Дорогой смерти

Я гнию. Посмотри на меня, пока я не вскрыл тебе череп. Вдохни. Чувствуешь, псина? Вдохни поглубже, не стесняйся, ты умрешь меньше, чем через минуту. Ты не учуешь запаха. Не надейся. У меня его нет. Я гнию изнутри. Озера влажно поблескивают холодными водами, и чудится мне, что о костяные берега разбиваются волны теплой липкой крови. Пасмурное небо нависает над пустынной долиной, давя на головы идолов капища. Голову центрального раскололо древней молнией надвое, лица остальных изуродованы ветром и градами. Капище старо и огромно. Я делаю шаг, заступая за очередную грань его, резко очерченную плитой. Могильные плиты сложены вкруговую, окружая триглав ровной спиралью расколотых и раздробленных камней. Ступени ведут к трону, который отчетливо топорщится костяными боками в самом центре капища. Он пуст. Он покинут многие тысячелетия назад, отполирован печальными дождями, и сейчас матово отсвечивает в серое небо желтоватой белизной. Она ушла отсюда. Ушла умирать в отдаленные уголки Долины задолго до того, как прокляла меня бессмертием, старая сука. Пока я рвал и метал, бороздя землю отлетающими булавами и пращами. Пока я жрал отравленные яблоки с пиршественных столов, пока рубил в кашу целые когорты, пока солнце иссушивало забрызганные кровью руки, и трупный запах несло по разгоряченным дорогам разоренных стран. Отлетающие головы землю не бороздили. Форма у них не та. — Я прошу тебя, — она говорит тихо. Мне слышится, как треплется тюлевая занавеска на распахнутых окнах, как лунный свет струится по подоконнику, серебря ее темные волосы. — Ты ведь властен над собой. Останься со мной и забудь про все. Забудь про это, слышишь, безумный? Забудь и иди ко мне. Предназначения. Пророчества. Я слышу, как колотится ее сердечко под моей широкой ладонью. Аритмично и взахлеб, порок, убивавший ее тело всю недолгую жизнь. Грудка маленькая и чувственная, она разметалась во сне и устало хмурит угловатые брови. Какая к дьяволу разница, если ты уже сошел с ума? Я ухожу под утро, оставляя ее труп распластанным на кровати. Лицо ее спокойно и мирно. Она правда сделала все, что могла. Она умерла, как и боялась, в последний час ночи, еще до того, как начался рассвет. В час быка умирают почти все. Наверное, у людей такая традиция. — Ты не винишь? — А зачем мне тебя винить? — вдумчиво спрашивает он, перекатывая вино в бокале. — «Маверика» вот только жалко. Я ведь знал, что ты придешь. А так хотелось ее закончить. Я смотрю на юношу не мигая, пока он любуется бликами в красных струях дорогого старого вина, а когда он наконец отрывается от созерцания и тянет руку, чтобы поставить бутыль на столик, всаживаю в него пулю. Разброс у револьвера такой, что пуля попадает не в шею, а выше. Через подбородок и затылок она проходит навылет и застревает в дереве стены, кокетливо вильнув в сторону. Я ухожу оттуда, чувствуя кисловатый приятный запах и думая о том, что надо все-таки сменять на Smith&Wesson эту дешевую дрянь. Впрочем, пистолет вскоре все равно окажется лежащим в луже красного вина с отпечатками юношеских пальцев. Какая разница. Один раз я вырезал деревню. Пришел и вырезал, целиком. Кого-то насаживал на неожиданно крепкие бревна дворового частокола, кого-то насиловал и протыкал вилами умоляющие затылки. Детей, не умеющих плавать, топил, как топят ненужных котят, а постарше... Впрочем, вам этого знать не нужно. Очень уж некрасиво. Они все умирали по-разному. Но они умирали. От моей руки, по плану и без, они умирали, корчась в агонии или молча, со счастливыми улыбками на бледных лицах. Я нес смерть всюду, куда приходил, и все, кто пускал меня на порог, отдавали мне свое дыхание. Меня прозвали Ангелом ада. Дурная слава обо мне бежала впереди, но находились те, кто принимал меня радушно, и те, к кому я вламывался через забитые досками двери. Смех. И все это ради сраного пустого стула? Хорошо же ты поиздевалась надо мной, старая перечница. Признаю. Хорошо. Мне кажется, что именно в тот момент, когда я кладу ладонь на костяную ручку трона, где-то далеко взрывается солнце. Взрыв доходит постепенно. Сначала, конечно, ударная волна сметет все живое с лица Земного. Сначала поток света искорежит атмосферу, сжигая на своем пути то, до чего дотянется. Излучение сожрет плодородные пахотные черноземы, испепелит гектары хвойных лесов, люди и звери сгорали бы заживо, но природа милосердна в своем праве неожиданности. В отличие от меня. Города горят, оплавляясь и ссыпаясь на иссушенную землю. Вода отравлена кровью, и давно уже не растет лоза в долинах — ее подрал дикий холод, опустившийся на землю. Города догорают во льдах, уродливо корчась в предсмертной агонии. Солнце взорвется внезапно. Я буду ждать этого веками, а по земле будут бродить и убивать за меня тысячи равнодушных в черных мантиях смертей. Конечно. Смерть ведь не одного меня прокляла, предусмотрительности у нее поболе моего будет. На самом деле мы не ангелы. Но это уже совсем другая песня.