Другие роли.

Истязающий, исходящий от пустых каменных стен громадного поместья, сгущающий воздух холод, мёрзлыми клыками впиваясь до самых костей, терзал привыкшую очерствелую кожу ведьмака. Настораживающая тишина грузной стеной предстала перед мужчиной, словно пряча за своим дрожащим едва ощутимым пустующим гулом ужасающие тайны, закрадывающиеся склизкими щупальцами сотрясающихся, остужающих кровь сомнений и страхов. Казалось, стоит сделать лишь шаг, переступить мнимую границу, начерченную напряжённым разумом, мечущимся в возможных предположениях и опасениях, как гранитовый водопад кошмаров и мучений обрушится на вторгнувшегося в эту лишённую жизни и тепла тишину. Ватная, будто не своя, ладонь непривычно неуверенно сжимает грубую похолодевшую рукоять серебряного меча, не торопясь доставать тот из ножен. Геральт, вырвавшись из прочных оков оцепенения, бесшумно и плавно, но беспрерывно движется вперед, словно стоит ему замереть на месте, и ничто уже не заставит его вновь пойти вглубь этого здания, где даже пыль в темнеющем воздухе, казалось, поглощала последние рваные остатки тусклого света, а стены предупреждающе гудели мраморными голосами, в неразличимой мольбе гонящими прочь. Странное, чуждое чувство, будто все решено за тебя, ядовитым дыханием обжигало спину, колкой дрожью забираясь под крепкий доспех и оседая на нечувствительной коже. Ветер тонкими скрюченными пальцами трепал седой волос, скрипящим, царапающим слух голосом шепча на ухо неясные, одному ему внятные безумные речи, сиплым зловещим хохотом разливающиеся по многочисленным, давно покинутым помещениям. Взгляд медовых, солнцами горящих глаз испытывающе, изучающе бегал по каждой из комнат, чьи распахнутые, обвисшие на заржавевших петлях двери приветливо приглашали зайти в поглощающий мрак полой пустоты и разрушенного убранства. И лишь одна из изобилия горниц проглотила в растянутом в безумной полуулыбке дверном проеме фигуру ведьмака. Точно сильный магнит та притянула внимание Геральта, ведь она была единственной, где были свои жители. Те люди, которые пропали из рядом стоящей деревеньки и считались убитыми безымянным монстром, встретить сущность которого в скором бою должно холодное лезвие серебряного клинка. Мужчина, что по неясным причинам пришел сюда и второй, отправившийся на его поиски, а также несколько молодых ребят, сочинявших об этом месте разные легенды и «на слабо» взятых доказать свою непомерную смелость. Все они, кто-то аккуратно усажен за стол напротив друг друга, кто-то уложен в постель и заботливо укрыт тонкой простыней, выглядели так, словно мгновенье назад, до визита Геральта, были застигнуты врасплох в процессе своих занятий и снова вот-вот продолжат неспешные дела. И ни одной раны, признака насилия или явной причины смерти, их тела были неизменны: кожа светла и румяна, веки почти дрожали в попытках раскрыться, а на губах застыл несошедший вздох; словно причиной этому был сон, залитый янтарём времени. Шаги неясного звука, бегущего вдоль стылых коридоров, заливающимся нарастающим эхом отбивались от стен, сотрясая замертвелое вековое молчание, за собой зазывая ведьмака к источнику шума. Теперь не осталось сомнений в чьем-то присутствии. Геральт обнажил сверкающий металл, улавливая тихие повторяющие друг друга отражением шорохи, словно собирая из незаметных, застывших в невыпущенном придыхании звучаний тропу из хлебных крошек, ведущую к массивным дубовым дверям. Легкий сквозняк дурманящим жестом нырял сквозь небольшую щель, играючи маня за собой, обещая показать скрытый за искусными вратами из тёмной древесины секрет. Пальцы крепче обвились вокруг мнимо спасительной рукояти, от легкого толчка дверь медленно приоткрылась, издав изнеможенный прерывистый хрип и застыла на покосившемся неровном полу, отказываясь открываться дальше. Колкое предчувствие язвительным холодом сковало лёгкие, сбивая спокойное ровное прежде дыхание. Шаг внутрь открывает внимательному, пристальному взору силуэт, содрогающий мотыльками вспорхнувшие мысли, заставляя их хрусталем разбиваться друг об друга, натягивая