородок, а музыкальные пальцы, что все еще иногда мерещатся во снах, оглаживают его костяшки. Белая тонкая кожа с паутинкой сосудов кажется до боли естественной, на фоне его, обоженной солнцем, греющим дальних предков, смуглой и грубой, вечно холодной, как будто продал не душу, а жизнь. – Снова кладбище? Найди, пожалуйста, место уединения поближе к дому. – Ник почти ощутимо вздрагивает. Все еще не верит, что у него может быть дом. – Ты знаешь, я буду ездить за тобой куда угодно, но получается очень долго, и ты успеваешь замерзнуть. "Ты же знаешь, что мне плевать, как далеко и как долго за тобой лететь, бежать, идти, ползти? Я все равно пойду. Потому что это ты. За тобой я буду идти столько, сколько понадобиться, просто чтобы согреть тебя, если позволишь." Дрожь снова проходится хлесткими ударами кнута вдоль позвоночника, оставляя кровавые раны. Человек за спиной их залечивает одним выдохом в затылок. – Извини. Девочки, наверное, нас заждались уже, да? – улыбка получается такой естественной и теплой, что ему самому немножечко страшно. Страшно от того, насколько Харви у него под кожей, насколько он привык греться им, его нежностью лечиться, чувствовать себя под защитой в его объятиях. Чернокнижник в объятиях смертного. Невероятно, но факт. И плевать, что парадокс. И плевать, что когда-нибудь мрак потребует ответа. Плевать, что по ночам он все еще видит огонь и просыпается от боли ожогов. Плевать, пока он чувствует тепло его рук и слышит шепот "я здесь, ты не один". Первые капли дождя с оглушительным стуком ударяются о две пары следов на земле. Сабрина и Пруденс громко и счастливо смеются над тем, что они просто не могут прийти вовремя даже на дебют мюзикла, где исполняют главные роли, несмотря на магию. Они только улыбаются им в ответ и крепче переплетают по-детски сцепленные пальцы под светом софитов. Те самые строчки звучат дуэтом намного лучше, чем соло.