***
Польша уже не помнила, когда последний раз она всерьез затягивала свои шрамы — со времен разделов, наверное, ни разу. Забавно вспоминать, что когда-то она рьяно тратила свое драгоценное время на тщательную маскировку и восстановление, ибо не дай Боже, чей-то любопытный взгляд зацепится за царапинку идеальной сарматской белой кожи, но, увы, она уже давно не тот лихой сарматский непобедимый воин, а всего лишь прислуга или жалкий трофей. А трофеи должны выглядеть вполне солидно. Служить кому-то по принуждению чертовски неприятно, но еще неприятнее, когда тот, кому ты служишь — дикий край, мерзкий Восток — по-другому про Россию она бы не сказала: сам Господь проклял ее — этими дурацкими бесплодными землями, этим жалким подражанием на нормальный язык, многим еще чем он ее обделил, но та вроде бы и не замечает. Не желает делать этого. Гордая, зараза! Хоть сколь угодно Московия будет прятаться в имперской мишуре, идеально повторять манерность Запада и силой вынуждать других делать ей приторные комплименты, Московия останется Московией — жалкой, варварской страной на отшибе Запада. Единственное, что хоть как-то ее роднит ее с ними, так это внешность — тут уж не придерешься — кожа аристократически бледна и мягка. Чиста. Абсолютно. У дикарей Востока кожа груба и погана — ибо обветрена вся, усеяна отвратными рубцами и нарывами. Польше было бы смешно, если бы не было так грустно — пока жива эта проклятая империя, она не сможет свое отмыть уродство, ибо так не останется памяти. А память — это единственное, что у нее осталось. Ох, нет, вот еще старая декорированная люлька из грушевого дерева, в которую страстно хотелось набить всякую дрянь и затянуться от осознания собственной безнадежности.***
Бинты, много бинтов. Они как полотно обвивают тело горделивой Сербии, стискивая ее изуродованное тело, почти что мешают набрать достаточно воздуха, чтобы отвлечься от старой боли и перевести дыхание. Но даже им в таком количестве не скрыть все ее шрамы — она не хочет забывать, даже если этот поганый Осман внезапно после этого перестанет бродить по закоулкам ее сознания, вороша старые воспоминания, непременно оборачивая в кошмары. Она небрежно вертит резную серебряную трубку. Забивает, закуривает, втягивая крепкий турецкий табак в самую глубь легких, и тяжко выдыхает белую дымку. В идеально-белой дымке, преломляющей солнечный свет, вырисовывается силуэт такой же идеально-белой Русии. Россия, словно призрачное наваждение, проходит сквозь пелену дыма, почти невесомо кивает ей в ответ. Но не останавливается и не роняет приветственных слов, не одаривает даже сдержанной улыбкой — просто идет мимо с кипой ненужных бумаг в бесконечный комнатный лабиринт, в котором Сербия просто непременно заплутает в очередной раз. Да уж, Драга Русиja слишком уж мало стала уделять ей внимание. А стоит ли винить ее за это? У властных империй, вроде Русии, есть одни заботы, у освободившихся после многовекового угнетения стран, вроде Сербии — другие. Казалось бы, они всегда были на принципиально разном уровне, и даже когда их роли были иными, Россия всегда казалась выше, мудрее, утонченнее, идеальнее. Бывало, порой изнутри все сжималось, когда маленькая беспомощная Сербия приходила к пониманию, что того, чего достигла Россия — никогда не будет у нее. Она не злилась, не рыдала, не завидовала — просто признала как факт, начав радоваться за успехи своей истинной сестры, такой не похожей на вечно лживую Болгарию и надменную Хорватию. Россия не сыпет благодарностями, не располагает ее своей ответной улыбкой или похвалой — она всегда честна и справедлива. Как Византия, который совершенно оказалось не зря нарек ее крестной дочерью. Сербия усмехается губами, но глаза грустно в никуда. Тело дрожит, а раны нарывают. Опять.***
Казалось бы, и Сербия, и Польша смотрели на одно и то же воплощение России, но видели в нем что-то совершенно противоположное, искаженное: где Сербия благоговела перед идеальной чистотой, там Польша презрительно щурилась от налипшей грязи и невежества. И лишь по ее прихоти стоят на ее балконе и раскуривают вместе табак ее главная обожательница и ее ярая ненавистница. — Co palisz? — Турски jебени отров. — Zostawisz mi trochę? — Направно.* Сербия ленно подсыпает в резную грушевую трубку Польши табак, можно сказать, почти машинально — первые фразы всего лишь своеобразное приветствие — Польша давно знает, что за дрянь выкуривается Сербией, а та, в свою очередь, не забывает поносить поставщика этой дряни. Они никогда не говорят в такие моменты, словно боясь оборвать эту странную гармонию их тишины. Лишь порой украдкой они цепляются взглядами, сосредотачиваясь на нательных уродствах друг друга. Но делением табака, вкрадчивым недодиалогом и полузаинтересованными взглядами и заканчивается их, так называемое, славянское сестринство. Вполне вероятно, что и этого не было бы, будь на то воля России. Куча вопросов и ответов так и жглись на кончиках их языков, но тут же сходили вместе с испускаемым табачным дымом. Отчего-то им казалось, что они и так знают достаточно неплохо друг друга. Хотя, все, что они понимали, являлось какой-то странной формой дежавю. Скрытая в завесе из дыма и тумана Польша походила на этакую немую помятую и еще более отстраненную Хорватию. Тут Сербия даже легонько усмехнулась, наконец-то поняв вкусы Венгрии, мужа Хорватии и закадычного друга Польши: мадьяр, что жен, что боевых подруг выбирает лишь по своим специфичным критериям — по надменному взгляду, резковатым повадкам и раболепетному отношению к католическим образам Христа. Все эти небольшие мелочи сплетали образы ее сестры и кузины в один большой комок из фанатичной веры, тщеславия и честолюбия. Польша щурит взгляд, несколько резко мотает головой, недоверчиво поджимает потрескавшиеся губы в тонкую нить: она не знает, как воспринимать Сербию целиком — то ли как совершенно отдельное от России существо, то ли согласиться со своей внутренним чутьем и западным презрением зачислить ее в нецивилизованный, отсталый Восток.***
Однажды, кто-нибудь что-нибудь да скажет что-то еще, решившись разбавить монотонность их встреч, но явно не сегодня. И не завтра. Да и не послезавтра. Когда-нибудь.