непоколебимые струны рассудка и памяти, грозясь разорвать их, болезненными кусками разбросав по углам сознания. Заострённый конец меча в ослабевшей руке встретился с полом, кротким звоном приняв поражение ещё до свершившегося боя. Геральт предстал перед ним, не видя причин больше скрываться – гордые плечи опускаются за спавшим вуалью вниз вздохом, обвенчанным обречённой печалью. Он знал его прежде, но не был уверен, знает ли теперь. Он помнил его имя, но сомневался, принадлежит ли оно ему в нынешний день. Некогда румяная кожа теперь зияла болезненной бледностью, тонкой полупрозрачной оболочкой обтягивала исхудалое тело, просвечивая сочившуюся пустоту изнутри его изнемождённой плоти. Прежде своим теплом ласкающий аквамарин бесчувственными льдинками застыл в отрешённом безмолвии в смотрящих глазах, обрамлённых темнеющими, расползающимися клубами матового дыма узорами вен и артерий; на иссохших, прорезанных множеством кровавых трещин губах жарким отчаянием расплылась приветливая ухмылка. Знакомый образ заточенный в незнакомом теле нещадно молол сознание, распыляя мысли в сумбурной массе. – Геральт! – чужой голос гулял по его гортани, мешая в себе противоречащие эмоции: то была и радость встрече, теплым молоком разливающаяся в трепещущем сердце, то был и понятный одному барду страх, болезненным комом встрявший между ключиц, не позволяющих совершить как вдох, так и выдох, – Неужели и до тебя дошли слухи обо мне? Раньше о тебе слагали замечательные легенды, что быстрее ветра разлетались по миру, а теперь и обо мне распускают разные истории. Жаль только обо мне рассказы не такие славные, как о тебе, – наивное детское удивление перетекло в щемящую грусть, в которой, едва не переливаясь через края, плескались досадные, скребущие злость и обида. Ведьмак молчал, не имея в сердце больше той львиной храбрости, не в состоянии собрать остатки росой рассыпанной силы, чтобы вымолвить разбитые фразы, раскиданные по журавлями разлетевшимся мыслям. – Ты убил их? – он начал с конца (ведь теперь это было последнее, что его волновало), наперед предвидя, что не дойдёт до желанного начала. Воздух резко выбился из трепещущей груди Лютика, скручивая лёгкие в давящий гордиев узел. – Я!.. Нет! Я бы никогда!.. – надрывистый как цветущий шиповник голос царапал глотку, витыми разводами сминаясь в воздухе, – Я лишь спел им. Геральт, ты бы знал, сколько чудных баллад я успел написать, пока мы были в разлуке, пока я сидел запертый здесь! У меня так давно не было слушателей, а тут пришли они и... И я словно забыл, зачем закрыл себя здесь. Измученный заточением и одиночеством разум метался в противоречивых пылких эмоциях, изводя, перебрасывая уязвимый рассудок барда в полярные крайности, в конце концов сходясь на шёпот, как решето пронизанный неверием самому себе. А Геральт молчал, топором вознося над своей головой вину за свершившееся. – Я бы и тебе спел, но тогда и с тобой случиться то же... Я проклят, Геральт, мой голос проклят, мои руки прокляты! Любой, до кого донесётся моё пение, падёт в вечном сне, всё, до чего дотрагивается моя кожа, гниёт и разлагается в то же мгновенье! – его тело неистово тряслось в очередном горьком осознании, из-под хлипких рёбер вырывался ревущий, молящий о невозможной помощи крик, а в глазах мутной завесой скопились, алмазами скатывались по щекам и разбивались о жёсткий грубый пол ядовитые слезы, язвами разъедая душу, не его душу, Геральта, – Геральт, уходи, прошу, пока не поздно уйди. В агонии выпаленные слова реками плавленого свинца стелили нескончаемые рукава, прижигающие рассудок едким клеймом нежеланного осмысления. А Лютик всё как единственную имеющую значение мантру твердил такое привычное языку имя ведьмака, хватаясь за него, как за спасательный круг в эпицентре бури штормящего океана. – Лютик, – имя обессиленно упало с сухих губ ведьмака, растворяясь где-то на полпути к своему обладателю, – не надо. Я никогда не вознесу свой меч над твоей головой. Мы что-нибудь придумаем, найдем способ развеять проклятье, – утешающий шёпот поддельным жемчугом осыпался с уст