And I can't reach you

Ньюту и Криденсу часто снится Что-то, чего никогда не случится. Криденсу снится Ньют. Ньют и Тина, которые выводят его из разрушенной мэрии, все вместе прикрываясь плащом британца от амнезирующего дождя, и он дрожит, он почти плачет, он не может поверить — но он счастлив. Они ночуют в доме сестёр Голдштейн, — носитель Обскура впервые ночью не один, сжимаясь в комок едва ли не до исчезновения, впервые не скулит в подушку, разрываемый кошмарными снами или страхом перед завтрашним днём. Он идёт на причал налегке — у него нет вещей, которые он мог бы собрать, и в старой одежде, которую всего лишь немного привели в порядок, но выглядит в ней как в новой. Ньют улыбается ему, оглядываясь назад. Солнце впервые кажется Криденсу таким ярким. Кажется даже, что раньше он не видел его никогда. Он берётся за протянутую ему руку, чтобы ступить на трап, и впервые не чувствует от этого обжигающей боли. Они на палубе. Они спускаются в свою каюту. Ньют обнимает его. Осторожно и с разрешения. Криденс не знает, почему разрешает, человек, подаривший ему последнее объятие, разорвал его так же быстро, как впоследствии и всё доверие. Но этот раз длится долго. После какой-то секунды в нём будто что-то щёлкает. Он обнимает в ответ. Скамандер гладит его по спине. Успокаивает. Не так, как мистер Грейвс. И Криденс опять плачет, плачет от счастья—  — но когда просыпается в холоде и безысходности в неизвестной части Америки, ладони, на которые он опирается, чтобы встать, болят сильнее, чем раньше, а в его глазах больше нет слёз, вся его боль теперь обращается только в хаос, только в чудовище. Больше не в слабость. Ньюту снится Криденс. Множество вещей ещё, но однажды именно Криденс, раньше только мелькавший в других снах, и только он. Но Скамандер не видит шторма, не видит тёмной силы, не видит хаоса Обскура. Мальчик метается сам. Без магии. Им движет сила страданий. Его тело ломается, его лицо кричит, его душа ломается и кричит. Он зовёт его. Зовёт всех, кто мог помочь ему, всех, кто хотел или делал вид, что хотел. Он впивается ногтями в кирпичные стены узкого переулка. Одна рука вытянута вверх по стене, вторая безвольно опущена, он на коленях. Он замирает, рыдая. Теперь он тих, пик отчаяния почти всегда тих. Ньют делает шаг. Криденс поднимает голову, жутко, резко, со звуком хрустящей шеи. Он дышит часто, готов бить или бежать, хотя и боится, смертельно боится. Загнанный зверь. Скоро его снова посадят в клетку, откуда он только вырвался, его отправят туда, где он никогда не видел любви, передадут в мир, ведущий войну с тем, куда он рвётся. Ньют никогда не поступал так с животными, не поступит и с человеком. Он становится на одно колено, медленно, не переставая смотреть на мальчишку, прямо в глаза, добрым, заверяющим взглядом, прикусывает губу, чтобы концентрироваться на осторожности, протягивает вперёд руку. Тьма вокруг Криденса собирается в щит, волнуется и терзает его, но стоит на месте. Он убирает руку со стены так же медленно, как делает всё Ньют, — он продолжает смотреть в глаза. Он успокаивает в себе демона. Он протягивает руку в ответ. … Он рассыпается. Ньют просыпается на пароходе, моргает от слёз, вслепую ищет в темноте платок, но потом всё же включает свет. Он не будет спать, он не будет думать об этом. Он не знает, что делать, когда об этом думает, — должно быть, первая неисправимая вещь, которая у него была. Первая чужая трагедия, которой он не дал счастливого конца. Чужая боль, вылечить которую он не смог. Смотрит на зажжённую палочку, поднимает глаза, закрывает, мотает головой. Дышит глубоко, так, как делает, когда успокаивает животное, которое напугали, причинили боль. Возможно, Криденс жив, но тогда его и дальше ждёт жизнь хуже, чем смерть. И единственный путь, который сейчас есть у Ньюта, кроме того, который качает его на волнах — путь в чемодан.