эдельвейс

музыка лилась изнутри, точно так же как и ливень с грозного неба. только вот сан был совсем не грозным и даже не пугающим. сан был sun'ом от кончиков пальцев и до самой маленькой частички его скромной души, запрятанной внутри него самого очень-очень глубоко. чтобы никто не нашел, скорее всего. парень он все же очень добродушный и все вокруг знают, что в его руках если не сосредоточена вся добродетель вселенной, то хотя бы солнечной системы точно. наверняка. длинные каштановые пряди, аккуратно заправленные за проколотое в трех местах ушко, начинают медленно, но верно намокать от холодных брызг проливного дождя. конец весны выдался до ужаса промозглым. в мыслях мелькает что-то о возможной смывшейся подводке на глазах и голодном желудке. плевать. сан с гитарой в руках чувствует себя уверенным во всем. потому музыка сплетается с шумом дождя и звучит почти эхом, что пробирается до самых отдаленных и оголённых нервов внутри обычного человека. обычного. лисий взгляд невольно ловит чужой равнодушный. это душит собачьим ошейником и бьет по ребрам ржавой арматурой. безразлично и скучающе смотрят сквозь него, гладя прищуром лишь изредка. сан весь подбирается. старается выглядеть прямее и выше, но выходит лишь напряженно и загнанно. взор меняет с лучистого на презрительный. пальцы больше не играют со струнами, а терзают их душу. ярко-алая косуха почему-то перестает согревать болезненно худое тело и парень почти дрожит. черные омуты наконец фокусируются точно на нем. потерь не избежать, понимают оба. сан выкрикивает почти с хрипом последние строчки собственной песни и срывается нескладным бегом со сцены под полувлюбленные взгляды и восторженные вопли местной молодежи. такой же светлой и прекрасной, как он сам. только не уён. он единственный, кажется, кто родился на этой земле сразу с обуглившейся душой. если, конечно, она у него есть. под подошвой тяжелых берцев скрипит стекло от разбитых бутылок, а из легких доносится скрежет болезненного кашля. сан терпит. терпит последние два месяца. корчится от режущей боли в глотке и выплевывает шершавые лепестки. белые, но кровавые. искренние, но очерненные. такие чувства сан испытывал к уёну весь последний год. — эй, может, выйдешь на бис? — слышится за спиной и каждый звук, буква пропитаны ядом. чхве чувствует, как отрава начинает ползти по венам в руках, почти как змея, точно такая же, что скользит чернилами по телу уёна и смотрит ехидно с его шеи. руки дрожат, опираясь на грязную раковину, в которой все еще плещется вода с его кровью и неудавшимися чувствами. лепестки прилипли ко дну. — может, выйдешь за дверь? — стараясь ответить в чужой тон, говорит чхве. он смотрит на утекающую воду и чувствует, как из него вытекает собственная жизнь. точно так же смывается в водосток вместе с шершавыми лепестками и кровью. уён, наконец, замечает кровавую мешанину под руками сана. он смотрит на чужое отражение в заляпанном зеркале и скользит скучающим взглядом по болезненному виду парня. — если решил сдохнуть, то сделай это у себя дома и не доставляй проблем клубу. — хмыкает уён, пропуская сквозь грубые пальцы волосы. — не твое дело, где я решу сдохнуть. — язвит чхве и резко поворачивается к собеседнику. он смотрит ему в глаза и совсем не понимает себя. во что можно было так позорно влюбиться? уён — сплошная катастрофа. он грубый, ядовитый, почти смертельный. его пустой взгляд может зацепить разве что отбитых некрофилов. в нем нет внутренней красоты, как и внешней. обычные черные волосы закрывают темно-карие глаза на бледном лице, он никогда не улыбается, всегда ходит в черной одежде, даже если на улице чертовски жаркое лето. он весь, будто уголь. тронешь — запачкаешься в грязи. но всегда есть но. это правило, аксиома, факт. чхве однажды сглупив, оставил на себе несмываемые следы от угля. он всегда старается о них забыть или замазать. дешевым блеском для губ, например. или приторным тинтом, или незнакомыми губами. но черноту нельзя так просто вывести с чистого листа. всегда остаются следы. — налюбовался? — чужие губы трогает кривая ухмылка. чхве почти задыхается, вспоминая, как эти ядовитые губы касались собственных сухих, что губкой впитали токсины. все же заходится кашлем. лепестки, окроплённые кровью, падают под ноги. — уйди. — коротко хрипит чхве, сгибаясь пополам в режущей боли. но уён только подходит ближе, стуча по кафелю металлическими набойками на тяжелых ботинках. — и долго ты так? — бесцветно спрашивает старший, смотря на знакомые лепестки. чертов эдельвейс. вся его жизнь разлетелась по миру вместе с ветром этими лепестками. — забей. — хрип настолько болезненный, что любой бы другой на месте уёна скорчился от фантомной боли. но он лишь вздыхает, закатывая глаза. и бьет младшего под ребра, почти в солнечное сплетение, откуда обычно и растут убивающие цветы. уён тащит бессознательного сана на собственном плече сквозь пьяную толпу, встречая удивленные взгляды безразличием. следующее, что видит сан это незнакомый потолок. на своем он знает каждую трещину, а на этом нет ни одной. — о, я уже думал ты сдох. — доносится откуда-то сбоку. заметив говорящего, чхве весь ощетинился, готовясь ругаться, но приступ кашля не дал произнести и звука. — что ж. тебе, наверное, было интересно где ты находишься. — продолжил уён монотонно. — это мой