мужчины, но тот, кажется, сам не верил в произнесённые слова. – Нет, – обречённая улыбка слетела с лица с лёгким взмахом головы, слёзы предательски чертили вниз мокрые дорожки вдоль изрытых впалых щек, – Я надеялся, что есть шанс избежать своё предназначение, но, видимо, этим глупым наивным надеждам не суждено сбыться. Судьба и предназначение. Здесь роковой момент красной нитью, вяжущей друг с другом запястья, простилал тонкую грань, зеркальной стеной становящуюся между почти близнецовыми, но в то же время диаметральными понятиями. Один, наконец, сбросит чёртовы кандалы, что выкованы из кривых окончаний позабытых фраз всучённого предназначения, другой обессиленно упадет в мертвящие объятия фатальной колкой судьбы. Ослабшие руки небрежно уронили меч на пол, падение которого плачущим лязгом металла отозвалось в помутневшем воздухе. Понимание врезалось в мозг грузным ударом гильотины; но как принять смерть, когда та ещё не наступила, и как с ней смириться, когда тебе не предоставили выбора. – Вот и мы оказались не теми, кем являлись обычно, – пустые речи наполняли безгранный момент в попытке сбежать от неминуемой участи, – я не бард, и тебе я больше не друг, я – изменщик, преданный чуждой воле. Ты охотник, убийца таких, как я, но не можешь вонзить свой меч в мою глотку, чтобы не услышать душащих песен. Лютик с явным упрёком вскинул руки, вызывающе бросившись вперед, но остановившись, отрезвлённый горюющим жаром неоновых глаз напротив. И как-то резко разошёлся в неудержимых рыданиях о ведьмаке, а тот, хромая от режущих нутро страданий по барду, подошёл непозволительно близко. – Мы могли бы уйти, чтобы нас никто никогда не нашёл, но не теперь, – и без того светлые глаза побелели, холодным фарфором разбиваясь с каждой новой слезой, – А утром я добровольно поднимусь на эшафот, предстану перед народом, обнажив всю правду. И пусть те забьют меня, как голодного пса, предадут буйному пламени или позорно повесят на крест – я приму это как заслужено. – К чему это, Лютик, – осипшая фраза, прозвучавшая больше как утверждение, осталась где-то в пересохшем горле, оставляя услышанное, как неисправимый итог. – А больше мне ничего не останется. Сухие губы, царапая, вцепились в губы ведьмака, как в последний глоток кислорода в душном вакууме неизбежного, доводя ошмётки разума до сладостной каторги. Разъедающий жар начинался у рта Геральта, иглами боли расползался по всему лицу, ртутью стекая вдоль онемевшей глотки. И то было последним, что волновало мужчину, он готов был стерпеть любые муки, лишь бы застыть в этом мгновении на не имеющие конца века, не бросаться в омут и забвение проклятий и предназначений, а испытывать эту пытку, изводящую кожу до атомов, что служила лишь подтверждением рассеивающейся неощутимым туманом реальности. Парализованное тело ведьмака непослушно оседало на пол, а взгляд помутнел, потерявшись в расплывчатых темнеющих силуэтах, когда знакомый голос горестно разошёлся в неслыханной раннее балладе. Рассудок тонул в нотах чарующей песни, что, казалось, текла уже где-то внутри него самого, холодящим прикосновением замедляя горячую кровь в сплетениях вен, непробиваемым пленом захватывая его сердце, низводя мощную дробь глухих ударов до неслышимого невозвратного нуля. Предназначение свершилось. Боль потери грозовыми разрядами била по дрожащему истощенному телу Лютика, в безмолвной мольбе о прощении упавшем на колени перед бездыханным остывающим телом. Больше нет смысла скрываться, больше не нужно сокрушаться и ломаться в страданиях. Нет итога, причин, наставлений, есть часы, безвозвратно ушедшие прочь с переменчивым ветром, в завершении кружащим по углам душной комнаты. Стало как-то легко и свободно дышать, с ниспадающим чувством скорой смерти за пазухой, что барда на рассвете постигнет судьбой и жестоким судом. Та станет его оправданием, его отпущением и раскаянием, бронзовым прикосновением дарует пощаду и милостивую гибель перед личными мукой и скорбью, что стали ему тяжелейшим наказанием, моральной бастонадой, перемалывающей сознание в беспорядочный болезненный хаос.