«Погляди сзади — на спине ссадина, Автограф твой, разве нет? И снова лютый бой, лютый бой, Но мы скажем людям, это любовь» — Из неисполненного Лютиком.
Судьба жестока и несправедлива. Иначе как объяснить то, что за ошибки людей она наказывала их соулмейтов? Оставляла глубокие раны, пускала невинную кровь, заставляя шипеть от боли и вздрагивать из раза в раз от неожиданности. И неизвестно, от чего душа изнывала сильнее: физической боли или же осознания, что в этот миг некто познал сладость губ твоего соулмейта. Лютика всё же тревожило первое, так он себя уверял. Его изнеженная светлая кожа не была привычна к ранам и шрамам. Но особенно он был возмущен, когда голос его срывался на болезненный стон во время очередного исполнения баллады. К покушению на свое искусство он относился особенно трепетно, не говоря уже о том, что прерванное выступление грозило отсутствием чеканных монет. Благо, соулмейт Лютика целовал кого-либо редко. Возможно, он был некрасив или же скуп на проявления нежности. Барду, если честно, было совершенно безразлично. Его волновали лишь три вещи: дурманящее вино, крыша над головой в промозглую погоду и, конечно же, женщины. Вот уж своего соулмейта Лютик никогда не жалел: спал с девушками часто, без разбору, не скупясь на сладкие речи и прелюдии. Оставалось лишь гадать, сколько шрамов за одну ночь появлялось на теле его судьбы. А дело всё было в том, что трубадур не слишком жаждал встретить свою суженую. Зачем она ему? Осядет он с ней где-то в селе, заделает ей дитя, а сам пойдёт свиней пасти, да на рынок торговать? Сомнительная перспектива по сравнению с небогатой, но насыщенной приключениями жизнью, что он вёл сейчас. Любовь можно и в иных постелях поискать, там руки не менее нежны и губы не хуже ласкают. Оттого и не тревожился Лютик о соулмейте, пока не повстречал Геральта. Тот его сразу заинтриговал: ведьмаков мало осталось, а этот еще и известен на весь Континент. Немногословный, грозный, жёсткий и, конечно же, с горой нерассказанных подвигов за плечами. Лютик за ним увязался, словно потянуло что — возможно, меркантильная жажда материала для баллад, возможно, судьба. И терпел его немногословность, его рычание по поводу и без, его проклятия в сторону трубадура, словом, Лютик и сам не понимал порой, почему не уйдет. Они привыкли, притёрлись. Шёл за месяцем месяц, и Ведьмак становился терпимее. Он упрямо отрицал их дружбу, но обоим было ясно — накрепко и надолго сплетены их судьбы. И уже бросить друг друга было невмоготу.***
Впервые заподозрил что-то неладное бард, когда они вместе ночевали с Ведьмаком в лесу. Геральт оставил Плотву у озера, снял с себя одежду и полез в воду, смыть с себя пот и пыль. Вечерело, Лютик сонно перебирал струны лютни, мурлыча мотив, что завтра либо забудется, либо станет новой балладой. Слипающимися ото сна глазами он заприметил кучу мелких царапин на спине и груди Геральта, словно того взбесившаяся кошка подрала. Бард задумчиво прищурился, не помнил он, чтобы об этих таинственных ранах Геральт ему рассказывал, а ведь тот поведал — не добровольно, конечно же, — Лютику о многих своих шрамах. А эти ещё и свежие будто бы — не помнил их бард, хотя не раз видел обнаженным торс Ведьмака. — Ну, друг мой, какая баба тебя ночью не пожалела? — естественно тут же спросил трубадур. Мужчина нахмурился, не сразу поняв, о чем его спрашивают. Затем проследил за взглядом Лютика и помрачнел ещё сильнее. — Душа моя родственная — та еще чертяга. Губы, наверное, все стёрла уже, прошмандовка, — ответил Ведьмак как-то вымученно. — Ну ничего, через пару дней всё исчезнет. И впрямь, на Геральте все заживало, как на собаке, что уж говорить о такой глупости, как пара-тройка царапин. Даже следа не оставят на точёном теле. Лютика и не это волновало. — У ведьмаков бывают соулмейты? — удивился он. Бард слышал, что вместе с чувствами ведьмаки утрачивают и связь с родственной душой, ведь любить они уже не способны. Для него было открытием узнать, что существуют исключения из правил. И кто же эта несчастная женщина, которой достался Геральт в судьбы? Вот только ответа на вопрос Лютик так и не дождался. Геральт издал своё многозначительное «хм» и лёг на плащ, спиной к барду и к костру. Трубадур отложил лютню и, еще пару мгновений поразглядовав израненное тело, улёгся рядом. Надо же, а ведь и его соулмейт сейчас где-то пересчитывает раны от недавней встречи Лютика с одной замужней дворянкой.***