дом. чхве удивленно уставился на старшего, на мгновение переставая задыхаться, но после вновь давясь лепестками. сразу несколько застряли в горле и сан в панике начал бить себя по груди. — черт, а ты и впрямь сдохнуть собрался? — уён теперь сидит почти вплотную напротив младшего. он протягивает руку к чужой шее, но сан дергается в противоположную сторону, ловя ртом воздух. — не дергайся. — в старшем вдруг появляется злость и он резко притягивает сана обратно к себе. — я помогу, идиот, синий уже почти. чхве замирает, чувствуя на себе махинации уёна. тот сначала кладет ладонь на чужую шею и проводит пару раз вверх-вниз, а после пальцами осторожно гладит трахею. жест почему-то кажется почти интимным, проносится в мыслях у сана. действительно, идиот. он выплевывает скопившиеся лепестки и впервые в жизни радуется тому, что умеет дышать. — так, давно ты кашляешь цветами? — голос уёна возвращает к реальности. — может быть. — уклончиво отвечает сан. и немного подумав, благодарит: — спасибо. — выходит задушено и хрипло. — как давно? — не обращая внимание на благодарность, допрашивает старший. он по-прежнему сидит напротив и его ладони покоятся на бедрах сана. и он, кажется, совсем не придает этому значения. — не твое дело, знаешь. зачем ты, вообще, притащил меня сюда? — показалось, что лучше тебе не сдыхать в заплеванном туалете клуба. — пожимает плечами, смотря снизу вверх. — какая забота. — язвит чхве, чувствуя новый приступ. уён безучастно смотрит на младшего какое-то время. — ты знаешь, что это за цветы? — вдруг спрашивает он. сан лишь отрицательно качает головой, заходясь громким кашлем. уён смотрит на него, кажется, абсолютно бесчувственно. так и есть. он ничего не чувствует уже три года, но смотреть на дрожащие ладони младшего и на то, как его ломает боль невыносимо. откуда возникает это дискомфортное ощущение разбираться не хочется. уён думает, что помочь не сможет, но попытаться стоит, раз уж даже его каменное нутро вдруг что-то ощутило. он встает и нависает над младшим, убирая его руки и хватая за горло, прекращая хаотичные метания того, но не душащий кашель. — я ничего не обещаю. — предупреждает уён и, наклоняясь, целует, стараясь не затруднять и без того слабое дыхание. в таком положении они целуются до тех пор, пока кашель медленно не стихает. отстраняясь старший убирает руку с чужой шеи, замечая на ней оставшиеся отметины от собственных пальцев. — больно? — спрашивает с едва различимой теплотой в голосе, указывая на наливающиеся синяки. — больно. — безбожно хрипит сан. — но не здесь. уён вскидывает бровь в немом вопросе, но через секунду понимает. один поцелуй не убьет чертовы цветы, что душат носителя изнутри. он заставляет сана полностью лечь на кровать, замечая болезненные дерганья. цокает, но вновь целует, нависая черной тучей. медленно, тягуче, лениво, но до безумия необходимо. в конце концов сан не выдерживает и пускает в ход собственные руки, притягивая старшего ближе, и неловко гладит его плечи. поцелуи становятся чувственнее, а разодранное горло перестает гореть болью. лежа под уёном, сан вспоминает их первый поцелуй. холодный, но глубокий. достаточный, чтобы вплести цветочные корни в нутро. все остальные лишь укрепляли чувство тяжелой влюбленности. старший чувствует дрожь в чужом теле и отстраняется, на что получает протестующие хрипы. он видит слезы и внутри что-то явно не находит места. хмурясь, уён сцеловывает соленую влагу с лица напротив. незаметно он переходит на чувствительную шею и ловит едва слышимый полустон. ему внезапно нравится. губы становятся настойчивее, а горячий язык широко лижет проявившиеся вены. и, наконец, сан издает настоящий стон. старший замирает и вдруг понимает, что собственное сердце сейчас пропустило удар. он начинает чувствовать. это невозможно. ведь раньше, когда они целовались не происходило ничего. что изменилось сейчас? перед глазами проносятся последние четыре года: встречи, болезненная влюбленность, белые цветы с благородным значением, но убивающие благородные чувства, приступы, боль, реанимация, люди в белых халатах, говорящие что-то подписать и в итоге — серость и пустота, безразличие и монотонные дни, месяцы, годы. попытки поймать хоть какое-то мимолетное ощущение в этом болоте равнодушия. здесь и появляется сан со своей улыбкой искренней и доверием безграничным. он мутит застоявшуюся воду в мерзком болоте. уён и не замечает сначала, как поддается, опомнившись только в поцелуях, что отдавали дешевым алкоголем и сыростью дождей, но было уже поздно. младший уже утонул в чужом омуте жизни, как и во взгляде блеклом. — это эдельвейс. — вдруг шепчет уён, заглядывая в чужие глаза. — цветок благородной любви. — усмехается. — и стойкости. — он ложится рядом с младшим, обнимая того за талию, и целует в висок. эта внезапная нежность не остается незамеченной и сан жмется ближе, чувствуя в горле надоедливое першение. его вновь целуют, но уже менее терпеливо. руки переплетаются под странными углами и покрываются мурашками от горячих вздохов обоих. вокруг летает пыль, так похожая на сажу, что черными узорами запечатлена по всему телу уёна. она же так глубоко пробралась в нутро сана, пристав к каждой клеточке тела. никто не знает, отравит ли эта грязь их до конца или же исцелит, убив благородные цветы, но у каждого есть свои надежды.