Августовские сумерки медленно опускались на землю. Горизонт бледнел и наливался синевой, впрочем, затянувшись вскоре рваными облаками. Холодало. Начал накрапывать дождь. Приятели Трубецкого, не сговариваясь, направились к нему домой.
За тридцать лет, проведённые бок о бок, привычка коротать вместе вечера стала не то что традицией — важной частью жизни. Конечно, в последнее время шайка бывших заговорщиков понесла изрядные потери ввиду чрезмерного употребления крепких горячительных напитков, дуэлей или банальной амнистии. Но оставшиеся отбывать свой срок ничуть не изменились. Разве что внешне. Они так и продолжали писать вздор и оскорбления в столицу, драться с крестьянами, играть на пианино, выяснять отношения и кубометрами строчить мемуары, в которых не было ни слова правды. Примерно этим друзья собирались заняться и в тот вечер.
— Может опять императору напишем? — предложил Волконский. — Всё-таки полтора года нам не отвечает.
— Так долго? — совершенно апатично отозвался Оболенский. — Очень странно.
Разговор не клеился. В воздухе витало напряжение, лишь усиливавшееся от того, что пламя свечей истерично колебалось, а за окнами раздавались отдалённые раскаты грома. Дождь усиливался, перейдя, наконец, в ливень. Погода была нетипичная и для региона, и для времени года. К тому же, у приятелей было крайне неприятное ощущение, что во дворе кто-то ходит. Трубецкому даже на секунду померещилась чья-то улыбающаяся физиономия в зеркале. Что-то явно было не так. Беспокойство всё возрастало, и когда нервы у декабристов были на пределе, резкий порыв ветра распахнул окно, загасив все источники света. Пианино, мирно стоявшее в углу, истошно захрипело. В дверь осторожно постучали.
— Что ещё за тварь там скребётся? — не смотря на шоковое состояние, мгновенно отреагировал Трубецкой. — Это частная собственность, катитесь отсюда!
Неизвестно, услышала ли такое приветствие тварь, но она вдруг злобно взвыла на всю округу и заскреблась в разы сильнее, агрессивно царапая дерево ногтями. Раздался мерзкий хруст щепок, а затем в дверь ударили так, что дом заходил ходуном, а из окон повылетали все стёкла. Трубецкой, проклиная всё на свете и бормоча ругательства себе под нос, пошёл открывать, Волконский с Оболенским неохотно поплелись за ним. Декабрист с силой распахнул дверь, с явным намерением как следует приложить того, кто за ней стоял, и остолбенел. Сверкнувшая молния позволила во всех деталях рассмотреть незванного гостя.
Корона набекрень и парадный мундир с надписью: «Я ИМПЕРАТОР — ПРИСТРЕЛИ МЕНЯ ❤» уже не вызывали доверия, а скромная улыбка от виска до виска, демонстрировавшая острейшие белоснежные клыки, добивала окончательно. Трубецкого затрясло как в лихорадке, ему вдруг охватила безумная паника и совершенно иррациональный страх. Он вцепился в косяк, чтобы не упасть.
— В-вы к-кто? — пролепетал бывший заговорщик дрожащим голосом.
— Я либерал! — гордо отозвался собеседник, растянувшись в улыбке ещё шире, хотя, казалось, шире уже невозможно. — В смысле, Александр II, Император и Самодержец Всероссийский, — добавил он, заметив, что декабрист не въезжает.
— Вы какой-то неправильный император, — Волконскому тоже было не по себе, но он хотя бы не запинался. — Где наш государь?
— Я приехал за вами! — Александр в открытую проигнорировал этот тупой вопрос. — Собирайте вещи!
Ситуация была невероятно угрожающей.
Всей выдержки Трубецкого хватило только на то, чтобы проверещать: «Исчезни, подонок!» и захлопнуть дверь перед носом у новоявленного императора. Дальнейшие события выпали из памяти несостоявшегося главаря восстания. Очнулся он уже в шкафу, среди платьев своей жены, в состоянии близком к предынфарктному. Сердце колотилось как безумное, бывшего князя трясло так, что он едва мог стоять на ногах. Ладони и лицо мгновенно вспотели. Декабрист и сам не мог объяснить, почему «либерал» вызвал у него столь бурную реакцию, но такого липкого холодного ужаса он не испытывал, даже в тот далёкий день, когда решалась его судьба после злополучного мятежа. Задыхаясь, бывший князь пытался убедить себя, что здесь он в безопасности, как вдруг услышал чьё-то свистящее дыхание, почувствовал на себе тяжёлый неприязненный взгляд, а затем и ледяное прикосновение к шее. Сжав зубы, чтобы не закричать, Трубецкой медленно обернулся. Перед ним стоял император.