Осознание пришло с резкой болью в боку. А ведь ничего не предвещало беды. Монстр был повержен, монеты получены, дама в беде спасена. Лютик стоял и смотрел, как та слёзно благодарит Геральта за сохранённую ей жизнь, прильнув к нему, грязному, хрупким тельцем, а затем — негодница! — возьми да поцелуй. Отчего-то смотреть на это было совершенно не в радость, и в тот же миг бард от неожиданной боли зашипел, но успел сжать зубы и не издать ни звука. Глубокая рана рассекала его кожу всё то время, пока губы Ведьмака были соединены с чужими. Капли крови впитались в шёлковую, расшитую рубаху — любимую, между прочим. Лютик поспешил к Плотве, чтобы взять из сумки платок и вытереть рану. «Не может быть. Не могла судьба сыграть с несчастным бардом столь злую шутку! Что делать? Не говорить же Геральту — он меня убьёт, отомстит за каждую царапину. Надо молчать. Ни о чем он не догадается, сам говорил, плевать ему и на судьбы, и на предназначения. Авось, пронесёт», — размышлял Лютик, пытаясь остановить кровь из раны до того, как Геральт решит, что им пора в путь. В этот раз Лютику повезло. Но это было ненадолго.***
Жить со знанием, что твой соулмейт — ведьмак, Геральт из Ривии, твой мрачный устрашающий товарищ — было отвратительной ношей. С одной стороны, ну какая разница? Им обоим эта глупая связь была не нужна, следовало забыть и жить дальше. С другой, Лютик уже не мог так просто шляться по бабам, упоенно целуясь с легкомысленными красавицами. Он ведь знал, что этим причиняет, пусть пустяковую, но боль Геральту. Оставляет на нём раны. И это уже не были абстрактные раны у безразличного ему человека, это были те самые царапины, что он видел на спине у друга, и которые этот самый друг, очевидно, всей душой ненавидел. Помимо этого в голову стали закрадываться вопросы, главный из которых «почему». Почему Геральт был его избранным? Мужчина, ведьмак. Лютик не был против ни одного из пунктов, но не считал, что его душа нуждалась именно в этом адском сочетании. Жизнь определённо над ним насмехалась, испытывала на прочность. Еще Лютик непроизвольно стал заглядываться на Геральта. Он и раньше это делал — тяжело удержаться от любования сильным и красивым телом воина — но раньше мысли барда не заходили дальше признания эстетической привлекательности Ведьмака. Теперь же трубадур устало отмахивался от упрямо лезущих на ум фантазий. — Один мужик тоже как-то задумался, да стрелу словил, — сделал ему Геральт замечание. Лютик отвлёкся от своих мыслей, оторвав взгляд от раздраженного лица мужчины, и потянулся за прохладным элем, чтобы остудить голову. Таверна опустела к полуночи, лунный свет через окна касался их стола. Атмосфера была поэтическая, почти интимная. — Скажи, Геральт, а ты никогда не думал найти своего соулмейта? — спросил бард, чуть съёжившись. Мысль о том, что Ведьмак всё поймёт и прибьёт его на месте, пугала, но любопытство было сильнее. Что же Геральт думает о своём избранном, помимо того, что тот какая-то шлюха? — На кой черт? — сощурился недобро Ведьмак. — Я ни в ком не нуждаюсь, это лишние проблемы, — завёл он излюбленную шарманку. — Знаю-знаю, но неужели тебе не было интересно, кто же достался в возлюбленные ведьмаку? — Лютик пристально изучал лицо Геральта, чтобы не пропустить ни единой эмоции. Мускулы на мгновение дрогнули и состроили что-то напоминающее отвращение. Геральт тяжело вздохнул. — Что тут интересного? Бабник и болтун достался, еще и доёбывается, — после чего Ведьмак поднялся и пошёл наверх, в свою комнатушку, не удосужившись даже попрощаться с бардом. До Лютика и не сразу дошло, что Геральт прямым текстом ему сказал: «я всё знаю, и мне похуй». — Вот гад! — неожиданно сам для себя разозлился бард. — Чучело безэмоциональное! Я тут переживал, а он! Бард вскочил с места и направился на выход. Уснуть он сейчас все равно не сможет. Внутри закипали негодование и раздражение. И плевать, что минуту назад он думал, что знает обо всём лишь он, и, по сути, сам поступал так же с Геральтом. В момент обиды логика уступила чувствам. А чувствовал Лютик, что очень хочет целоваться.***
Так и началась их извращённая игра. Той же ночью, назло Ведьмаку, Лютик охомутал одинокую женщину и зацеловал её до припухших губ. Внутри было лишь остервенелое желание доказать Геральту, что тот зря так с ним обошёлся. Зря скрывал, зря копил в себе всё, зря сорвался и оскорбил. Как можно было поступить иначе, барду и в голову не приходило. Ну рассказал бы Ведьмак, что всё знает, ну прямо выдал бы, что плевать он хотел на эту связь и что друга своего, оказывается, считает разгульной девкой. А смысл? Чтобы вновь разойтись, как пытались десятки раз до этого, а потом через пару дней столкнуться лбами в очередной таверне и месяцами не отлипать друг от друга, как репей от одежды? Глупо всё это было, и ситуация была абсурдной донельзя, но Лютику было наплевать, пока он слепо тыкался губами в раскрытые уста девушки и считал, сколько царапин появится на спине товарища к утру. Возможно, тот не спит. «Надеюсь, он не спит», — с каким-то особым, несвойственным ему обычно садизмом думал трубадур. Ведьмак не спал. Боль не могла его потревожить, но ощущение того, как мелкие, поверхностные царапины заполняют лопатки не давало очистить голову от дум. Вот зараза! Раньше Геральт думал, что злиться на барда не имеет смысла — идиот не видит дальше своего носа, конечно, он не понял, что они соулмейты. Но теперь, когда Ведьмак знал о том, что тот спал со всякими бабами, целовал их и понимал, что оставляет раны на своём друге (а ведь это он настаивал, что они друзья!), Геральт был разочарован в нём. И очень, очень зол. Чувствуя каждую новую царапину, он представлял, как завтра по косточке переломает всё в теле негодяя. За каждую ранку отомстит с лихвой. А затем созрел план получше. Отплатить той же монетой. Пусть проникнется ощущениями сполна. До этого Ведьмак не то чтобы жалел своего соулмейта, но просто старался не причинять незнакомцу лишней боли. Тому и так достался мутант в судьбы — разве не достаточное наказание? А когда Геральт прознал, что это Лютик, посмотрел на этого тщедушного паренька, решил, что и вовсе побережёт беднягу, очень уж тот был мягок и слаб. Порой Геральт злился. Как-то он лежал всю ночь, слушал жаркие стоны за стенкой и наблюдал за расползающейся под невидимым мечом кожей. И появились не одна-две царапины, а около десятка. Неужели барду было совершенно плевать на своего суженого? — Как ты жесток, — на следующее утро подметил Геральт, когда Лютик возвращался в комнату довольный, словно мартовский котяра. Бард лишь пожал плечами, мол, что такого? Ведьмака аж передёрнуло. Он держался минуту, час, день, а затем случился очередной заказ, и крышу снесло. — Убирайся! Помощи от тебя ни черта нет, плетёшься за мной, скулишь свои лживые песни, зарабатываешь на мне, как на уродце на ярмарке! — кричал он на трубадура. — Ты несправедлив! Я показываю людям, что ты не монстр. Что ты их спаситель! — негодовал трубадур, всплеснув руками. Он так старался! — Мне не нужно оправдываться перед недалекими. Меня их мнение не колышет! — гаркнул Ведьмак. — Бесчувственная ты свинья, Геральт! Я уйду, ясно? Уйду! И мотайся в гордом одиночестве, разговаривай с Плотвой и слыви мясником! После чего Лютик развернулся и зашагал прочь от друга. А Геральт стоял, смотрел себе под ноги и пытался отдышаться. В ту же ночь на груди появилось много новых царапин. Паршивец умудрялся ранить Ведьмака, которого не могли ранить ни монстры, ни чудовища, ни искусные чародеи. Руки мужчины тряслись, желая схватиться за меч. Но не было врагов, не было и желающих помериться силой. Только он и пустая комната, которую он, в последствии, и разнёс. «Ненавижу, как я его ненавижу!» — и это чувство было сильнее всего, что он испытывал до этого, что к Трисс, что к Йен. Тогда все обошлось. Они нашлись, упрямо сведённые судьбой, и молча пошли в одну сторону. Лютик снова сочинял всякую бурду, Геральт недовольно хмыкал и хамил в ответ на вопросы. Идиллия. И вот снова. «Ненавижу», — билось в висках, когда Ведьмак вышел на улицу следующим утром, где его уже ждал бард. Они хмуро переглянулись и отправились в путь. Лютик молчал.***