— Тебя, кто, козёл, учил с людьми разговаривать? — злобно прошипел он. Декабрист вдруг явственно увидел, что глаза собеседника светятся алым, кровавым огнём. — Вот бы тебя повесить!
Трубецкой шарахнулся в сторону, плохо соображая, что делает. Выломав дверцу, он по инерции пролетел ещё пару метров, запнулся, кажется, об Волконского и растянулся на ковре. Перед глазами всё поплыло, а когда сознание вновь вернулось к декабристу, прямо перед ним оказался Александр. Он склонил голову набок и нечитаемым взглядом смотрел на Трубецкого. Тот дёрнулся назад и упёрся спиной в стену. Бежать было некуда.
Бывший князь с трудом поднялся на колени.
— Пожалуйста, не убивайте меня… — прошептал он срывающимся голосом.
На лице императора застыло странное выражение.
— Я здесь, чтобы освободить вас, — проникновенно сказал он. — Вы были осуждены несправедливо. На вас нет никакой вины. Это был произвол и тирания. Но всё закончилось, — Александр опустился на пол рядом с Трубецким и немигающим, но сочувственным взглядом уставился на него. — Я верну вас домой, - продолжил он. И восстановлю во всех правах. Это меньшее, что я могу для вас сделать, но...
— Но мы не хотим уезжать! — перебил его возмущённый Оболенский. — Наш дом теперь здесь, нам будет очень тяжело привыкнуть к столичной жизни! И Вы не имеете права…
— Заткнись, мразь! — так и вскинулся император. Глаза его вновь сверкнули красным. — Забыл с кем разговариваешь?
— Простите, Ваше Величество, — Волконский разом вспомнил и о манерах, и о том, как надо отвечать царственным особам. — Мы очень Вам благодарны, но не стоило беспокоиться. Нам, действительно, хорошо здесь. Мы не поедем.
— А придётся, — заявил Александр. — Или вас казнят прямо здесь. Это тоже будет считаться освобождением. Никто не помешает мне творить добро и либерализм. Ясно?!
Следующие несколько часов ушли на бесполезные угрозы и уговоры оставить декабристов в покое. Но на самого либерального в мире императора не действовало ничего. Даже преподнесённое в дар пианино. Он был очень тронут и обещал хранить эту драгоценность, но в отношении переезда оставался непреклонен.
— Разрешите нам хотя бы… попрощаться… с этим домом, — еле выговорил сквозь слёзы Волконский. Он уже понял, что императора не переубедить и смирился с судьбой.
— До рассвета, — кивнул Александр. — А я к вашим соседям.
***
Медленно занималась заря. После ночной грозы, воздух был невероятно чистым и свежим, капельки воды переливались на деревянной стене дома и изрядно поцарапанной двери, дрожали на травинках. Трубецкой стоял на крыльце, не видя всей этой красоты. Слёзы размывали всё.
— Сдохни, сдохни, сдохни, мразь, — повторял он, до боли сжимая кулаки. С рассветом ночные страхи сгинули, осталось лишь щемящее чувство безысходности и тоски. — За что мне это? Я же ничего плохого в жизни не делал! За что мне эти страдания?!
У Трубецкого не было ни малейшего желания возвращаться в город, ставший ему совершенно чужим за тридцать лет и ловить флэшбеки крайне неприятных для него событий. Декабрист не знал, как жить дальше. Одно он знал точно — в Сибирь ему не вернуться никогда.
— Чтоб тебя с твоим либерализмом, — процедил сквозь зубы бывший заговорщик. Он в жизни не испытывал такой ненависти и почти не чувствовал, как расцарапал ладони до крови. Несколько ярких капель сорвалось вниз и мгновенно впиталось в землю, но Трубецкой, погружённый в своё горе, этого не заметил.
В воротах появился император.
— Все готовы? — поинтересовался он. На лице его снова сияла улыбка, и было видно, что он в отличном настроении. — Выезжаем сейчас же!
***
В то утро местные крестьяне могли наблюдать прелюбопытнейшую картину. Несколько десятков декабристов брело в сторону Петербурга в сопровождении конвоя. Трубецкой, Волконский и Оболенский, закованные в кандалы для надёжности, плелись перед императорской каретой. Сам Александр устроился на облучке, нахлёстывал их кнутом и обзывал последними словами, стоило им чуть замедлиться. Приятели не смели оказывать открытое сопротивление, но отнюдь не молчали. Рыдания, вопли и проклятья долго разносились над Сибирью и стояли в ушах ошеломлённых крестьян, даже когда вновь ссыльные скрылись за лесом.
После этого пошли слухи, что места те — скверные. И через несколько десятилетий из Сибири действительно полезла всякая нечисть с революционными наклонностями.
Но маловероятно, что эти события были как-то связаны.