Трубадур проснулся от ужасной боли в спине. Вскочил. Простыни были в крови. — Вот ты мразь, Геральт, — прошипел Лютик. Это повторилось не раз и не два. У барда не оставалось на теле живого места после одной такой ночной сессии. Но он молчал, тяжело вздыхал и косился на Ведьмака, который, как ни в чём не бывало, пил ледяной эль и довольно щурился. Лютик поднялся из-за стола, взял лютню и, наигрывая незамысловатый мотив, отправился к прекрасным дамам за соседним столом. Он знал, это война. Им оставалось только вести счёт. С таким помешательством они стали бегать по бабам, словно за это платили. А ведь порой все обстояло совсем наоборот, но им чудилось, что оно стоило каждой монеты. Шрамы множились, Лютик не успевал менять одежду. Раны от поцелуев Ведьмака были глубокие, неаккуратные, болезненные. «Как и сами его поцелуи», — думалось Лютику, когда он в очередной раз перебинтовывал торс. На душе было паршивее некуда, не говоря уже о физическом состоянии. Геральт делал вид, что не замечает, как друг шипит при малейшем движении. Смотрел отсутствующим взглядом мимо него, сжимал зубы, чтобы не выдать так просившееся извинение. Вместо этого, после очередной бессмысленной мести Лютика, когда тот особенно постарался, мужчина выдал: — Найди я опять джинна, загадал бы избавиться от этой твари. — Ты можешь это сделать гораздо проще, — отозвался бард. Между ними повисла тишина. Геральт удивленно глянул на трубадура. Тот, собрав последние капли дерзости, с вызовом посмотрел в ответ. Слабо, Геральт? Раз я такая тварь, слабо тебе довести дело до конца? Прекратить свои пытки? Ведьмак сглотнул, свел брови к переносице и, поднявшись, пробормотал: — Ты первый это начал. Как ребенок переводя стрелки, словно своего ума не хватает прекратить. Зато хватало неоправданной жестокости.***
Это произошло совершенно случайно, но, будем честны, это было лишь делом времени. Ведьмак не рвался зацеловать девушку, но помнил, что не отказывал ей в этом. Обычная ночь, после которой Геральт, как и обычно, первым покинул постель и бесшумно убрался. Он вернулся на постоялый двор, где заплатил за комнату и стал ждать Лютика. Прошло полчаса, час, дело близилось к полудню, а бард все не спускался. «Ушёл без меня? Обиделся?» — пронеслось в голове. От мысли стало дурно. Куда? Где теперь искать? А надо ли искать, если он хотел от него избавиться и уже не единожды. И всё же тревожное чувство закралось в чёрствое сердце. Ведьмак решил проверить комнату, просто на всякий случай, прежде чем ехать. Он поднялся, открыл дверь, что даже не была заперта, и замер. Внутри все перевернулось и рухнуло вниз. Холодок пробежал по спине. — Лютик! Юлиан! — подбежал он к кровати, где в одеяло было завёрнуто едва дышащее тело. Кровь засохла на простынях. Слёзы бежали по щекам трубадура. Тот в бреду заворочался на звук голоса, приоткрыл глаза. — Геральт. Ты не, кха-кха, не уехал, — прохрипел некогда мелодичный голос. Ведьмак принялся раскутывать его, стаскивать одежду, пока своими глазами не увидел цену своей слепой злости, своей беспощадной мести за зажившие уже царапины. Глубокие раны, перекрывающие друг друга, не переставали кровоточить. Прекрасная, гладкая кожа, так похожая на эльфийскую, была испачкана и горела под прохладными пальцами мужчины. Лютик снова прикрыл глаза и рвано выдохнул. — Нет! — Геральт похлопал его по щекам. — Не теряй сознания! Нет-нет-нет, — бормотал он, чувствуя что-то такое странное, такое незнакомое. Страх. Страх потерять кого-то близкого, дорогого. Он был и раньше, прятался за злостью, за местью, за ревностью. Теперь же все испарилось, обнажая слабости Ведьмака. — Всё в порядке. Я начал первым, я и закончу, — пробормотал он. За ночь, полную боли и криков, он успел смириться с таким концом. Сам виноват, доигрался. Надо признать, такая смерть была даже неплоха: от губ друга, а не от рук врага. — Не неси хуйню! И не отключайся! — рыкнул Геральт и поднял Лютика на руки, после чего поспешил к Плотве.***
Знахарь сказал, что Лютик потерял много крови, но ситуация была поправима. Геральт всё подгонял его, суетился сам и не отлипал от барда, так что лекарю пришлось выгнать его к чертям за дверь, чтобы не мешался. Два дня Ведьмак просидел на пороге, отходя только по нужде и за овсом Плотве. Два дня он молил кого угодно, даже эту чертову Судьбу, чтобы Лютик остался жив. Пока его наконец не пустили к его койке, где был уже пришедший в себя бард. Ведьмак буквально вбежал в помещение и опустился на колени перед Лютиком. Тот поморщился и чуть приподнялся на локтях. — От тебя воняет, — сказал он, ухмыляясь. Геральт расплылся в улыбке, чувствуя себя таким идиотом. Он положил голову на покрывало и облегчённо вздохнул. — Живой.***
Они оба почти не говорили, только сверлили друг друга долгими взглядами и не отходили друг от друга больше, чем на пару метров. Геральт даже снял им одну комнатушку, где лёг на деревянном холодном полу, сверкая в темноте своими желтыми глазами, охраняя покой барда. Они не знали, что сказать. Таить обиду всегда было легче, чем извиняться и идти на компромисс. Они и слова-то такого не знали. Привыкли все решать хитростью или кулаками, кому что подвластно. В итоге, понимая, что в словах его соулмейт не силён, Лютик решил, что это его задача — начать разговор первым. Расставить все точки над i. — Извини, — начал он одной ночью, когда они оба лежали, пялясь в потолок. В животе урчало, ведь Геральт так и не взял ни одного заказа, пока Лютик оправлялся, а значит, приходилось экономить. — За что? — За то, что причинил тебе боль. Ведьмак хмыкнул. Затем сел. — Это не меня пришлось вести к лекарю. И я не чувствую боли. — Я не про физическую боль, дорогой мой. Горящие золотом глаза непонимающе прищурились. Лютик снисходительно улыбнулся. Вот дурачина, совершенно ничего не понимает в своих чувствах. Впрочем, бард тоже хорош. Столько баллад про любовь написал, а сам позволил такому случиться. — Я… Прощаю тебя. И ты меня прости, — наконец ответил Геральт, хотя, очевидно, все ещё плохо понимал, за что прощает трубадура. — Ты меня спас. И об этом я могу сочинить новую балладу. Думаю, я могу тебя простить, — Лютик осторожно поднялся, чтобы не разошлись швы, и сполз на пол. — Но, боюсь, теперь я запрещаю тебе целовать кого-либо ещё. Геральт замер, не совсем зная, как реагировать. Он вслушивался в этот чарующий, почти околдовывающий полушёпот, всматривался в симпатичное лицо напротив с мягкими линиями, не обошёл вниманием и губы, искусанные от боли, но полные, наверняка мягкие. Губы, что попробовали десятки женщин и, возможно, мужчин, но которые не коснулись того единственного, для кого предназначены. Как он хотел их сейчас. Словно снадобьем каким опоённый. — Какая жалость. Есть один человек, которого я очень хотел бы поцеловать, — ответил Геральт, понизив голос до интимного шёпота. — Да что ты? И кто этот бедняга? — ухмыльнулся Лютик, придвигаясь поближе. — Один бабник и болтун. — Вот несчаст… — но договорить Лютик не успел, ведь его притянули за шею и бесцеремонно заткнули. Комната озарилась мягким синеватым свечением, обозначая воссоединение душ. Мужчины блаженно выдохнули в поцелуй. Лютик переместился на колени Геральта, руки мужчины легли барду на бедра. Они не желали оторваться, даже чтобы глотнуть воздуха, настолько захваченные чувством. Голодные, жадные, дорвавшиеся. Все свои эмоции они вложили в долгожданное прикосновение. И пусть они попробовали десятки губ до этого, которые могли быть и мягче, и искуснее, никогда ещё они не чувствовали себя так правильно, целуя кого-то. — Только без твоих баллад, сволочь ты эдакая, — прошептал Геральт, прежде чем вновь прильнуть к чужой хитрой улыбке устами.